Патология

при жизни я был тебе чумой — умирая, я буду твоей смертью. Мартин Лютер.

      Блики скакали по неровной кладке стен, тенями ползли по гобеленам и извилистым статуям. Гостиная, поверженная ночью, сменила привычный дружелюбный вид на нечто мрачное, гротескное; будто пасть адской гончей, по углам зияла темнота.       Гарри вцепился пальцами в колени, сжимая их и борясь с иррациональным страхом, стараясь не отводить взгляда от полыхающего огня. В жарком пламени он видел фигуры, воображение же дополняло их деталями. Пламя рычало и вилось вверх — выше, опаляя каменную кладку камина.       Иногда, чуть задремав, на краю сознания Гарри ощущал чужое присутствие, движение быстрого тела в темноте. Мальчик тут же вскидывался, поднимая голову, напряжённо вглядываясь в скрытую вуалью темноты гостиную.       Он постепенно успокаивался, совладав с собственной трусостью, и почти смог скользнуть в беспокойный сон. Первым, что вновь обеспокоило его, стала оглушающая тишина и затухающие угли в камине. Страх опять стал постепенно подбираться, скрадывая дыхание, но разогревая кровь на медленном огне, которая неудержимым потоком хлынула в кончики пальцев. Нутро сжало, скрутило, отчего Гарри медленно сполз с дивана, касаясь пальцами холодного ковра. Как он мог не заметить упавшей температуры?       Гостиная давила; тени подбирались ближе, стены поднимались вверх, пропадая в темной бездне над головой. Гарри учащенно задышал, закрывая ладонями рот, чтобы не разбудить свистящими выдохами чудовищ, затаившихся во тьме. Страх толкал в спину, он бился в клетке грудных ребер, почти проламывая их, воя что-то за пленкой бронх.        Он не смотрел по сторонам, взгляд, устремлённый вперёд, казался застывшим стеклом зеркала, отражающего реальность изломанно, ложно, но невероятно схоже avec la vérité[1]. На границе сознания выл чужой голос, невнятным мычанием на стенках выжигались слова, а шепот обжигал барабанные перепонки, заставляя озираться в поисках обладателя голоса.        — Гарри, — четко прозвучало в голове, будто говорящий снял с него плотный кокон, заглушающий остальные звуки. Поттер резко обернулся, неловко выхватывая палочку и направляя в кромешную мглу за спиной. Угли в камине треснули и рассыпали, оставив после себя всполохи затухающих искр.        — Гарри, Гарри, Гарри-Гарри-Гарри.        Темнота тянула сладко рычащую 'р', перекатывала его имя на языке, то понижая тембр, то повышая его почти до душераздирающего крика, что плотно въелся под корки мозга, осев там илом. Гарри плотнее вжался в спинку кресла, пытаясь сбежать от ночных кошмаров, что следовали за ним попятам. От них тянуло сладким торфом болот и запашком приторной гнили протухшего мяса, которое тоненькими кусочками начало сползать с изгрызенных пальцев. Гарри безумно смотрел на свои руки, чувствуя, как комок медленно поднимается к горлу. Кожа отделялась слой за слоем, сворачиваясь и остывая, а потом оголялись мясо, жилы, кости, мягкими перьями опадая ему под ногами, покрывая шелухой старины дорогой витиеватый ковер.        Сзади прижалось что-то более твёрдое, чем обшивка дивана; на него дыхнуло замогильным холодом, чуть спертым воздухом подвала, сыростью подземелий чужих закоулков чернильной души.         — Тш-ш, это я, Гарри, — одна рука плотно удерживала за талию, впиваясь до синяков в кожу на боку; Том наклонил точеную голову, прижимаясь щекой к чужим волосам и прикрывая глаза. — Теперь я могу коснуться тебя, слышишь? — В голосе скользило ничем не прикрытое ликование.        У Тома волосы цвета глубокой ночи, самый настоящий клубистый мрак, вьющийся крупными тяжелыми кольцами, венчающими голову. Гарри думает, что его жизнь, его разум заключены в белых паучьих пальцах, которые так небрежно чуть тянут его за пряди волос. Гарри сопротивляется. Гарри всё ещё может дать отпор. Том смеётся, чуть тихо, приглушенно; его смех зарождается в грудной клетке и выходит клокочущим сдавленным звуком, от которого так и веет северными ветрами, бушующими над ледовитым океаном. Поттер мог дать кучу эпитетов, прировнять Тома к божеству, к ангелу смерти; потому что у его смерти были темно-синие глаза, колючий смех и замороженные фибры отколотой души.        Чужие пальцы пробежались по щекам, дотрагиваясь до впадинок уголков губ, отчего Гарри затаил дыхание на мгновение, а потом, скользнув к глазам, чуть надавили на глазные яблоки средним и безымянным пальцами одной руки, железной хваткой поддерживая ослабшее тело от падения другой.        Гарри чувствовал все: как прогибается тонкая плёнка, как лопается; как сумбурная кашица, мешанина крови и какой-то инородной жидкости, смешавшись со слезами, стекает по побледневшим, холодным щекам; как боль, рванувшись по плотным каналам нервов к мозгу, дезориентирует в пространстве, лишая возможности хоть что-то предпринять; как тело не ощущается совсем; как боль наполняет его до хрустальных краёв неброского бокала. Как его крик потухает где-то в глотке и бьётся о хрупкую стену рёбер, желая вырваться на свободу. Чтобы воздух всколыхнулся от эмоций, заискрился и закружился в вихре чёрных пятен.         — Жаль, мне нравился твой цвет глаз, Гарри, — Том прижимается губами к окровавленной щеке и, произведя губами до смешного нелепый звук, отстраняется. — Он был похож на деревья, что я видел раньше у приюта, ты же знаешь про приют? О, там было ужасно, но глаза тех детей были такими же тусклыми, как твои. Я мучил их, я ломал их, их страдания доставляли мне наслаждение. Но больше мне нравится смотреть, как твой разум медленно и мучительно убивает тебя.        Реддл прикасается пальцами к виску Поттера, посылая теплый разряд, который чуть притупляет боль, однако, не дает ей полностью испариться — она липнет к взмокшим от пота вискам. Гарри почти висит на его руках, едва слышно всхлипывая, неосознанно прижимая руки к себе, ближе, стараясь согреть замерзшие пальцы, боясь прикоснуться к лицу. Том выпускает его из рук, театрально взмахнув руками, разворачивается на каблуках. Широкий тёмный плащ рассекает воздух со свистом и мягкими волнами опадает, скрывая худую высокую фигуру.        Ноги не держат мальчишку, который тут же оседает на пол, оставаясь нелепо сидеть, упираясь коленями и ладонями в пол, склонив голову. Чужие шаги набатом стучат в ушах со всех сторон. Тук-тук-тук. Раз-два-три.        Тук-тук-тук. Раз-два-три.        Тук-тук-тук.        Раз-два-три.        Тук.        Тук.        Тук.        Раз.        Два.        Три.        Пальцы цепляют голову, чуть склоняя ее в разные стороны, оценивая результат.        Кровь всё ещё густыми сгустками стекает из уголков глаз, собираясь каплей на подбородке; глаза — отвратительное месиво. Темные провалы с чуть видной белой окаемкой черепа, густая жижа собралась в углублении, и обжигала израненные стенки.         — Что ты чувствуешь? Страх перед темнотой, боль, одиночество, беспомощность? Что может чувствовать тот, чья душа слепа? Вокруг тебя темнота, а, ведь, если я уйду, то как ты найдешь выход, малыш? — Гарри вдруг ухватился за холодную узкую ладонь, вцепившись влажными пальцами; тонкие губы едва заметно тряслись, как и острые подростковые плечи. Том едва заметно усмехнулся, но руку не стал вырывать, — хочешь покажу тебе тебя?         — Нет, Том, нет, — Гарри отшатнулся, понимая, что еще одной картинки он просто не выдержит. Осадок от крови чувствовался на языке, обжигал гортань, воздух пропах сыростью и пытками; — нет-нет-нет.        Перед глазами расплывалась картинка его самого, говорящего: «нет-нет-нет, Том»; голова чуть приопущена, волосы, прилипшие к вискам и лбу от крови и пота — ядреной смеси, закрывали большую часть, но Том обманчиво ласково убрал их, стараясь не потревожить поврежденные места. Он чуть поворачивал голову на звук голоса Тома, сидел, поджав ноги под себя, иногда дрожащими пальцами пытаясь ухватиться за единственное существо рядом с собой. Гарри подурнело, он прижал без всякой осторожности ладони ко рту, поднялся выше по щекам, все еще сохраняя молчание, а потом коротко всхлипнул.         — Ну не плачь, Гарри, — Том прижал ладонь к его волосам, привлекая к себе, — просто убей себя.         Просто убей себя.         Убей себя.         Убей.         Гар-ри.         Неконтролируемый рывок, животное обреченное рычание, вырвавшееся прямо из глотки. Гарри соскочил с кровати, путаясь в покрывале; к горлу подступал удушающий комок паники. Руки тряслись, честное слово, он мог бы подумать, что сам наркоман, потому что его предплечья чрезвычайно бледные, его вены чрезвычайно синие, его душа чрезвычайно замучена.        Он добежал до зеркала в ванной так быстро, как только мог, путаясь в ватных ногах, задевая бедром и плечами полки, стеллажи, тумбочки, чувствуя фантомную, обжигающую боль на глазах, но остановился, смотря в отражение, где ещё не было видно его самого, стоящего чуть левее. Схватил первое попавшееся полотенце, набросил на поверхность, скрывая мир от своих глаз и себя в частности. Рыдания пришли как-то поздно, задушенными спазмами сжав рёбра.       Их морды были омерзительными. Проблески черепа под вылинявшей шерстью, оскаленные клыки, покрытые засохшей черно-бурой кровью давних жертв, глаза были вырваны, а заместо них — глубокие выемки с перемешавшейся бурой грязью. Гарри бежит по лесу, пытаясь как можно быстрее перепрыгивать через горы опавших ветвей, продираться сквозь заросли подлесков, разрываz руки, ноги, лицо, не оглядываться и не шуметь, затаиваясь в глубоких черных норах от адских созданий.       Его ноги дрожали.       Выхода из собственного разума не существовало. Клыки впивались в плоть, рвали её, отделяя слой за слоем; гнилое дыхание перемешивалось с пряным запахом листьев и сырости, что запутался в темных волосах; руки пытались оттолкнуть оскаленные пасти, но лишь покрывались новыми ранами.       Запах крови покрывал все.        — Стой, не дёргай головой, — Том наклоняется над его лицом, ловко орудуя маленьким тонким лезвием, — иначе разрез получится кривым и… уродливым.       Лезвие поддевает уголок губ, холодит кожу и неприятно оцарапывает. Реддл не торопится, смотрит чуть прищуренными глазами на аккуратные губы, а потом надавливает на лезвие, которое с преградой входит в плоть щеки, разрезая по четкой линии между дёснами. Гарри что-то невнятно мычит, закатывает глаза и обмякает в чужих руках.       Лезвие рассекает кожу, мышцы, что расходятся под напором жестких рук. Кровь пропитывает кружевные рукава рубашки, пятнами растекается на груди; Том едва заметно улыбается, раздвигая края раны и погружая пальцы в горячую плоть. Пульс бьётся почти в его пальцах, кровь стекает по предплечьям, а потом скапливается на локтях; Реддл вытаскивает пальцы, поднося их к лицу, и глубоко вдыхает запах железа и соли.        Запах боли окутывает его с головой.        В тёмных глазах появился влажный блеск, скулы чуть покрылись румянцем, а сам он дышал глубоко и часто; Гарри же наоборот побледнел до мертвенной белизны, пот выступил на высоком лбу и висках, волосы слиплись и повлажнели.       Том неторопливо достал иголку и нить и стал скрупулёзно зашивать рану, переходя на губы, а после на точную копию с другой стороны лица.        Молчаливая маска весёлого клоуна.       В гиацинтовых кудрях запутались янтарные отблески от теплого огня камина. Синие глаза казались матовыми блюдцами, лишенными всякой осмысленности, полные лишь чернильной черноты; зрачки были чуть расширены и тонкий ободок радужки выглядел… доброжелательно? Гарри сидел напротив Тома, который, подобно мраморной статуе, держал белоснежную аккуратную кружку, над ней завитками поднимался пар. Рубашка мягкими складками спускалась по рукам, а потом лёгким пушистым облаком кучерявилось у манжетов, возле изящной, до скрежета зубов, шее расположился аккуратный бантик из тонких завязок. Гарри уткнулся в свою чашку, немного сурово поглядывая на собеседника из-под ресниц.        — Может, ты уже скажешь, к чему всё это? — Он старается поднять глаза с вызовом, а голос уплотнить до дерзости, но получается что-то на грани. Печально дерзкое. Дерзко печальное. Усталость сквозит в каждом его движении: развороте негибких плеч, истончившихся запястьях и побелевшей коже, ввалившихся глазах и синюшних губах.       Том туманно прищурился и притронулся невесомо губами к чашке:        — Ты всё равно умрёшь, я выматываю тебя, как ненужный груз, — Реддл чуть жмурится, когда чай мельчайшими вкусовыми частицами оседает на языке, распадаясь на оттенки чего-то солнечного и яркого. — Твой разум не выдерживает, он истощен. Ты настолько упёртый, что доводить тебя до самоубийства оказалось скучным занятием. Мне скучно, Гарри, но всё равно тебя убьют, в тебе же часть меня.       Том улыбается, обнажая верхний ряд зубов, а его черты искажаются, проскальзывает в них что-то звериное. Гарри трёт ладони друг о друга, закутываясь в плед плотнее; внутри всё как-то душит, рвётся каким-то отчаянным треском поломанных деревьев в ураган. Вот только ураган — это его жизнь, тёмная, но со вспышками светлых моментов, а дерево — он сам, все еще способный на сопротивление.       Все еще борющийся.        — Дурак ты, малыш, — Том отпускает чашку и та растворяется в воздухе, — что тебя держит в этом мире, он прогнил насквозь. Добрый Альбус запудрил тебе мозги, рассказал пару сказочек про великую любовь, а ты, глупый мальчишка, поверил.        — Не говори так! Ты не знаешь ничего! Ты просто бездушный… беспощадный психопат! — Гарри приподнялся в кресле, угрожающе раскрыв влажные зелёные глаза, огонь отразился в них, придавая магический оттенок авады кедавры. — Мои родители погибли, защищая меня от тебя!        — Я хотя бы не прикрываюсь пустыми словами и не скрываю, что тебе нужно умереть, — Том хрипло рассмеялся, запрокинув голову. Тонкая кожа обтянула выступающую кость челюсти, тень оскалом пролегла в углублении шеи. — Дамболдор дурак, который думает, что любовь тебя спасёт. Что твои родственники, избивающие, проклинающие тебя, плодотворно повлияют на героя, которому предстоит спасти мир. Вспомни Гарри, как тебе было больно. И кто был рядом?        — Это ради моей защиты! — Возглас получился каким-то задушенным и жалким, они уже не один раз поднимали эту тему.        — И где же она, твоя хваленая защита, м? Её нет, Гар-ри, — Том подцепил его подбородок, поднимая голову мальчишки, упрямо сжавшего губы в одну тонкую плотную линию. — И ты дурак, если в это веришь. Слабая стена твоей матери не смогла удержать меня, ты сам её разрушил, ты нуждался во мне.       Том мягко улыбается.       Гарри пытается собрать стену по кирпичикам.        — И наступит день, когда это всё закончится. И никто тебя не спасет, ведь нет героев, которые могли бы спасать героев.       Гарри закрывает уши, чтобы не слышать каркающий смех в своей голове.       Тома нет в его голове несколько дней.       Пустота кажется нежеланно сосущей, впитывающей в себя все соки, которые том из него выжал в этой самой комнате — клетке его злосчастного разума. Чудовища из детства подползают ближе, струятся по ногам и сворачиваются клубочками под рёбрами, покрывая тонкой коркой изморози. Гарри думает, что его личные подкроватные монстры слушаются только Тома.       Кажется, Гарри — пазл из этих монстров, который так скрупулезно пытается собрать Том, иногда безжалостно срезая ненужные края, чтобы собрать нужную ему картину.       Том — крестраж в его голове, жалкий огрызок души, как успокаивает Гарри, пытаясь лелеять собственную, но понимает, что она искромсана на множество частей и растаскана какими-то старьевщиками, за дешевку продавшими ее на грязном аукционе в трущобах.       Гарри пытается жить, но живет только в своей голове.        — Эта рыжая девчонка просто использует тебя, ты ей неинтересен, как отдельная личность, а не идеальный образ героя. Ей нужна популярность и признание, а не твоя душа, Гарри, — Том видит, как Гарри постепенно стирается, будто нарисованный мелом. Том готов быть той самой тряпкой, что окончательно сотрёт их из этого мира. — Твоя душа нужна только мне, хотя, постой, она и так моя.       Он улыбается и вплетает пальцы в лохматые пушистые волосы, чуть массирую кожу головы, иногда с силой дёргая за пряди и вызывая болезненный отклик, раздраженное шипение мальчика.       Том соткан из грехов. У него в сердце свил гнездо садизм и гнев, что теперь мягко щекочет гортань, пока он привязывает к себе Гарри. Мальчишка стал его спусковым крючком. Его хотелось испортить, как чужую игрушку, переломать каждую косточку, лишь бы тот почувствовал, как костедробительно его разрывает желание.       Гарри не осознает.        — Ты просто ничего не понимаешь, грёбаный садист, она замечательная, — Гарри укладывает подбородок на руки, сложенные на коленях и смотрит в огонь, — милая и нежная.       Том Реддл злится. Гарри испуганно вскакивает, ланью перепрыгивая низкий столик; Том впечатывает его щекой в стену и прижимается сзади, однако, даря лишь могильный холод и мертвенный взгляд чернильных глаз. Пальцы сгребают смолисто-черные волосы в кулак, оттягивая назад, заставляя упереться руками в стену, чтобы не поддаться, перетерпеть боль, но у Реддла будто сорвало все тормоза. Так что, после непродолжительной борьбы, Гарри всё-таки откидывает со злым рычанием голову назад, поддаваясь сильной руке.       Чужой нос зарывается в висок, а тихий вкрадчивый голос чеканит слова:        — Я захвачу контроль над твоим телом, вырву её сердце и заставлю тебя его сожрать.       Джинни Уизли пропадает из Хогвартса на следующее утро.       Шаг-шаг-полуповорот. И-раз-два-три, и-раз-два-три. Гарри не понимает, почему Том настолько сумасшедший, что просто утягивает его танцевать под какую-то музыку, играющую только в его голове. Гарри слышит тишину и шепот тварей под кроватью и по углам, а Реддл, плотно прижимая его, как какую-то куклу, кружит по комнате и напевает себе под нос.       Гарри не уверен, Гарри смущен и напуган.       Свет от множества свечей падает на белую кожу Тома, делая его призраком другой эпохи, устрашающим, будто старинный череп, сохранивший чудесные кудри. Чёрный шелк рубашки струится по прямому развороту плеч, обволакивает свободным облаком руки, чуть прикрывая узкие длинные ладони, что слишком крепко охватывают кожу Поттера, не давая тому вырваться из захвата.        — Green fields are gone now, parched by the sun, (Зелёные поля, погибли сегодня, выжженные солнцем.) — Голос тягучей патокой разливался по нутру Гарри, пока он слушал мурчащие нотки в чужом пении. — Gone from the valleys where rivers used to run. (Погибли долины, где бежали ручьи.)       Песня была незнакомой, тихой, тягучей и каплю грустной, Гарри не знал её и никогда не слышал. Но Том Реддл делал всё настолько идеально, что это граничило с сюрреалистичным образом какого-то божества.        — Gone with the cold wind that swept into my heart, (Погибли от холодного ветра, что проник в моё сердце.) — Том прижался щекой к чужим волосам и пропел напоследок, — Gone with the lovers who let their dreams depart. (Погибли из-за влюблённых, что позволили умереть своим мечтам.) [2]       Том замер, оставаясь недвижимым.       И что-то скрылось под тенью длинных тонких ресниц, Гарри же почти перестал дышать, слушая тишину в том месте, где у живых людей билось сердце, чувствуя холод чужих рук, что могли бы согревать. И ощутил так четко, как никогда раньше, что Лорд Воландеморт мертв.        — Ты ужасно двигаешься, малыш, — Том чуть улыбнулся и отступил на несколько шагов назад, — попроси твоих друзей научить тебя танцевать.       И мягко слился с клубящимися тенями.       Оказалось, что от Тома пахнет чем-то забытым, теплым, тем, что было когда-то давно. Летняя трава, чуть тлеющий запах костра, мягкая молочная дымка. Гарри лежал, длинные паучьи пальцы до сих пор покоились на его голове, мягко перебирая прядки. Том выглядел задумчиво.       Гарри тускнел.       Чернильные глаза спокойно глядели на расслабленное лицо, на впавшие скулы, отпечаток хронического страха на матовых глазах-стёклышках. Том наслаждался проделанной работой, что оставила чёткий отпечаток на только-только формирующейся личности подростка, любовно наблюдал за мелко подрагивающими пальцами и метающимся взглядом; выносил чужое присутствие, довольно улыбаясь, когда на лице Дамболдора проскальзывало волнение. Это было его произведение искусства — фигура абсолютного истощения.       Том так много времени потратил на неё.        — Зачем ты тогда выдавил глаза? — Гарри непроизвольно чуть отстраняется, ожидая ответа. — Всё равно в реальности ничего не изменится.       Том склоняет голову:        — Я лишил твою душу способности видеть.       Мальчишка хмурится, но ничего не говорит, сцепляя ледяные пальцы в замок и удобнее устраиваясь на чужих коленях. Лицо Тома было прямо над ним. Тени бороздили ровную кожу, искривляя ее, глаза казались чёрными провалами — маленькими тоннелями в бездну, где варились души грешников. Гарри задумчиво тянет руку, прикасаясь к холодной мраморной коже, обводя израненными пальцами линии синих венок, проступивших на висках. Идеальная рубашка, брюки, начищенные туфли, аккуратные кудри волос, уложенные, ухоженные — всё заставляло гадать, что он такого сделал, чтобы оставаться таким невыразимо идеальным существом.       Том аккуратно оглаживает его лицо, проводя по мягким подростковым контурам, а потом наклоняется, прижимаясь губами к чужим, ломким и сухим. Гарри думает обо всем: о том, что чудовища довольно мурлычут и трутся об реддловские ноги, поворачивая уродливые пасти к нему, заглядываясь на склонившуюся, словно какая-то птица над гнилью, фигуру Реддла.       У Гарри внутри всё болезненно сжимается от парадоксальной благодарности. Том приручает его чудовищ.       Гарри чувствует щекой трепыхание длинных тонких ресниц; чужие мягкие губы, что холодом обдают гортань и внутренности; аккуратные касания пальцев, которые порхают ножом-бабочкой по очертаниям его лица.        — И тебе не больно? — Том сидит рядом, совсем не по-аристократически забравшись с ногами в кресло и укутавшись в плед.       — Что не больно? — Гарри хмурится, прижимаясь ближе к холодному телу.       — Чувствовать это всё. Сейчас, в прошлом, в будущем. — Реддлу будто бы неловко, если бы такая эмоция вообще могла возникнуть у него, он поправляет очередную рубашку-произведение-искусства лилового цвета, — Чувствовать, что твои единственные родственники ненавидят тебя; чувствовать, что жилец твоей головы желает твоей смерти; что ты должен умереть?       Гарри теряется и отворачивается от него, поджимая губы.       — Я не думаю об этом, просто живу.       Том притягивает его к себе, переплетаясь, как пара змей, так, что не понять, где чьи руки или ноги.       — И тебе нравится так жить?       Гарри думает пару секунд, а потом тихо шепчет:       — Нет.       Гарри бы хотел быть более свободным, без всяческих ограничений героя; он бы хотел видеть зеленые луга во снах, а не каменные склепы замка и капли засохшей крови.        — Ты ненавидишь меня, Гарри? — Том прикрывает глаза, понимая, что утро вот-вот настанет, и он вот-вот останется в одиночестве.       Гарри крепко спит у него на руках.       Пальцы аккуратно завязывают последний узел, опуская белую простынь болтаться на крепкой балке. Петля качается туда сюда, заставляя глазами следить за её движением. Гарри неловко взбирается на табуретку, чуть покачнувшись, плотно затягивает узел петли, смотря в гранитно-серую стену.        — Том?        — Давай, малыш.       Нога отпихивает табуретку, петля перетягивает горло, спазмы сжимают грудную клетку, пальцы скребут по кусачей жесткой ткани.