Сопротивление планктона

В зависимости от образа жизни планктон подразделяется на голопланктон, который весь жизненный цикл проводит в форме планктона, и меропланктон, который существуют в виде планктона лишь часть жизни.

Надежда Федоровна расчесывалась. Волосы электризовались, и она поплевывала на пластиковый надтреснутый гребешок. - Зачем вы...? - спросила Тамара, перед глазами у нее стояла серая пелена, непонятно то ли от духоты, то ли дымом заволокло. - Ну хоть найдут красивую. - Господи... - Ида уткнулась лбом в дверь. - Жаль... - Надежда Федоровна зажимала в зубах шпильки и потому шепелявила. - Немножко не успела. - Что не успели? - спросил Порох. - Дом достроить. Я ж на дом работала, у себя в Купчине. - Дом? - Порох помотал головой, как будто брызги стряхнул. - Вы сколько получаете-то? - Пятнадцать и премию иногда. Ольга убирает вдвое меньше моего, туалеты на пятом и коридор на шестом, а платят ей двадцать пять, потому что киргизка, официально оформлена. А я даже заболеть не могу. Семь лет не болела! - И много вы на пятнадцать настроили? - Так, Юра, Купчинь не Москва. Почти все построила, один забор оставался, - Надежда достала старый телефон-раскладушку, открыла размытую фотографию. - Вот смотри, дом мой. Не очень большой, два этажа, три комнаты, но мне хватило бы... Зато мансарда какая, виноград видишь? Цветов насажать, и как в кино будет... - Здорово. - Озеро рядом. Соседи хорошие. Никто не знает, что я убираю. Сказала, завхозом устроилась. Порох передал телефон Тамаре. - В таком можно и без забора жить. - И без мансарды... - Я строила-строила... - Надежда начала накручивать волосы вокруг пальца для пучка. - А теперь думаю, что я в этом доме делать буду? - Жить, - Порох пожал плечами. - Жить... - А здесь, что делать? - Порох вернул телефон, глянув последний раз на фото. Домик из красного кирпича утопал в сочной зелени, сейчас не верилось, что где-то есть солнце. - Петь могу, - неожиданно сказала женщина и ловкими движениями подоткнула пучок шпильками. - Я же музыкант по образованию, а петь люблю. Ты слышал меня на Новый Год? - На Новый Год он ничего не слышал, - усмехнулась Тамара. - Алконавт. - Надежда Федоровна, в-вы очень красиво поете... - Спасибо, Ида. Ты как там? - Как все она, - буркнула Тамара. - Фигово. - А почему пожарных сирен не слышно? - Были бы окна, услышали. - Порох, иди постучи. - А че я? - Богданыч в прошлый раз стучал. Порох подполз к двери и начал бить в нее кулаком. Двадцать ударов, потом обессиленно уронил руки. - Лева, ты что там разглядываешь? - спросил Богданыч. Корольчук уставился в телефон и улыбался из-под поникших усов. - А я не рассказывал, как мы с сыном прошлой зимой на омулевку ездили? Хохма была! Меня одноклассник Ленька позвал, все уши прожужжал, типа кто зимой на байкальского омуля не ходил, тот жизни не видел. Приезжай, говорит, с чадом своим. Ну че, рюкзаки покидали, поехали. Два дня отдыхали, парились, банька, пиво, все дела, на третий - собрались с сыном на озеро. Приезжаем, а там картина маслом: на льду народу до фига, кто в домике, кто в палатке, у кого машина специальная с дыркой, но большинство, как мы с Димкой, по-простому, на ящиках. Разместились все буквой V, потому что косяк-то V-образно идет, его и ловить надо по ходу течения. На камчатке народу было, плюнуть некуда, ну мне мой и говорит: "Пап, пошли в голову сядем", пробрались по берегу в самое начало под хмурые взгляды конкурентов - мало того, что чужаки, так еще вперед уселись. За минут двадцать провертели две лунки, Димка говорит: "Пап, я на форуме проверил, омуль берет с пятнадцати метров". Они ж щас все в интернете находят... Я удивился, но, думаю, надо верить в силу прогресса, опустили настрой с тремя обманками в воду. Сидим ждем подхода. Час, два, три... Народ весь лиловый, задубевший, они ж раньше нас пришли. Вдруг у моего удочка задергалась... - Корольчук засмеялся и никак не мог успокоиться. - Харэ, Лева! - Ну дальше чего? - Задергалась удочка, но он же у меня добрый мальчик, - Корольчук давился смехом. - Я его как учил, надо делиться с людями. Не могу, - Лёва утер выступившие от смеха слезы. - Мой вскакивает, ящик в сторону, я слова сказать не успел, он развернулся к народу и на все озеро как заорет: "Мужикиииииии! Косяк пошеоооооооол!" - Корольчук захохотал. - Че тут началось! Все повскакивали, как спринтеры после отмашки, варежки скинули, чай и че покрепче выплеснули на лед, оттолкнули подальше ящики, стульчики, рюкзаки, чтоб не мешались, схватились за удочки, рожи напряженные, ждут. Минуту, две, три... - И че? - Льдинка плавающая у него зацепилась за леску... Богданыч ржал как конь. Все сложились от смеха, у Перемычкина и того губы дрогнули в слабой улыбке. - Пятнадцать метров! Кто ж на пятнадцать метров опускает! Я думал, нас бить будут. Димке говорю: "Сына, если попрут, в лес беги". - Так вот за что нас, москвичей, не любят, - сказал Порох, отсмеявшись. - Покажи фотку. Ох ты, вымахал! Сколько ему? - Восемнадцать, - Корольчук вдруг помрачнел и засунул мобильник в карман. - Мы когда познакомились, он только родился, когда это...? - Нас на экскурсию на завод притащили, а Корольчук там батрачил уже, - Богданыч сморщил лоб, вспоминая, - нам по восемнадцать было, как сыну его щас, а Леве, значит, двадцать пять. - Ха! Помнишь, как он нас обозвал? - Давайте помолчим, - попросила Тамара. - Чего ты... - начал Порох, но увидев лицо Томы, сбился. В комнате стало жарко, как в парилке, народ сидел красный, мокрый, и молчание повисло тяжкое. Ида легла на пол, словно заснула, но мокрые глаза сверкали в темноте. - Сидим тут, - прошептала Тамара, - как осужденные на казнь. - Осужденным раньше стопарь водки давали и пожрать от пуза, - отозвался Порох. - А мы, как овцы. - А что?! - оживилась Надежда Федоровна и поползла на коленях в сторону каморки. - Есть нечего, прошу простить, а вот выпить... Ребят! Вино или шампанское?! - Праздновать нечего, тащите вино! - О! - Корольчук потер влажные ладони. - Погребок Надежды Федоровны - номер один в России и странах СНГ! Вино было в двухлитровых бутылках из-под кока-колы, сладкое и красило губы, Богданыч сделал пять больших глотков, отодвинул руку Перемычкина и передал Тамаре. - Чего ты? - обиделся Женя. - Пить не умеешь, а учиться поздно. Ида от протянутой бутылки отказалась, заплакала беззвучно и принялась причитать: - Меня тут вообще быть не должно, в-вы инженеры, сп-пециалисты, а я просто так, я случайно тут! - Что значит "случайно"? - Тамара глотнула еще раз, и поставила в центр. Порох взял бутылку. - Ты пять лет в административке, ни фига себе случайно. - Случайно! Я экономист! Я аккуратная, я английский з-знаю. Я бы на встречи ездить могла, как Белковский, я с людьми общаться люблю. Я... Я... - Ну ушла бы, - Тамара дышала рвано, и каждое слово звучало как вопрос. - Чего торчала тут? - Я не могу уйти в никуда. Я же к-к-квартиру снимаю с подругой, нам за аренду платить н-н-надо... Знала бы, сбежала в "Rian International", у них офис в центре, новый, они звали, но опять административка, я н-не хотела... - Раньше надо было думать. - Когда раньше? Когда в девять вечера домой приходила без задних ног? Или когда в семь утра в электричке тряслась? Когда думать? Т-т-тебе Тамара легко говорить! Ты из Москвы. Ты, если что, на улице не окажешься! А я не могла в никуда уйти. - В никуда, - задумчиво повторила Надежда Федоровна. - Вот теперь точно в никуда. - Думаете, в никуда? - Задолбали сейчас думать... Жень, ты чего? - вскрикнула Тамара. Женя прижимал ладонь к лицу, а между пальцев у него хлестала кровь, он качнулся и начал заваливаться на Мамонтова. - Из носа кровь? - Нет, блин, из ушей! - Давление у него, от жары, видать... - Богдан, да не дергайся, ему голову запрокинуть надо! - А че так-то! - Ты козел? - Да клади уже. - Вот, хорошо, Женечка, потерпи, - Перемычкина уложили Богданычу на колени, Мамонтов ладонь ему под голову подставил. - Платок, Жень, приложи вот так! Тамара откинулась обратно к стене: - Как же жарко... Ида к Надежде Федоровне подобралась, заговорила негромко. - Да иди, конечно, чего терпишь! - А вы последите...? - Никто не войдет, кому ты нужна... Ида скрылась в каморке, прикрыла дверь, фонарь дернулся, и тени в комнате заметались. От вина Богданыча развезло. Внутри тепло стало, и затылок Женин приятно тяжелил руку. Тот прижимал к носу испачканный в крови платок и смотрел на Богданыча, не моргая, ракурс был такой забавный, все казалось, он сказать ему что-то хочет. У пола темнота сгущалась, и никто не мог видеть, как Богданыч начал незаметно водить большим пальцем возле уха Жени. - Порох, ты чего присосался? - Корольчук выдернул бутылку. - Совесть потерял? - Я ее не находил! - Ребят, вина много, не ссорьтесь... - В каморке дыма больше, - Ида села возле Надежды Федоровны. - А за то, что вина много, надо выпить! Лева, иди постучи! Богданыч пальцами к шее скользнул, там кожа нежная была, и он ждал, что Перемычкин выдаст свое: "Не надо, Бог-дан", но тот молчал, глаза только шире распахнул и смотрел, смотрел потрясенно, как будто Мамонтов не гладил его втихомолку, а голышом на сцене канкан танцевал. Хотелось что-нибудь эдакое отмочить, но Богданыч взгляд отвел. Казалось, что огонь совсем рядом, за стенкой, в которую стучит Корольчук, хотя так, конечно, быть не могло. Где-то вдалеке раздался треск, все вздрогнули и посмотрели на дверь. - Надежда Федоровна, - сказал развязно Порох. - А я согласен на шампанское. Ага, спасибо... У меня и тост есть, - Порох свинтил крышку и принюхался. - Самодельное? - Нет, блин, специальный выпуск Абрау-Дюрсо - шампанское в бутылке из-под "Буратино". - Язва ты, Тома... Выпьем... Выпьем за то, что Женечка терпит и за то, что у Томочки отзывчивое женское сердце! Так, Тома? - Ты дурак, Юра, - Тамара устало провела по лицу рукавом. - Это ты - дура! - неожиданно сказал Порох совершенно трезвым голосом. - Порох, ты че? - Дура! Дальше носа своего ни хрена не замечаешь! - Юр, ты... - Защитница, блин, слабых и угнетенных! Робин Гуд в юбке! - Порох подполз ближе к ней и взмахнул руками. - Женечка то, Женечка се! - Если б не я, ты бы его загнобил вконец! - Носишься с ним как курица с яйцом! Че, может, мне тоже голубем заделаться, чтобы ты на меня свое королевское внимание обратила?! - Может, тебе повзрослеть, чтобы я могла на тебя внимание обратить? - у Томы губы задрожали. - Детский сад! Ты бы меня еще за косички подергал! - И подергал бы! Ты волосы стрижешь, как хренов призывник! - Ты сказал, что обожаешь Шэрон Стоун в женщине-кошке, вот я и постриглась! Идиот! - Вечер становится томным, - пробасил Корольчук. - Да кто ее обожа... А? - Порох рот открыл. - Ты... Ты че? В смысле? - Прямом. - Ты это...что...хочешь сказать? - Да какая теперь разница! - Тамара всхлипнула. - Тома... - Порох подполз к ней, неловко приобнял за плечи. - Том, ну ты че? - Шут гороховый... Ненавижу... - Ну не плачь... Не плачь, хорошо все будет... - Какое хорошо... умрем все, - Тома уткнулась ему в плечо и зарыдала, Порох совсем растерялся, похлопал ее деревянной ладонью по спине. Корольчук у виска покрутил и одними губами произнес: "Ду-рак". - А как вы думаете, - Ида подняла голову, - еще кто-нибудь застрял? - Да наверняка, - Надежда Федровна обмахивала себя журналом. - Как проводка горит, обязательно где-то датчики не срабатывают, и сидит народ. В прошлом месяце электронщики у себя застряли, позвонили мне, я им с седьмого этажа по веревке вино спускала. - Так они опять позвонить могли, чтобы их вытащили. - Надеюсь, Ольга застряла. Без телефона. Стерва... - Гарью сильнее пахнет? - Я не чувствую ничего, у меня насморк... - Но почему мы? - спросила Ида. - Почему здесь?! Кто вообще эту комнату придумал? - Случайность... - Я не хочу, - Ида зажала уши руками, - не хочу "случайность"! - Не хочешь "случайность", - сказала Тома куда-то в плечо Пороху, который ее обнимал, - не заходи в комнату без окон и со сломанными датчиками. Время для них исчезло, и наступил один нескончаемый душный миг, который пригвоздил их, как бабочек, к исцарапанному паркету. Богданычу чудилось, что они все распластались в странных неудобных позах, будто не чувствуют собственных тел, или те их не слушаются. О пожаре он больше думать не мог, воображение устало строить картины их возможной скорой кончины. Как это будет? Медленно в конвульсиях и стонах или он просто отрубится, как электричество в бизнесс-центре? В какой-то момент Богданыч задремал, и ему привиделось, что на них рухнул горящий потолок, он открыл глаза, заозирался в полутьме и вдруг подумал, а как понять, что они еще живы? Однажды ему приснился кошмар: он сидел в тесной допросной, а напротив трое мужчин в форме сообщали невозмутимо, что он умер и через два часа тридцать минут состоится погребение. Богданыч кричал им, что жив и какого хрена. А те ему, дескать, без проблем, батенька, ошибки, конечно, случаются, вы только докажите нам, что еще живы, и мы отменим похороны. И тогда Богданыч с ужасом понял, что доказать не может. Кошмар повторялся, с тем лишь отличием, что сейчас аргумент нашелся - Женя. Теплый, он откликался на его мимолетные прикосновения, одним взглядом доказывая, что они существуют. Корольчук допил вино, отбросил бутылку и подполз к Перемычкину с Мамонтовым. - Ты вот скажи мне... да че ты ему рожу прикрываешь, Богданыч? Я спросить хочу... Скажи мне, вот ты этот...гей, так? Сексуальное, блять, меньшинство? Богданыч почувствовал, как шея под его пальцами напряглась. - Лева, че ты пристал к нему? - Погодь, Мамонт, я спросить хочу... Гей? Женя платок от лица убрал и дернулся, пытаясь встать, Богданыч его придержал: - Куда? Лежи. Лева, блин... - Тише! Гей он, все знают. Я не про это. Скажи мне...как ты с этим жить собираешься? Богданыч не ждал, что, Женя что-то ответит, но тот проговорил тихо: "Счастливо собираюсь". - Счастливо, - Корольчук криво усмехнулся. - Убожество. Ты же не мужик... - Лева, угомонись... - Я тебе покажу, каким мужик должен быть, - Корольчук достал телефон, руки у него тряслись, и толстые пальцы не попадали по кнопкам, наконец он открыл фотографию, на ней Лева обнимал своего сына, оба были одеты в армейские куртки, улыбались от уха до уха и держали огромную рыбину. Богданыч подумал, что Димка на Любку совсем не похож, вылитый Корольчук в молодости. - Вот мужик! Ну? Нормальный мужик? А, Богданыч? Похож? На меня, а? Ну ведь не убожество это? Силач! 4100 родился, богатырь! В роддоме так и сказали: "Богатырь у вас". Что ж так! - Корольчук вскочил на ноги, наверху скопился дым, и он закашлялся. - Лева, ты чего? - Богданыч аккуратно переложил Женю на пол, поднялся. - Крутой мужик у тебя вырос, чего ты взбесился? - Растишь, растишь! - Корольчук бухнул мобильник о пол и начал топтать его, как страшного паука. - Мужиком растишь! Душу вкладываешь! Все силы отдаешь! Ты ж его боксу учил, Мамонт! - Успокойся, Лева, сядь! Порох, помоги, блин, тут дышать нечем! - Нормальный же мужик! Не этот! - Нормальный, все, тихо, сядь... Корольчук выдыхал со свистом и держался за сердце, Тамара отвела взгляд, а Надежда Федоровна покачала головой. - Душу вкладываешь... силы. И кто виноват? - спросил Корольчук. - Что я не так сделал? - Дурачина ты, Лева, - сказал Порох. - Под язык таблетку, полегчает... - Слышите, трещит? - Ида прижала ладони к полу. - Пол теплый... У Богданыча башка кружилась, и подташнивало от того, что дыма наглотался, он плюхнулся на пол, потянул на себя Женю: - Ты чего? - Ложись обратно. - Мне... - Ляг, а? Перемычкин замялся, но положил голову Богданычу на колени, боязливо, будто на иголки, Мамонтов руку, сжатую в кулак, ему на живот уронил. - Выберусь, - сказала Ида, - сразу заявление напишу. - И что? - В "Rian International" уйду, там офис новый... Ну почему трещит так? - Тома, а тебе с длинными лучше было... - Да? - Ага, ну и с короткими красиво, конечно... У Богданыча затекли ноги, но шевелиться он не мог. "Какая бессмыслица!" - подумал Богданыч. Треск действовал на нервы, и, наверное, только эстетика имела сейчас хоть какое-то значение, умереть хотелось достойно, Богданыч боялся сплоховать. - Не хочу! - заголосила Ида, сняла туфлю и начала бить ею по полу, стук железной набойки отзывался болью в висках. - Не хочу умирать! Не хочу умирать! - Хватит! - Отберите у нее туфлю кто-нибудь... - Щас сама устанет... - Ребят, - прохрипел Корольчук, съезжая к самому полу и прикрывая глаза. - Если выберется из вас кто... - Хватит, Лева, - оборвал его Порох. Мышцы на животе у Перемычкина сокращались нервно, точно он всхлипывал, но лицо умиротворенное было, Богданыч медленно кулак разжал и провел раскрытой ладонью от живота к солнечному сплетению, успокаивая, рубашка у Жени слегка задралась, и полоска белой кожи светилась в темноте. Фонарик садился, а, может, его дымом заволокло. - Если выберется кто, - повторил Корольчук упрямо, - скажите ему... пусть домой возвращается. Мать ночами не спит, плачет... Баба, чего с нее взять... - Я все петь стеснялась, - у Надежды Федоровны от пота тушь потекла черными разводами, помада размазалась, и похожа она стала на грустного клоуна. - Боялась, засмеют... А сейчас ничего не страшно. Сейчас бы в Кремлевском дворце спеть могла. - К черту Кремлевский, - сказал Порох. - Здесь спойте. - Воздух беречь надо, - язык у Богданыча словно опух и не слушался. - Какой, блин, воздух, - простонала Тома. - Спойте, Надежда Федоровна, что-нибудь... И она спела, странно так, исполняя эту песню как русско-народную, растягивая гласные в плаче Ярославны и ойкая-охая в конце фраз, звонко пела, раскатисто - откуда только силы брала? Что-то воздуху мне мало: ветер пью, туман глотаю... Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю! Богданычу припомнились сплавы в Карелии, как они тогда полумертвые выбрались на остров, а Лева до утра песни горланил: лес дрожал, и штормовой ветер близко к острову не подступал. Ночи были белые, песни были смелые... Сгину я - меня пушинкой ураган сметет с ладони... И виделось Богданычу, будто поплыл он вместе с Перемычкиным по черным быстрым водам в своей старушке Таймени, штопанной-перештопанной, скалистые берега расступились, Женя улыбается и весло неправильно держит, а Богданыч не поправляет, все равно от его гребочков ни тепло ни... Что ж там ангелы поют такими злыми голосами? * Но уплывать далеко Богданычу не хотелось, потому что Перемычкин первый раз сплавлялся, и опасно это, а впереди ждали пороги, и Корольчук кричал: "Куда?! Табань, Мамонт! Табань!!!" А потом были другие крики и стук, но не изнутри, а снаружи, был визг пилы, скрежет металла, искры, были люди в синей форме и масках, было что-то влажное на лице, было одобрительное: "Молодцы, что пели, с лестницы вас услышали" и тревожное: "Семь человек на десятом! Спускаемся! Как слышно? Семеро..." А что было потом, Богданыч не помнил. * В.С. Высоцкий, "Кони привередливые"