Любить русского

Выгоняли людей из вагонов грубо: пинали, толкали, сопровождая руганью. К концу пути Белов чувствовал такую сильную боль в черепе, что с трудом сдерживался, чтобы не обхватить голову руками и не взвыть. Глаза слезились, и приходилось отчаянно щуриться. В лагере стоял смертоносный запах. Чёрный дым клубился в небо угрожающе и злобно. Новоприбывших делили на две шеренги: в одну попадали те, кто по мнению немцев не могли принести реальной пользы и работать, в другую — трудоспособные. Некоторые семьи разделяли, из-за чего начинались драки и крики, которые достаточно быстро прерывали жёсткие карательные меры. Кого-то убивали на месте. Селекция происходила выверенно и суетливо: вот отобрали слабых и больных, вот повели их «на водные процедуры», остальным же выдали робы, наградили треугольниками, присвоили номера и раскидали по баракам. Белов получил красный треугольник. С одной стороны, он испытывал острое гнетущее чувство, не до конца осознавая, что оказался в концлагере. С другой, где-то на дне души царапалось ощущение, что, возможно, это искупление. Освобождение от Ветцеля и всего того, что тот внёс в его жизнь. — Ты русский? — тихо спросил лежащий на соседних нарах истощённый человек. Он был такой худой и болезненный, что за острыми скулами и впалыми щеками уже не замечались индивидуальные черты его внешности. Почти дистрофик. Или уже он. — Да. А ты? — потирая лоб, отозвался Максим. В бараке пахло дурно: болезнями, смертью, горем. Люди лежали плечом к плечу, как селёдки в банке. Это было хуже, чем тюрьма. Это был самый настоящий плен, в котором пленники существовали в нечеловеческих условиях, и если не работали на последнем издыхании, то ютились в своих бараках. Здесь не жили и не выживали — здесь умирали. Белов чувствовал, что может в любом момент отключиться, и понимал, что это означает одно — его закинут в газовую камеру, которую большинство поступающих всё ещё наивно принимают за душевые. Казалось бы, он сам хотел умереть, желал себе смерти, как освобождения, а теперь вдруг стал хвататься за существование. Чёртов инстинкт самосохранения. — Я еврей. Из Гомеля. А ты откуда? — казалось, мужчине было очень тяжело говорить. — Из Москвы… — в сердце кольнуло. Москва. Родные тверские дворы. Гаснущее осеннее солнце в окнах… — Держись. Как можешь держись. Может, и выживешь. Ты ведь всё-таки не еврей… — Как твоё имя? — Анатолий. А твоё? — Максим. Будем знакомы. — Будем. Вот и весь диалог. Белову не хотелось больше ничего говорить. Он страшно устал, а Анатолий явно находился на последнем издыхании. Судорожно выдохнув, Максим растянулся на жёстких вонючих нарах. И вроде бы уснул. И снился ему тихий дворик тверской с тополями, стучащими в окна первого этажа знакомого белого дома. И Дима. Он улыбался и крутил в руке веточку сирени. *** Ветцелю казалось, что кто-то просто взял, и вырвал его сердце. Когда он гнался за Беловым по лесу, на пути вдруг возникла пара немецких солдат. Они тащили за волосы местную партизанку. Та кусалась и брыкалась, красная и растрёпанная. Фридриху пришлось взять себя в руки и ответить на вопросы младших по званию, а потом поехать с ними в ближайшее отделение гестапо. Позднее, уже освободившись от дел, Ветцель бросился на поиски Максима, но не смог его отыскать. Всё стало на свои места, когда он ближе к ночи выяснил, что именно в той стороне, куда помчался его любимый русский, проходили железнодорожные пути. Там, на остановке, и перехватили Белова. И увезли в лагерь смерти. Вот тогда-то кто-то и вырвал у немца сердце. Ночь он провёл бессонно, бродя по дому, и в каком-то дурмане придумывая план спасения Максима. Утром мужчина чувствовал себя просто ужасно. Но пришлось умыться, побриться, надушиться и облачиться в свежий китель, дабы предстать перед начальством. Когда он максимально сухо изложил Бауэру цель своего визита, тот, покручивая в пальцах карандаш, медленно откинулся на спинку стула. — Опять ты носишься с этим русским, — сказал сварливо. — Какого чёрта, Ветцель? — Вместе с ним пропало моё фамильное золото. Либо он его украл, либо те, кто изловили его, и отправили в лагерь. Старик исподлобья посмотрел на Фридриха. На лице того не дрогнул ни один мускул. Сама честность. Истинный ариец. — Ты уже узнал, куда его отправили? — Бауэр явно посчитал, что Ветцель выдержал испытание. — Да. И готов самолично выехать туда, чтобы найти если не его, так тех, кто закинул этого русского в поезд. Бауэр пытливо скользнул сдержанным взглядом по лицу подчинённого. Чуть ухмыльнулся. — Эти ценности тебе так важны? — Они фамильные, — бесстрастно отозвался Фридрих. — Что ж, так тому и быть. Поезжай. Выпишу тебе командировочные, а раз уж будешь там, то выполнишь пару заданий на месте, — нехотя произнёс старик. — Так точно. Бауэр лениво махнул рукой, мол, можешь идти, и потянулся к перу. Ветцель зигнул, и направился к двери. Вышел, хлебнул сладковатого воздуха. На душе стало легче и светлее. Он найдёт своего Максима. Обязательно. Главное — успеть. Мужчина не знал, почему настолько неумолимо хочет к этому русскому, почему отпустить его и начать свободную жизнь — это нечто ужасающее и страшное. Фридрих тяжело дышал, чувствуя удушливое состояние в районе солнечного сплетения, всю дорогу до своего дома. Он представлял, как находит Белова в лагере и доставляет обратно, сюда. Чтобы чёртов Штерн уже никогда до него не добрался. И вдруг его осенила одна неоднозначная мысль. Словно глоток свежего воздуха ранним утром у холодного моря. Ветцель уже был на пороге своего дома, когда пришло это озарение. Недолго думая, он бросился к автомобилю, и помчался туда, где был совсем недавно. Где был с Максимом. Когда немец стучал в квартиру доктора, начал накрапывать дождь. Герберт открыл почти сразу. С зачёсанными назад волосами, в чёрном костюме и бежевой рубашке, он явно был готов к выходу. Выражение лица мужчины не изменилось, но в карих глазах встрепенулось что-то недружелюбное: Фридрих хорошо это заметил. — Ветцель? Чем обязан? — сухо спросил, поджимая губы. Немец медленно перешагнул порог квартиры. На его лице отразилось какое-то волчье выражение. — Давай без прелюдий? Я знаю о тебе и Белове, — отчеканил он так, словно бросал монеты в стену. Ритмично. Неспешно. Штерн изогнул бровь. Ничего не ответив, он закрыл дверь и решительно направился в гостиную. Ветцель, скрипя идеально начищенными сапогами, последовал за ним. — Если бы не твоя помощь моей сестре, я бы давно пустил тебе пулю в лоб, наплевав на то, что ты лучший доктор Германии, — мрачно, тяжело произнёс мужчина, останавливаясь на пороге. — Выпьешь? — Герберт подошёл к домашнему бару и открыл дверцу. В просторной комнате было много картин в тяжёлых позолоченных рамах и книг. — Нет. Я не чаи распивать пришёл, — холодно отрезал Ветцель. — Зачем же ты пришёл? — ухмыльнулся Герберт, сурово взглянув на мужчину. — Максим в концлагере. Штерн изменился в лице, словно получил пощёчину. Несколько секунд он смотрел на Ветцеля, затем медленно потянулся за спиртным. Взял пузатую бутылку с коньяком, откупорил её и сделал три глотка прямо из горлышка. — Если ты сообщишь им, что скоро приедешь для какой-нибудь проверки, и попросишь временно не производить карательные меры хотя бы в отношении советских пленных — Макс останется жив. Я выезжаю за ним. Штерн вернул бутылку в бар, забыв закрыть её. Снова посмотрел на немца. Было что-то ироничное и странное, что они сейчас волновались об одном и том же человеке, и всё бы отдали, чтобы вернуть его. — Ты сделаешь это, Штерн? — хрипловато спросил Ветцель. — Разумеется, я сделаю это, — на выдохе выпалил Герберт и ринулся к столу, на котором стоял чёрный тяжеловесный телефонный аппарат. — В каком он лагере? — Баница, — Фридрих приосанился. Его взгляд был пропитан неприязнью. Вернув фуражку на голову, немец вышел из комнаты, но тут же вернулся. — И не ищи с ним больше встреч, — сухо сказал он прежде, чем окончательно уйти. На миг закрыв глаза, Астафьев попытался унять безумное биение сердца, а потом начал набирать номер подрагивающими пальцами.