время верить

У них на плечах нашивки на английском: Великая Америка. Ханбину плевать на национальность врагов, когда стреляют ровно в лоб или в сердце. Они спрыгивают с вертолётов, появляются из кустов, начинают крушить то, что выстраивалось годами — надежду. Их много, они бешеные, ненормальные, словно та истеричная американка действительно вселила в них боевой дух. И понять это невероятно. Вроде только вчера сражались с тайцами у самой границы, а сейчас откуда-то набежали дикари, разбросали вокруг свои порядки, уничтожили дома и жизнь. Ханбин в первую очередь приказывает Донхёку увести всех пленных и раненых в бомбоубежище. Не просит, не говорит, а именно приказывает: только на это резкое, громкое, чтобы заглушить звук выстрелов, хватает его. Донхёк исполняет немедленно, бежит к дому, пока они с Чживоном пытаются перекрыть главный вход. — Откуда они взялись? — кричит Чжунэ. Ханбин и сам был бы рад знать. Или это уже не важно совсем. Чжунэ и Чану стреляют по вертушкам. У них оружия совсем мало, одни автоматы. Запас оружия и продовольствия был рассчитан только на неделю, на процесс выполнения задания. Никто ведь не знал, что последствия задания могут затянуться на недели. Никто не знал, но кто-то предположить мог. Краем глаза Ханбин следит за Донхёком, который вдвоём с японцем ведёт хромающего Юнхёна в сарай. Только Чжинхвана не заметно нигде. До тех пор, пока не раздаётся крик Чживона. — Сумасшедший, что ли, а ну брысь! Круги перед глазами. Ровный ряд выстрелов. Их слишком много против них. Чжинхван находится прямо под носом. — Я не буду отсиживаться в бомбоубежище, пока вы тут умираете, — говорит он и стреляет американцу в грудь. Теперь сомнений в национальности точно нет, но и смысла тоже. — Эй, кто тут ещё помирать собирается! — обижается Чжунэ. Круги перед глазами. Ровные, как на воде. Кто-то что-то кричит на английском, женщина. Всё та же ненормальная американка, которая заставила Донхёка выстрелить себе в ногу. Ханбин думает, что всё равно записывал всех в черновик, никто и не узнает, что пленных изначально было четверо, а не трое. Выстрел. — Зачем тратить на эту дуру патроны? — А лучше тратить на неё еду? Чжунэ отличный стрелок. Вообще, конечно, они все стараются не тратить попусту патроны и целиться лучше, но ведь Чжунэ был обучен как раз для этого. Поэтому они с Чану быстро справляются с вертушками. Перестрелка набирает ход. Мелькает чья-то рука. Только упав, Ханбин понимает, что это японец взял последнее, юнхёново, оружие и бросается в бой. Всё летит, рушится вдребезги, разлетается осколками гранат, пылью и слезами. Интересно сражаться за родину, когда не знаешь, повернётся она к тебе спиной или нет. Как многие повернулись. Как многие повернутся. Чжинхван получает ещё одно ранение. Все знали, что с одной рукой он долго не протянет, но не было времени, чтобы утащить в безопасное место и ударить кулаком в нос — гораздо лучше, чем сейчас смотреть, как он загибается на земле, но всё ещё отстреливается каким-то образом. Ему слишком наплевать на себя. Иногда это заходит слишком далеко. — Да успокойся ты уже, — орёт Чживон. Он бросает оружие и накрывает Чжинвана спиной. Сарай уже полуразрушен, но какие-то его остатки ещё в состоянии спасти хотя бы одного. — Ползи туда. Я помогу. — Вы… же… — Да справимся мы, — недовольно. — Неужели ты настолько не веришь в нас? Чжинхван теряется. Чживон обнимает его рукой за бок и тянет на себе. Только тогда Чжинхван думает, что, возможно, им было бы проще, если бы он всё-таки пошёл с Юнхёном в бомбоубежище. — Ты молодец. А теперь тебе надо отдохнуть. На самом-то деле, всё гораздо проще. Пока ты жив, ты нужен стране. Ты получаешь ранение — тебя списывают со счетов. Лучше закопать ненужного солдата, чем возиться с его здоровьем, если всё настолько плохо, что не помогает местная медицина. Лучше пожертвовать патронами, чем временем. Чжинхван закрывает глаза. Из уха течёт кровь, поэтому он слышит всё будто через толстую плёнку. Грустно думает, что в этот месяц навряд ли получит хорошую медицинскую помощь, а за это время оно может стать совсем плохим. Придётся остальную недолгую жизнь воевать без одного уха. Улыбается. Привык. Мицуру простреливают плечо. Он кричит, выпускает из рук оружие и хватается рукой отчаянно, прижимает. У Ханбина уже нет времени следить за всеми, он уводит врага в сторону до тех пор, пока их не станет меньше или они не повернут обратно. — Там, за сараем, сидит Чжинхван. Там безопасно. Иди туда. Мицуру сквозь пелену нагрянувших слёз не различает лица. Даже голос едва слышно сквозь звуки выстрелов. И поверить невозможно, как они все продержались так долго. Мицуру шагает словно по минному полю, но совсем ничего не видит. Лёгкие очертания сарая, чей-то неясный крик, чья-то рука на плече, а затем толчок. И он падает на траву. Она влажная ещё, свежая, тёплая. Он хватается за неё пальцами, улыбается. — Иди сюда, — говорит кто-то. Он ещё не запомнил всех имён, но, кажется, с этим он разговаривал и он даже знает японский. — Я хочу домой, — говорит Мицуру на японском. — Скоро ты там будешь, — отвечают ему. И он почему-то верит. Скоро американцев совсем становится мало. Они перестают появляться из ниоткуда, во взглядах многих проскальзывает паника. А их отряд продолжает воинственно держаться. Донхёк начинает гордиться. Вот-вот они прижмут их к стене, так что у американцев останется только бежать, какими бы профессионалами они не были. Америка привыкла брать количеством. А храброй она никогда не была. А потом какой-то выстрел задевает сарай. И снова крик. Казалось бы, так много криков, что пора уже привыкнуть. Но к этому никогда не привыкнешь. Всё ещё стреляя уже как попало, лишь бы стрелять, Ханбин мог только думать: «Лишь бы не Чжинхван. Лишь бы не он, только не в третий раз. Только не смертельно. Только бы не Чжинхван». И всё затихает. Слишком резко для такого медленного и бурного начала, но даже этому они рады. Чжунэ падает коленями наземь и прикасается лбом к земле, шепчет. Чану стирает пальцами кровь со щёк и тянется к Чживону за сигаретами. Ханбин и Донхёк направляются к сараю. — Проверь Юнхёна и пленных. А я… — он не договаривает, но Донхёк понимает всё сам. Тишь. Лёгкая прохлада. То, что нужно после трудного, возможно, долгого боя. Ханбин никогда не считал. Всегда подолгу курил после таких вот перестрелок, а сейчас задерживает дыхание. Лишь бы не, лишь бы не, лишь бы… Всхлип. Ханбин благодарит богов за то, что у него было время подумать об этом, помолиться за человека, высказать желание. Благодарит за то, что его услышали. Хотя бы в этот раз. Чжинхван прижимает окровавленные руки к ране на животе. Но крови так много, что и так ясен исход. Никто не говорит о нём, такие разговоры обходят стороной. У Чжинхвана слезятся глаза и к горлу подступает тошнота. Так противно, так больно. Он стирает окровавленными пальцами слёзы со щёк и шепчет что-то. Одному ему шепчет. — Эй, всё хорошо. Смотри, какое небо голубое. Ясное-ясное. И вот уже всё закончилось. Скоро и война подойдёт к концу. Эта глупая, бессмысленная война. У всего есть конец. Сам плачет, не видит ничего сквозь слёзы, но продолжает успокаивать, гладить ласково по плечам, насколько может, и верить-верить-верить. Почти по-детски. А у Мицуру весь мир замыкается на одном Чжинхване, плывёт, разлетается птицами — журавлями. В небо. В последний раз. — Ты обещал… что я попаду домой. Чжинхван сжимает его в руках от бессилия, от отчаяния, сковывающего горло и дрожащие конечности — то ли от холода, то ли от накатывающей волнами боли. Пока все вокруг думают о прошедшем бое, Чжинхван хватается за Мицуру, как за последнюю возможность выбраться из вечного ада. — Ты попадёшь… Ты обязательно попадёшь! Мицуру улыбается, и из уголков губ начинает течь кровь, скатывается к вороту его растянутой рубашки. Ханбин хватается пальцами за траву, подавляя в себе то самое, что вырывается из груди воплем. — Я поверил тебе, — продолжает улыбаться Мицуру. — Я действительно скоро буду дома. Чжинхван кричит. Истерично, громко, как никогда, наверное, не кричал, даже когда выдёргивали ногти и вырывали руку клещами. Никогда не кричал так. — Семья меня ждёт на небе, — говорит Мицуру. Улыбка так и застывает на его лице. Превращается в оскал, но в глазах слезами всё ещё гаснут звёзды, а с ними и вера. Ханбин обнимает дрожащего, кричащего Чжинхвана за плечи, оттаскивает от холодного тела и гладит по волосам. Бессмысленно. Но это всё возможное. Рука Чжинхвана снова обращается в непонятное месиво, и Ханбин шепчет ему на ухо, что они скоро обязательно приведут её в порядок. И ногу Юнхёна тоже. И обязательно отсюда, чёрт возьми, выберутся, кто бы на них не нападал. Они смогут, как всегда это делали. Он шепчет ему, сжимая в руках так сильно, чтобы Чжинхван ничего не смог с собой сделать в порыве эмоций. Его носит из стороны в сторону, шатает. Над небом разлетаются осколками гранаты. Последнее слово врага. Ханбин дышит Чжинхвану в шею. До тех пор, пока им есть, за что сражаться, они будут жить. А сражаются они за свои жизни. Такой простой замкнутый круг, единственный, вселяющий надежду. Рассеивается дым. Донхёк невероятным образом подключается к сети и настраивает рации. — Наши прорвались, — улыбается он. — Говорят, что смогут забрать и нас, если у нас мало пленных. А сколько их у нас? Чану смывает с лица кровь. — Двое, если они ещё не умерли. — А с какого чёрта им помирать? — Откуда я знаю, может, со страху. Здесь нельзя ни в чём быть уверенным. Чжинхван успокаивается, когда Чживон и Чану заканчивают разбирать обломки сарая и открывают бомбоубежище. Ханбин продолжает придерживать его за талию, но выглядит Чжинхван уже лучше. Юнхёна достают первым. Он еле как выкарабкивается со своей ногой, недовольный и бурчащий. — Я думал, что задохнусь там. Правда, ненавижу подвалы, бомбоубежища. Такое чувство, будто в плену. Да ещё и с ними. — А тебе лучше под небом погибать? — усмехается Чживон. — Всяко, — отвечает Юнхён. Пленные выживают. На самом деле, им всем было бы легче без лишнего груза, но любой пленный лучше хорошего солдата для правительства. Это война, где в первую очередь политика, и только потом вооружение. Наконец-то садятся за стол, чтобы вместе помолчать. Чжинхван умывается, но руки всё ещё хранят тепло крови, немного красные и дрожащие. Донхёк обнимает его за плечи, пока все рассматривают друг друга на предмет ран. Не физических — душевных. Сколько боли в глазах накопилось, сколько морщин добавилось, сколько вздохов ещё будет после этой битвы. Но они ещё живы. А это самое главное.