Памфлет Рейнольдса
Улыбка медленно уходила с лица, глаза быстро забегали по строчкам, вчитывались в мелкие буквы, а меня слово окатили холодной водой. — Господи…***
Нет, Боже, нет, нет! Как же так… он… они вместе… чёрт! Стоя у деревянной, чуть приоткрытой калитки я смотрела в окна дома. Пусто. Нет смеха, нет музыки, нет счастья. Нет ничего, кроме мёртвого и неслышного крика о помощи. Крик этот был вязкий и горький, пробирался под кожу, тёк по венам, смешиваясь с кровью, и я выдыхала его, но никто его, конечно же, не слышал. Вопль отчаяния настиг и этот дом. Настиг и меня. Рука дотронулась до калитки и чуть толкнула её. В тишину врезался скрип несмазанных петель. Первый шаг. Я знаю, что не должна быть здесь, но так же понимаю, что обязана быть тут. Второй шаг. Уже хотела развернуться, огляделась по сторонам, но заметила силуэт в окне. Он юркнул к двери, распахнул её и вышел на свет. Я подошла к бедняжке и заключила в объятия. Анжелика сжалась в моих руках и беззвучно всхлипнула, не смея нарушать тишину. Не было на ней её любимого жёлтого платья — солнце сменило своё обличие и примерило на себя багровое одеяние. Спустя минуту мы всё же отступили друг от друга, и Анжелика провела меня в главный зал. Дети сидели тихо, в полном безмолвии они говорили друг с другом, понимали друг друга на особом уровне, разделяли общую горечь. У окна стоял Филип. Он обернулся в нашу сторону и уже было набрал воздуха в лёгкие, чтобы что-то сказать, но в конце концов просто подошёл ко мне и порывисто обнял. Я обеспокоенно огляделась — из окна можно было видеть Анжелику Скайлер, ныне Черч, сидящую под деревом на лавочке и вышивающую что-то, где-то наверху послышались шаги. Филип повёл меня и сестру в главный зал и, предворительно закрыв двери, встал у камина, где тлели угольки. Я же с Анжеликой разместились на диванчике, и последняя оперлась на меня головой и устало сложила тонкие руки на коленях. Совсем повзрослела, малышка. — Ты её видел? — хрипло спросила я и тут же прокашлялась в руку, чтобы вернуть голос. Непривычно было слышать свой голос, а тем более таким. — Нет, — тихо ответил Филип. — Как она? — я не знала к кому именно я обращалась. — Держится. Ей тяжело, но она справляется с… этим. Перед сном она зашла ко мне, вся… заплаканная и… — Анжелика начала запинаться от подкативших слёз, ей не хватало воздуха. — Ну, ну, малышка, не плачь, — я обняла девочку и прижала её голову к груди, а та, пару раз всхлипнув, продолжила: — Мы говорили, будто всё нормально. Она старалась не подавать виду… и… — Шшшш, тихо, тихо, солнышко, — я гладила её по голове. Филип опустился на колени перед ней и взял её за руки. — Надо было мне остаться дома вчера, — спустя небольшой промежуток времени вымолвила я. — Ты бы дошёл до дома, был бы рядом с матерью, я бы была с отцом и— — Что «и»? Лучше бы не стало, — отрезал Филип. Я вздохнула и устало кивнула в знак согласия. -Ты прав. Вскоре Филип пошёл наверх к матери. Мы услышали радостный взодх облегчения, почти тут же оборвавшийся воем боли, что притуплялся резким всхлипом. Через десять минут пошла я. В комнате пахло горелым, слезами и отчаянием. Элизабет Гамильтон смотрела на меня полными слёз глазами. Она медленно подошла ко мне и обняла, шумно и судорожно выдохнув. В тот день и в тот момент я впервые назвала её мамой. На детской кроватке был чёрный след от огня.***
Произошедшее всколыхнуло общество, все шептались, из их ртов выливалась вся сущность их гадких душонок. С отцом мои отношения претерпели изменения, почти что кризис. Я была вымучена, обессилена и измотана злостью на него, на Александра, да и на всю жизнь в целом. Мы мало разговаривали, и хоть отец пытался исправить ситуацию, я держалась непреклонно холодно. Отвращения я не испытывала, лишь горькую обиду и тупую боль. Об остальных и упоминать не стоит — жалкие, защищают, даже нет, поддерживают своё эго возвышением над другими. Однажды произошёл презабавнейший случай на каком-то из многочисленных вечер в доме у Кеттеров. Тогда мы с Филипом стояли чуть поодаль от остальных, но близко друг другу, когда всё уже и так было понятно, и прятаться особо не приходилось. До нас неприятным урчанием донёсся голос Джоаны Кларк, преисполненный чувством самодовольства и гордости за никому не известные заслуги. Мы не слушали её ровно до того момента, пока не поняли, кому обращена её язвительная речь. -…как вы лучше вообще не появляться на людях. Вопиющие безобразие выходить в свет, когда репутация семьи рушится на глазах! — послышались сдавленные смешки из толпы. И мужчины, и женщины пытались завоевать не то что уважение, а хотя бы взгляд от Джоаны — королевы, нет, императрицы злорадства и унижения беззащитных людей. Это же такой престиж, думали они, совершенно не осознавая всей правды. Но мы беззащитными не были, скорее безоружными. Благополучно пропустив ещё пару колких фраз, что она имела, мы вновь обратили внимание на неё, когда почуяли неладное в её словах, что-то действительно острое. -…и вообще, мне тебя жаль, Филип, — гадко мурлыкала Кларк, — очень жаль. Твоя мать уже недостаточно хороша, да? Зал прорвало на едкий смех, Мария, стоявшая совсем вдалеке, обернулась, глаза её округлились. Меткое попадание, но наугад. Она никогда не умела говорить осознанно, но в цель попадала. На лице Филипа за мгновение отобразился весь спектр отрицательных эмоций — тупая боль, слепая ярость, презрение с отвращением, и, конечно, горечь. Я сняла перчатку под ядовито-весёлый гогот. Джоана не смогла увидеть, как я это делала (слишком радовалась победе), она лишь заметила это предупреждающее, миллисекундое движение моей руки, и лицо её исказила гримаса крайнего удивления и страха, а после все слышали только глухой шлепок перчатки о напудренную щёку Кларк. Тишина вонзилась в уши, и в этом молчании звонким ударом разбитого о кафель бокала прозвучало полушёпотом сказанное мною слово. Такое говорить леди не подобает, но я получила такое удовлетворение, такое животное наслаждение!.. — Стерва, — чётко и с упоением произнесла я у её уха. Надевала я перчатку с выражением явного отвращения — мне было неприятно касаться даже того, чем я её ударила. В ушах ещё слышался тот сладкий звук, а он действительно был усладой для них. Филип не одобрил моей самовольности, в отличии от Марии, которая просто сияла от гордости за меня. После того дня никто не смел говорить что-то об этом, по крайней мере, в нашем присутствии не позволяли себе даже шептаться, не говоря уже об открытых насмешках в стиле Джоаны Кларк. Слухи достаточно быстро поутихли в кругах широких и простых, но люди чуть повыше могли позволять себе такую мерзкую шалость на подобии этого.***
Однажды произошёл такой инцидент, после которого нас объединила уже немного другая, более тайная связь. Связь эта пришла внезапно, но нас она не пугала. Произошёл сей случай холодной зимой, когда я и Филип, по обыкновению прильнув друг к другу, сидели у камина, глядя в окно. Отца дома, конечно же, не было. — Феодосия, — говорил он, рассматривая из окна будто замеревшие в воздухе снежинки. — Да? — моя голова мирно покоилась на его плече, уши щекотали его кудри, руки держали его руки. Я вся была поглощена им, в тот момент не было «я» без «он». — Я люблю тебя, ты знаешь? — Знаю, милый. Филип чуть отодвинулся от меня, чтобы взглянуть мне в лицо. Его ясные глаза смотрели беспокойно, в них промелькнули огоньки, которых раньше мне не приходилось видеть. — Ты не против, если я признаюсь тебе кое в чём? — Нет. — Это до безобразия омерзительная мысль. Тебе она вряд ли понравится. — Я всё ещё не против, милый. — Как только я озвучу её, ты будешь иметь полное право выгнать меня прочь. — Буду иметь в виду, — хохотнула я. — Давай же, не томи. — Знаешь, с очень давних времён в моей голове завёлся таракан, который не даёт мне покоя. Когда я вижу тебя, этот таракан начинает шебуршить и назойливо напоминать о том скверном факте, что я собираюсь озвучить. Я старался не думать об этом, и у меня получалось это довольно успешно, но сейчас это эгоистичное чувство вновь окутало меня. Не знаю, простишь ли ты меня за это, мой милый астроном, — я мысленно улыбнулась своему прозвищу. Я любила, когда он так меня называл, — но мысль окончательно укоренилась во мне. Я желаю обладать тобой, и это единственное моё желание. Не хочу делить тебя ни с кем, абсолютно, хочу, чтобы ты была моя, и хочу я этого слишком сильно, моя милая. Можешь называть меня страшным эгоистом, можешь гнать меня в шею, но— — Я и так твоя, целиком и полностью, — оборвала его я. Он смотрел на меня секунду, непонимающе и потерянно. — Я твоя, Филип, — нежно, но твёрдо повторила я, уже не зная, сказала ли я это себе, или ему. Моя рука сжала его пальцы, а после, спустя мгновение, я, поддавшись мимолётному порыву, вдруг подалась к нему вперёд и поцеловала. Странно и непривычно было чувствовать чьи-то руки на своём теле, чьи-то прикосновения на оголённой коже, но не менее непривычно, чем делать это самой и в ответ. Это была Эйфория с большой буквы, кипящая страсть, и тёплая нежность, что слились в неопределённый коктейль бурных чувств и кричащий эмоций. Уснула я в его объятиях, а проснулась уже без него.***
Мы сидели на том холме у раскидистого дерева. Вечерело. — Расскажешь мне завтра про звёзды снова? — на прощание прошептал Филип, сжимая меня в объятьях. — Конечно, любимый. Но только если ты прочтёшь наконец ту поэму, что ты так долго писал. — Хорошо, хорошо, — засмеялся он. — Обязательно. — Кстати, перестань флиртовать с каждой встречной, ладно? — сказала я без капли упрёка, а с лёгкой смешинкой. — Что? — снова смеялся он. — Не притворяйся, я всё знаю, — улыбалась я в ответ. — Я люблю только тебя. — Я знаю. И я тебя. Безмерно, безмерно люблю, моей любви нет оценки, настолько она сильна. Он поцеловал меня в лоб, обнял ещё сильнее и долго не отпускал. На следующий день он не пришёл. Филип умер.