Исповедь

Входная дверь дома Филипповых на Богоявленской улице отвратительно громко скрипела, что заставило Николая нахмуриться. Он не хотел, чтобы Кириллов слышал, что он здесь, и сам не мог объяснить, почему. Не боялся, разумеется — с чего ему бояться реакции помешанного, — просто не хотел, чтобы тот слышал разговор, который должен был сейчас состояться. Если, конечно, Шатов станет его слушать. В этом Ставрогин сомневался все больше с каждой секундой, но идти назад было уже поздно. Он шагал к двери в комнату Шатова как можно тише, но она, к счастью, уже была приоткрыта. Пройдя боком через эту щель, он встал у стены и облокотился на неё. Шатов был за работой. Писал, как сумасшедший, будто за ним кто-то гонится, будто сейчас кто-то выскочит из-за его спины и вырвет из рук карандаш; его размашистым, грубым почерком было исписано страниц десять, не меньше. Ставрогин хотел видеть его глаза, но их закрывали отросшие пряди волос. — На что бумагу переводите, Шатов? — наконец, спросил Николай, смотря на него в упор и пытаясь придать голосу непринуждённый тон. Просто так зашёл, мол, забавы ради. Не виделись давно, Вань, решил, вот, визит нанести. Светская вежливость, сам ведь знаешь. Как зашёл, так и уйду, мне ж не значит ничего. Мне вообще ничто ничего не значит. Шатов аж подпрыгнул на месте — судя по всему, он был так увлечён своим письмом, что не слышал скрипа двери. — Что вы здесь делаете, Ставрогин? — спросил Шатов, хотя удивления в его голосе не было совсем: он будто знал, что Николай рано или поздно придёт. Он будто знал, зачем Николай придёт. Самого Николая это страшно раздражало. — Вы ведь знаете сами, чего спрашивать тогда? — тихо пробормотал Ставрогин, опуская глаза и подходя к его столу. Шатов все ещё сидел, но в такой позе, будто вот-вот подскочит и сделает все, что Ставрогин попросит, чая у Кириллова одолжит, если он замёрз, дров в печку кинет, себя самого, если нужно — от осознания этого по-настоящему мутило, но Ставрогину оно и было надо. Для храбрости. — Было бы лучше, если бы вы это сами вслух сказали. Может, я сам себе все в голове придумал и, как дурак, в это верю. Николай долго молчал, испепеляя Шатова взглядом так, будто один он виноват во всем, что произошло. А что, собственно, произошло? Почему он вышел от Тихона злой, как дьявол? Неужели этот жалкий старик увидел все, как есть, насквозь, и задел тем самым то живое, что в нем еще осталось? "Какого черта я тогда к Шатову пришёл?" — спросил себя Ставрогин, но все равно достал из кармана помятые листки. — Я хочу, чтобы ты прочитал это, — тихо, но как будто смело, сказал он, не заметив, как перешёл на ты (совсем как в детстве), и протянул ему то, за что мог быть им же убит. И это было бы справедливо. Шатов взял листки, и по мере чтения его лицо принимало все более безобразный вид. Ставрогин про себя смеялся. "Уж если он после этого меня простит, то Бог есть, и он находится где-то в пределах этой комнаты."

***

Ставрогин никогда не испытывал стыд за то, что сделал — казалось, банально не был способен на это. Но когда он увидел, как Шатов трясущимися руками положил листки на стол и закрыл ими потом лицо, будто все, описанное там, случилось непосредственно с ним, в Ставрогине что-то проснулось. Он не знал, что именно — вряд ли это был стыд или сожаление — но ему многого стоило не встать сейчас же перед ним на колени и не начать просить прощения. Это было для него ново. Он никогда еще такого не чувствовал и сомневался, что умеет такое чувствовать вовсе. — Это исповедь или насмешка? — выдавил из себя Шатов, говоря так, будто каждое слово сжимало его за горло. — Да почему вы все думаете, что я насмехаюсь, черт вас дери? — вспыхнул Ставрогин, переходя на крик. — Я впервые решил не смеяться, впервые захотел по-настоящему все, без прикрас, чтоб в лицо плевали, чтоб отворачивались, чтобы я, наконец, почувствовал себя той вошью, которой, несомненно, являюсь — а вы мне про некрасивость! Про смех! Да плевал я на ваш смех! Он ходил взад-вперед по комнате, нервно дергая рукой, будто выплескивая все то, что в нем копилось эти годы. Не тот смрад, который он выливал в свои преступления — а то, что чувствовал после них. Шатов терпеливо смотрел на него, давал ему слово, но по взгляду его было понятно, что как только закончит Ставрогин — начнет он. — Я надеялся, что хотя бы ты поймешь. Даже нет, не в этом дело — твой поп бородатый меня раскусил, по полочкам разложил, расковырял все, как ножиком — я просто... Он перевел дыхание и остановился на секунду, сжимая кулаки так, чтобы отросшие ногти больно впивались в ладони. Посмотрел на Шатова еще раз, чтобы убедиться, что он слушает, что не отворачивается — господи, пусть кричит, пусть ненавидит, но только пусть не отворачивается. Этого Ставрогин точно не выдержит. От всех выдержит, а от него — нет. Шатов сидел молча, не сводя с него глаз, нахмурившись, будто в его голове сейчас шла жесточайшая борьба, и он сам не знал, какие силы в ней победят. — Я хотел твоих криков. Возмущения, ненависти — в конце концов, ты тот самый человек, от которого это ожидать логичнее всего. Ты слишком чист, Ваня, даже по лицу твоему видно, как ты замарался, читая эту грязь. Я не хотел марать тебя в этом, нет, я... Так будет правильнее. Святой наказывает грешника, не в этом разве смысл? Не в этом? — он уже стоял лицом к нему, жестикулируя с неприсущей ему живостью. — Вань, скажи хоть что-нибудь, хватит мучать меня. Шатов выдохнул, потёр тыльной стороной ладоней глаза и снова посмотрел на него. Во взгляде его что-то изменилось — Николай боялся, что это была надежда. — Выскажись до конца, — ответил он, сжимая кулаки. — Я не знаю, что ещё сказать, — тихо сказал Ставрогин, словно у него закончились силы и энергия, которую он черпал из своей злости. — Я знаю только, что мне стыдно стало только сейчас. До этого я лишь упивался своей низостью, но находил в этом какое-то наслаждение; сейчас же, видя... — "тебя", хотел сказать, но осекся, — её перед своими глазами, меня что-то грызёт внутри, и это ни разу не приятно. Я уже не чувствую себя ни дьяволом, ни бесом, я просто сам себе противен, и мне так хочется раздавить самого себя пальцем, как букашку, но я слишком малодушен для этого, потому и возлагаю эту роль на тех, кто это прочитает, — сказал он неожиданно для самого себя, кивая на злополучные листки на столе. Он присмотрелся к тому, что писал Шатов до того, как он вошел: то был перевод какой-то славянофильской статьи на английский. Наверняка собирался в Америку отправлять. Ставрогин позволил себе грустно ухмыльнуться. — Вот ты в Бога верить хочешь, да? В православие России веришь, проповедуешь? И Кириллов с тем же. Вы одинаковые, только богов называете разными именами. Вы верите в то, чем я вас заразил, не веря в это сам. Я никогда не верил ни в православие, ни в Христа, ни в его отсутствие. Я никогда не верил в революцию, которую Верховенский проповедует так же, как и ты Бога, но все это будто идёт от меня. Я будто силу свою на вас пробовал, а на себе не смог. Знаешь, — усмехнулся он, не останавливая своего шага, шмыгнул носом и посмотрел в пол, — меня Верховенский, когда мы наедине, разумеется, сравнивает с Базаровым. Читал ты эту книгу? Редкостный бред. Мол, я настоящий нигилист, прям как Базаров этот. Главное, с восхищением таким говорит, в честь мне вменяет. Будто это повод для гордости. А этот Базаров меня лучше в сто раз: он в свой нигилизм верит так, что перестаёт им быть. А я ни во что не верю. И это не так романтично, как эта тварь плешивая в пиджачке представляет. Это изматывает. У меня все как-то жалко получается: и добро, и зло. Я пытался быть святым — мне стало скучно, пытался быть последней тварью, демоном — мне стало мерзко. Я на последнее преступление пошёл, надеясь хоть что-то в себе разбудить, хотя бы ненависть к себе — даже это не вышло. Даже сейчас я пытаюсь почувствовать жалость к себе от того, насколько я бесплодный человек — не потому, что плодов не оставляю, а потому, что во мне ничего не растёт — и не чувствую её, потому что разумом знаю, что не заслуживаю её. Не чувствую. Не могу, не умею. В его взгляде читалось отчётливое "научи". Шатов слушал внимательно каждое слово, и его лицо постепенно становилось мягче. В нем было столько скорби, что Ставрогин еле сдерживал себя, чтобы не выбить ее напрочь. Он был совсем как Тихон. Слишком он все понимал и видел. Слишком сильно чувствовал. Слишком был не тем, кто станет осуждать и рвать рубаху на себе от ярости. Казалось, будто Шатов его прощает. Ставрогин в это поверить не мог. — Тихон говорит, что я христианский подвиг совершил бы, если бы верил в своё покаяние, — тихим, севшим голосом продолжил он. — А я не верю. И не каюсь. Вернее, каюсь, но не верю, что меня это хоть как-то спасёт. — Я не смогу сделать того, чего ты хочешь, — наконец, обрёл голос Шатов. — Ну, или то, что ты мне говоришь сделать. Ежели бы ты хотел моей ненависти, всей этой речи сейчас бы не было. Её же и у Тихона не было, я прав? Ставрогин остановился. Шатов тоже уже не сидел, а опирался поясницей на стол, сжимая руками столешницу. Весь его вид говорил о том, что именно он пережил за эти двадвать минут. "Трудно менять богов," — сказал он как-то Ставрогину. Теперь его бог упал к его коленям и молча просил милостыни. С этим нужно было свыкнуться. — Не мучай столешницу, Вань. Ударь лучше меня, — хмыкнул Ставрогин. Рука Шатова дрогнула. — Дурак, я не за тем сдерживаюсь. На удивлённо поднятые брови Ставрогина он только горько улыбнулся. — Твоя сила ушла куда-то в пустоту, но она в тебе еще есть. Коля, — впервые за десять лет Шатов осмелился его так назвать и потянулся к его руке, взяв за предплечье, — ещё не поздно все вернуть в нужное русло. Ты сделал столько мерзких вещей, что мне до сих пор в это слабо верится, но ты наконец встал на тот путь, который приведёт тебя к Богу, — с упоением сказал он, на что Ставрогин не мог не фыркнуть. — Не смейся! Сам сказал, что впервые решил не смеяться. Такие грехи можно искупить только такими же добродетелями. Ты уже покаялся — тебе осталось только выдержать это до конца. Прости себя, Коля. Только потом ты можешь простить весь остальной мир. А Бога мы все ищем. Добро пожаловать в лодку. В его глазах появился знакомый фанатичный блеск, а в голосе — такая же фанатичная твёрдость. Ставрогин не выдержал. — А ты меня простить — сможешь? А? Шатов подошёл к нему ближе и взял за обе руки. — Я уже это сделал. Плакал Ставрогин, наверное, в третий раз в своей жизни. Тихо, без всхлипов, будто сам про себя — мол, у меня все под контролем, а эта вода из глаз сама по себе течёт. К доктору, наверное, стоит сходить. Вырвал руки из рук Шатова, чтобы вытереть слезы и не позориться, но он не позволил: обнял так сильно, что хруст его костей был слышен в Скворешниках, и позволил плакать в его плечо. Сцена, наверное, жалкая, подумал Ставрогин. Сто лет ещё потом извиняться буду. Где я и где слезы, в конце концов, в кого я превращаюсь? — Я не заслуживаю твоего прощения, — выдавил только хриплым голосом. К черту уже гордость и репутацию. "Этот человек видел все моё грязное белье, а я слез своих стесняюсь, как молодой юнкер," — усмехнулся про себя. — А я не заслуживаю судить и прощать, но ты ходячий пример того, что жизнь — вещь несправедливая. Ставрогин отстранился и посмотрел на Шатова каким-то совершенно новым взглядом. И со смесью благоговейного ужаса и удивления понял, что взгляд Шатова не изменился совсем.