время верить

Пыль под ногтями крошится. Чжунэ извлекает её и вытирает руки о штаны. Небо над головой темнеет, мутнеет; солнца не видно уже третий день, и Донхёк говорит, что это из-за бомбёжек. Ханбин говорит, что они застряли тут недели на две, а еды хватит дней на пять, может, на неделю, если хорошо постараться и забыть про потребности. Рядом садится Чживон. Он тяжело вздыхает (привычка такая) и снимает сапоги. — Когда мы возвращались с последнего и взяли пленных, Юнхёна задело. — Чжунэ кивает. Небо над ним расплывается мутно-серым, черствеет. — Я знаю, я тащил его. — Вот как. Чживон вытаскивает сигареты. Они у него крепкие, здесь только такие и курят. У Чжунэ от них кружится голова и глаза разбегаются. Поэтому он отказывается всякий раз, когда предлагают. — В ноге осколок. Не страшно, но он стонет и мечет. Ханбин пытается что-то придумать, — Чживон протягивает к Чжунэ пачку, и тот берёт одну с края. — Обезболивающих больше нет. — Даже в деревнях. Поэтому Ханбин носится. Ханбин всегда носится, на самом деле. Если что-то не так, он хмурится, ходит туда-сюда, пока Чживон не предлагает ему прижать зад к стулу. Он ответственный. Лагерю нужны такие. Именно поэтому он капитан, а не другие. Они молчат, пока воздух вокруг них наполняется дымом. У Чжунэ слезятся глаза, наполняются звёздами. Чживон молча изливает ему душу, и Чжунэ принимает всё как должное. Из дома раздаются крики: Юнхён во всё горло, Ханбин, чтобы успокоить и раздать команды, будто издалека слышится голос Чжинхвана. Наверняка сидит рядом и придерживает Юнхёна за плечи или подносит лекарства. Ничего больше он со своей рукой сделать не сможет. Они выходят спустя пятнадцать минут, когда дым окончательно рассеивается, и Чживон открывает ещё. — С меня достаточно этой дряни, — мотает головой Чжунэ. — Он в порядке, — слышится из-за спины, но ни один из них не поворачивает головы. — Он же во всю горланит там! Разлетаются птицы, разбиваются, словно стекло, осколки впиваются в худые ноги. Юнхён ходил босиком. — Мы вытащили осколки. — Ханбин присаживается за стол и тянется к карману за сигаретами. — С ним сейчас Чану. Молчат. И в этом молчании расплывается небо. Юнхёна иногда слышно из дома, следом идут быстрые, неразборчивые слова Чану, и всё снова стихает. Ханбин курит свои сигареты, посматривая на Чжинхвана так, будто он что-то понимает. Не понимает ничего совсем. Он придерживает раненую руку здоровой и шипит сквозь зубы. Они отчаянные. Вечером Донхёк приносит Юнхёну ужин. Лепешка, тарелка супа и чашка чая; трудно назвать ужином, но есть хотя бы это. Чану он находит в углу, в старом кресле, спящим. Усмехается. Юнхён садится в кровати. — Как наши? Донхёк садится у подножья, кладёт руку на одеяло. — Спрашивают, как ты. Говорят, визжишь, как баба, которую вдесятером имеют. — Меньшего от них не ожидал, — фыркает Юнхён. — Им главное, чтоб потише было. Шум заглушает мысли. Донхёк не отвечает. Он пододвигает к нему поднос с едой и больше ничего не говорит. То ли боится разбудить уставшего Чану, то ли сам привык к состоянию тишины. — Что там с пленными? — Будут решать с ними завтрашним утром. Лучше помолчи, не трать попусту силы. Юнхён не отвечает, только кидает взгляд обиженно-озлобленный и утыкается в тарелку с супом. Так-то лучше. Здесь они привыкли к грубости. Заплаты на штанах, криво-косо сшитая форма, кусками отваливающаяся грязь от одежды. Когда Ханбин говорит, что они чёртовы засранцы и их всех надо пороть, никто не говорит ни слова против. Все стоят с лицом, как на верную погибель. Юнхён пришёл к ним позже всех, когда они уже собрали рюкзаки, чтобы отправиться на свою точку. Им просто всучили его и сказали, что он последний. Разумеется, отказы не принимались: приказ сверху. Ханбин по дороге продиктовал ему условные правила. — Не люблю новеньких, — сказал он тогда. — Имей в виду, что к тебе отношение будет совершенно другое. Но вот проходит два месяца, и они уже братья, держатся вместе,прикрывают от пуль и осколочных гранат. Потому что рассуждать об этом в кузове грузовика не то же самое, что находиться в эпицентре. На войне все равны. Юнхён больше не кричит. Только изредка шипит, когда кто-нибудь задевает ногу или её обрабатывают. Чжинхван проводит с ним всё больше времени, мол, он понимает его. Чжинхвану руку чуть не отрубило дней пять назад, когда они везли продовольствие в близлежащую деревню и попали под обстрел. Так и не поняли, кто это был, но все согласились с тем, что это не важно. Утром следующего дня все собираются возле дома. Умываются водой, чешут глаза ладонями спросонья и шатаются туда-сюда, не привыкшие сидеть без дела. Но молчат. Говорят только из надобности. Ханбин появляется вместе с вереницей пленных из сарая. В руках у него смятый чистый лист и планшет. Все пленные скованы одной цепью, одними эмоциями, одними страданиями. Разные национальности, разная одежда и культура. Едино — желание жить. Он выстраивает их в одну линию. — Начнём с крайнего. Вы говорите имя, фамилию и национальность. Мы пробиваем по базе… — Сеть недоступна, — говорит Донхёк. Ханбин поднимает на него вопросительный взгляд и одними губами матерится. — Кто-нибудь помнит все установленные международные отношения? — Они меняются каждый день. Кто-то объявляет войну, кто-то заключает перемирие. Для этого и существует база. Ханбин больше не отвечает Донхёку, будто боится, что сорвётся и повысит голос. У них и без этого серьёзные потери, им не нужен раздор в команде. Он кивает ему, поджимая губы, и возвращает взгляд к пленным. — Начинаем. Первый выходит. У него оборванная в некоторых местах одежда и волосы дыбом. Сумасшедший взгляд, испуганный. Он смотрит на Ханбина в непонимании и бегает глазами. — Он не понял, — говорит Чжинхван. — Надо сказать на английском, наверное. Чжинхван переводит, и вышедший вперёд кивает ему. Дрожащими губами он произносит: — Джон. Фамилию не помню. Я англичанин. Ханбин сводит брови к переносице, записывает. По всем ним видно, что они в смятении и недопонимании. — Как англичанина занесло в Корею? — спрашивает Чжунэ. Он сидит рядом с Донхёком, потому что Чживон опять курит свои сигареты, и рядом с ним невозможно находиться. Чжинхван покорно переводит. — У меня тут… сестра. Она уехала искать защиты, но после нового указа Кореи не смогла выехать отсюда. Я поехал за ней… У меня семья. Чжинхван переводит. Он смотрит на Ханбина и ищет в нём что-то, что могло бы объяснить ситуацию. Никто из них не знает, какие отношения их связывают с Великобританией, поэтому все молчат и ждут решения капитана. — Возвращайся в строй. Позже мы подумаем, что с тобой делать. Чжинхван переводит снова, и англичанин Джон делает шаг назад, смотря на них со страхом и немного смирением. — Следующий. Следующей оказывается американка. У неё смуглый цвет кожи и ярко-голубые глаза. Все смотрят на неё с едва скрываемым восхищением. У каждого из них не было женщины как минимум год. Она гордо поднимает подбородок вверх. — Вы все, жалкие азитишки, правительство доберётся до вас! Вас всех кастрируют, а ваших матерей отдадут нашим военным. И жён тоже! Их будут иметь во всех позах, будут насиловать наши мужья. Чтоб вы все сдохли! Чтобы она не нарушала порядок и не сагитировала других пленных, Донхёк и Чжунэ отвязывают её от остальных и привязывают к столбу. Пока это происходит, англичанин Джон, оставшийся на это время без присмотра, кусает губы и кидает взгляд на ворота. Но не предпринимает ничего. Видимо, понимает, что за попытку бегства его точно сошлют в концлагерь. Или знает, что здесь безопаснее, чем за воротами. Донхёк и Чжунэ долго думают, затыкать ей чем-то рот или нет, но она всё не успокаивается. Чану находит какую-то тряпку на столе и отдаёт им в руки. Они клеят ей на одежду красный стикер. Чжинхван вопросительно смотрит на Ханбина, как бы спрашивает, есть ли необходимость переводить всё дословно или достаточно её показного выступления. Ханбин пожимает плечами и отмечает что-то на листе. — Просто скажи ей, что у нас нет жён. Выходит азиат. Он выглядит увереннее двух предыдущих. — Полагаешь, что к тебе будут снисходительнее из-за расы? — спрашивает Ханбин, не глядя на него. — Я наполовину кореец. — А наполовину таец? С которыми у нас холодная война? Пленный сглатывает. Он тушуется и опускает взгляд. — Моя мать бежала из Таиланда, потому что её не устраивали тамошние порядки. — И что нам с этого? Думаешь, мы впервые слышим такую историю? Думаешь, секретная информация просачивается не из-за таких, как вы? Он не отвечает, не считает нужным: они уже всё решили. Ему клеят такой же стикер, как и американке. Красный означает поражение. Если не смерть, то долгое бессмысленное ничего. Наклеивая его, они понимают всё. Всё успокаивается. Даже американка перестаёт орать и тихо всхлипывает у столба. Выходит следующий. — Мицуру Ясумото, японец. Вы должны знать, что Корея и Япония подписали мирный договор на прошлой неделе, — японец говорит на корейском с акцентом. Он смотрит на каждого поочерёдно и останавливает взгляд на Ханбине. Донхёк и Чжунэ переглядываются. Они всё ещё стоят по обе стороны от американки и готовятся к следующей атаке. Чжинхван останавливает их жестом здоровой руки. — Если бы мы разрушили договор с Японией, то их флот был бы уже у наших берегов, а мы ближе всего к воде. Договор всё ещё в силе. Все расслабляются. Ханбин делает несколько пометок в своём листе и смотрит на Чжинхвана благодарно. Это был последний. Чживон отходит за сарай, говорит им доделать всё самим. Чжунэ шипит: они и так всё сделали сами. Они с Донхёком уводят утвержденных пленных обратно в сарай вместе с паникующим и дрожащим англичанином, а японца Ханбин подзывает к себе. — Когда мы отходили, за нами увязались чьи-то войска. Наши пытаются пробить осаду, но мы не знаем, насколько это затянется. Пока что мы застряли тут. Японец кивает. — А мы продержимся до этого момента? Ханбин не отвечает. Никто в этом не уверен. Сложно быть уверенным в завтрашнем дне, когда не знаешь даже, будет ли у тебя сегодня ужин или тебе придётся глотать пули. Мицуру приходится объяснять многое. С ним разговаривают одновременно Донхёк и Чжинхван, иногда они переходят на японский. К Чжунэ подходит Чживон. Он трёт шею и оглядывается. — Мы закончили? — Мы — да, ты вот даже не начинал, — фыркает. Чживон не отвечает, он снова закуривает, хотя сигареты в их случае тоже хорошо бы приберечь. Чживон солдат уже три года, и он отлично помнит то время, когда солдатов клеймили честью и преданностью, раскалённым железом аккурат под сердцем. Он помнит то время, когда шёл один и ронял своё бремя каждый раз, когда оно перевешивало его собственный вес. Он уже достаточно присутствовал на перекличке пленных, на раздаче пайков, на заданиях, из которых не все возвращаются живыми. Они смотрят на Чживона с лёгким страхом и уважением. Садятся ужинать около восьми. Не зажигая света, не разбивая костра. Холодное недожаренное мясо с претензией на безвкусность, засохший хлеб и чай. Чану отодвигает пустую тарелку первым. — Надо сменить повязку Юнхёну, — говорит он. — Мы начнём с Чжинхваном? Ханбин понуро опускает голову и мотает головой. — Донхёк сегодня проверял аптечку. У нас не хватит бинтов. Вечер тихий. Звуки бомбардировок раздаются лишь издали, но каждый сидящий здесь боится, что они начнут приближаться. Чану не смотрит на Ханбина, только сжимает ладони в кулаки и сглатывает. — И поэтому мы будем жертвовать его здоровьем? Вместо него отвечает Чжинхван: Чану бы не стали слушать хотя бы потому, что он самый младший. На Чжинхвана Ханбин поднимает взгляд и смотрит долго, пока в радужках отражается тёмное тяжелое небо. Они воевали бок о бок очень долго. А потом к ним добавили Чживона. И трудности стало переживать ещё легче. У Чжинхвана грязное лицо, потому что именно ему с утра не хватило воды, а он привык жертвовать всем ради них. Он поджимает пальцы здоровой руки под столом. Они устали каждый день ставить на кон свои жизни. — Тогда используйте бинт по минимуму. Чжинхван кидает на Ханбина взгляд, который не может описать никто. Благодарный, горький, с облегчением. Они с Чану уходят. Всё ещё слышатся звуки разрывающихся гранат. А потом доносится крик. Пронзительный, ужасный. Но принадлежит он не Юнхёну. Все оборачиваются в ту сторону и поджимают пальцы ног в страхе, что их самый худший кошмар стал явью. — Ханбин, — зовёт Чживон. У сарая безветренно и не накурено, хотя курит из них больше всего именно Чживон. — Доставай из сарая оружие. — У нас пленные и раненые. — А я, думаешь, не знаю? — шипит раздражённо и открывает сарай, из которого чуть ли не пулей вылетает американка. — Хватайте их! Бейте! Проклятых кореяшек! Давите, уничтожайте! О, Великая Америка! Донхёк хватает со стола пистолет и выстреливает ей в ногу. Ханбин чертыхается. Звуки войны приближаются, даже Юнхён встаёт с постели, чтобы в отчаянном парализующем страхе посмотреть на Чану и уткнуться в него своим взглядом. Их заметили из-за выстрела, даже если хотели обойти. Где-то на этом промежутке у Ханбина проскальзывает мысль: «Всё кончено». А потом он хватает из рук Чживона оружие и идёт сражаться до этого конца. — Зато теперь мы точно знаем, чьи это войска, — говорит он ему.