Как я встретила обскура

      Это был один из самых обычных октябрьских дней в Нью-Йорке. Шел мелкий снег. Каменные улицы города застилали грязные лужи, по которым то там, то тут прокатывались повозки и дымящие автомобили. Жизнь в этом большом городе не стояла на месте. Но почему-то именно в этот обычный воскресный день на улицах было так много народу. Столько спешливых людей нервным шагом переходили дорогу, толпились у полупустых прилавков магазинов, читали газету на ходу, ждали открытия Самета. В воздухе пахло свежим пшеничным хлебом и почти сразу давился запахом пара и жженного угля. Важные джентльмены неторопливо курили трубки у дверей отеля, поджидая посыльного на автомобиле, в ногах их стояли кожаные саквояжи не на каком-нибудь грязном камне, а на специальном настиле из холщовой выкрашенной золотыми тонами ткани. Смеющиеся дамы в нарядных платьях входили в двери ювелирного магазина в компании своих нарядных кавалеров. Работяги завода тянули заглохший автомобиль канатами в сторону Росс-ривер стрит, где выпуская клубы стоячего дыма, стоял завод по переработке железных руд. А в том грузовике должно быть мешки свинца и камеди, привезенные прямиком из Алабамы. И если рабочие не поспеют, им придется волочь мешки на телегах, а то и хуже на своих изможденных спинах. А вот гордой походкой по улице идет железная леди. Она, как и многие современные женщины одета в брюки и плащи, какие носили только мужчины. Она независима и свободна. Это видно по ее натуре с другого конца улицы. Женщина рассекает толпу спешащих людей, как крейсер режет волны, а голова ее высоко задрана вверх, чтобы не смотреть вниз. Она не берет протянутую ей листовку, больше того, не замечает даже перед собой маленькую девочку-оборвыш, которая тянет ей эту листовку, с надеждой заглядывает в ее деловое лицо. Криденс знает эту женщину. Она работает в суде и занимает относительно невысокий пост. Она второй секретарь-референт в зале суда, но большую часть времени находится за прошиванием статей на нижнем этаже. Никому не видная, никому не слышная.       Криденс не стал бы протягивать ей листовку, она бы все равно не взяла ее. Поэтому он молча пропускает ее мимо себя и продолжает свой путь к Фил-роуд. Там на пересечении работает его приемная сестра Модести с парой детей из приюта. До обеда еще далеко и он невольно забеспокоился, проголодалась ли его сестренка, замерзли ли ее ножки в истоптанных сандалиях. Если она снова простынет, она не сможет встать с кровати завтрашним утром. Мама страшно расстроится. А если она расстроится, она обвинит его в недосмотре. Криденс не хочет расстраивать маму. Все что угодно, но только не это. Он готов терпеть ежедневное безразличие прохожих, унижение от гневных нареканий в его адрес или брезгливость, которая так часто возникает в их повседневных лицах, едва их глаза пробегаются по паре строчек на листовке. Это не его воля, но это его бич. И он знает, что мириться с этим нужно постоянно.       Охваченный мыслями о Модести, о ее холодных ножках, он ускорил раздачу, направляясь в центр города. Если повезет, он раздаст все к обеду, если нет – ему придется есть листовки. Он уже придумывал, куда спрячет Модести до этого времени. За углом есть небольшая лавка булочника, он разрешает сидеть девочке у печи, а взамен Криденс дает ему подтапливать печь листовками Модести.       Он согревает дыханием прохладные ладони и продолжает идти навстречу летящим людям, словно бы они и впрямь могли сыграть важную роль в его однотонной жизни, едва приняв листовку…       –Лидия, идем скорее, мы не можем опоздать! – торопливо оглянулась на ходу красивая женщина в бежевом пальто.       Рядом с ней торопливо шел мужчина с пышными рыжими усами и важный бабочкой на опрятном костюме. В его правой руке была трость, а за левую держалась женщина.       –Я не могу быстрее, мама! Эти туфли ужасно скользкие, – недовольно отзывалась девчушка позади нее.       Девчонка совсем молодая, пятнадцати лет в сиреневом пальто и такими же чудными васильковыми глазами как у матери, семенит по улице, ускоряя шаг и мгновенно останавливаясь перед очередной мерзлой лужей.       –Это последний день Кордебалета в этом году, мы не можем и на него опоздать, – бросила из-за плеча женщина.       – Слушай мамулю, Лидия. У нас осталось минуты три до начала. А еще гардероб, сдача билетов, поиск наших мест – целая история! – поддакнул ей важный мужчина.       – Но пап! – отчаянно отозвалась дочь, делая большой шаг через лужу.       Она вышла на твердую поверхность и почувствовала себя намного лучше. Мимо проехал автомобиль. Вокруг ходило множество людей, сотни обрывков фраз и стук шагов. Лиди нравился Нью-Йорк. Он был неповторим. Но сказочный город ее грез мутила торопливость ее родителей успеть на какой-то балет. Они то и в театре отроду не были. Она хотела остановиться, оглядеться и неспешно пройтись по улицам одна. Познакомиться с городом. Любопытство бросало ее зачарованный взгляд во все переулки и площади что они прошли, и каждый раз тяга сбежать и посмотреть получше этот Нью-Йорк подавлялась настойчивым маминым голосом торопиться.       Она шла позади родителей и почти не слышала, что они говорят. Она поднимала взгляд все выше и выше, вверх по кирпичным стенам десятиэтажек к грязно-молочному хмурому небу, с которого скупо падали снежинки. Она шла за родителями отставая почти на 5 метров и все меньше и меньше хотела входить в какой-то дом балета, вместо того чтобы убежать гулять по неизведанным переулкам воскресного города.       Ее взгляд ловил погруженные в свои мысли лица прохожих. Она не видела раньше столько оттенков настроений за раз. И людей вокруг было так много, что она почти забывала смотреть под ноги.       Криденс заметил ее сиреневое пальто в толпе, но не придал никакого значения; на смену этому пальто пришло бы другое пальто – желтое или лиловое. И все так же прошло бы мимо, не обратив на него никакого внимания. И он бы вскоре забыл бы его (пальто). А на следующий день он увидел бы с десяток точно таких же пальто и все так же ничего примечательного не заметил.       Но не в этот раз.       Девушка в пальто не походила на дежурных прохожих Нью-Йорка. Хотя бы тем, что в эти серые дни, предвоенные стачки и народную депрессию, она шла по улице и улыбалась. И, о что за улыбка озаряла ее милое личико! Она озарялась вокруг с интересом и глаза ее горели. Криденсу не так часто приходилось видеть счастливых людей. Он видел богатых и довольных мужчин и женщин, крепко стоящих на ногах и уверенных в своем сытом будущем. По правде сказать, он думал, что это и есть счастье, когда ты сыт и уверен в своем будущем, ведь эти люди окружены счастливыми атрибутами – автомобили, одежда, роскошные убранства, беззаботная жизнь. Где нет никаких листовок, нет гнета, нет давления… Но эта девчонка так просто одета, в еще осенних туфлях и с голыми ручками, так лучилась светом, так была жива и радостна, что впечатлительному Криденсу показалась самым богатым из всех этих мнимых богачей человеком.       Он сжал в своих руках листик, переставая дышать. Чудесное дитя приближалось все ближе и ближе, еще чуть-чуть и она упорхнет мимо, так и не увидев его.       Но вот ее васильковые глаза встречаются с его взглядом и он, холодея, то бросаясь в жар, протягивает ей листовку. Он боится. Ужасно нервничает. Вдруг она такая прекрасная и такая светлая брезгливо отвернется, и он останется стоять как последний осел с протянутой листовкой посреди оживленной улицы.       Лидия опустила взгляд на лист, механически принимая мятую листовку от рук юноши в строгом приходском костюме, раздающего прямо на дороге. Она не успевает понять, о чем эта листовка, как ее подошва проскальзывает на ледяной корочке камня и она ухает вниз.       Криденс схватил ее за рукав, но девушка упала вниз внезапно.       – Вы в порядке, леди? – в испуге спросил он, приседая рядом с ней.       Девушка вскинула на него взгляд, как будто только что заметила его. На ее заснеженном лице вспыхнул румянец.       – Вы не ушиблись? – повторно спросил он, с волнением заглядывая ей в глаза.       Она не смогла произнести ни слова. Только клубы пара отрывались от ее губ.       Со стороны раздались насмешки проходящих мимо господ.       – Позвольте мне помочь, – юноша сцепил на ней руки и одним рывком поднялс земли. Поставил на ноги.       Зачарованная незнакомка стояла перед ним словно в оцепенении. Ее чудные васильковые глаза смотрели на него в упор, что он вновь начал волноваться. Сейчас она разорется, закричит на него и прогонит прочь! И будет кричать, пока люди не соберутся вокруг него и не станут бить. А может нет… А может она сейчас обнимет его в своих объятиях и поцелует, даря тот свет, что излучает?..       – Лидия! – раздался женский визг.       И молочную дымку абсанса мигом поглотила реальность. К ним на всех порах бежала встревоженная женщина и мужчина.       –Господи, милая, ты не ушиблась? – всполошено воскликнула мать, разворачивая ее к себе и заглядывая в лицо.       Криденс автоматически сделал шаг назад, уже начиная стыдиться самого себя.       – Что вы себе позволяете, молодой человек! – с гневом воскликнул мужчина, обращаясь к юноше. – Вы толкнули мою дочь!       Мать стала причитать, отряхивая полы испачканного платья девушки. Лидия стала приходить в себя.       – Люди, посмотрите на него! Что творится средь бела дня! – крикнул мужчина в толпу незнакомцев.       Криденс ощутил колкие взгляды, обращенные на него. Они полны презрения и недовольства. Юноша потупился.       – Папа, я сама поскользнулась, –Лиди подскочила к отцу с мольбой в глазах. – Прошу, не кричи так.       –Что творится, господи! – вскинулась мама.       –А это что? – отец вырвал из рук дочери листовку.       Его рассерженный взгляд пробежался по строкам, и он взглянул на Криденса еще с большим презрением. Он набычился и расширился в плечах.       –Не смей попадаться мне на глаза, – вкрадчиво произнес он. – Ты понял, недоносок?       Лиди ахнула, бросая виноватый взгляд на юношу.       Криденс ощутил, как что-то внутри него умерло.       Мужчина скомкал бумагу и швырнул ее под ноги. Затем он схватил дочь под локоть и уволок прочь с улицы. Мама ходила рядом и приглаживала девочку за голову.       Очень скоро сиреневое пальто скрылось в серо-черной толпе.       А Криденс стоял на месте, как прокаженный обходимый презренной толпой. Стоял и умирал... Вновь и вновь...