Сожалеть о любви

      Она воплощение блаженства. Кожа — пылкий очаг наслаждений. Губы алые, как распустившиеся маки. Очи — блеск серебристой луны. А волосы, цвета пшеничных колосьев, похожи на паутинки золотых нитей. Ее движения сливаются с музыкой, заставляя тени плясать на персиковой коже. Томная мелодия обволакивала Танцовщицу, лаская полуобнаженное тело, только тонкий прозрачный шелк струился по стройным ногам. Движение бедрами пробуждали похоть и желание поскорее взять ее. Силу смешав с лаской. А она все танцевала и танцевала, полностью отдаваясь музыке старого флейтиста. Медленно, быстрее, снова медленно. Девушка извивалась под ее такты и колокольчики на щиколотках манили собравшихся своим тихим звоном, смешиваясь с позвякиванием серебряных браслетов.       Мало кто знал, что Танцовщицу зовут Ферн. Мало кто знал, что торги за ее тело, по окончанию танца, были подстроены. Люди братьев Эклунд завышали ставки, посетители, с пеной у рта, велись на хитрый ход. Баснословные суммы падали на стол управляющего. Особенно тогда, когда Ферн выходила танцевать полностью обнаженной. Тогда, вместо браслетов, руки оплетали травяные ужи. Они шипели, высовывая тонкие раздвоенные языки, а Танцовщица улыбалась. Коварно. И пусть ее волосы были золотыми, но тогда она напоминала всем царицу из сказок. Возможно, дело было только в ужах и широком шейном ожерелье искусно собранном из плоского речного камня. Дешевка, но взгляд приковывает.       Да, Эклунды любили вычурность. За ваши деньги, мы исполним любой каприз. Исполняли. Подойдя со всей серьезностью. Они всегда подходили ко всему со всей серьезностью. К образу Танцовщицы и Олимпии, например. К тому, что если выкупили несколько ночей подряд, шлюха под другого не ляжет, даже если клиента нет.        Малькома не было вот уже две недели, но она все еще принадлежала ему. Деньги он заплатил приличные и теперь Кушель могла не работать без малого целый квартал. Дарэл будет не против. Дарэл получил половину. Как договорено. У нее крыша над головой и миска с горячей похлебкой трижды в день, у него половина дохода с клиента. Но слоняясь без дела целую ночь было тоскливо. Первую неделю она наслаждалась, теперь не находит место. Возможно, потому что узнала о нем       Даже в мыслях Кушель не могла назвать подарочек Малькома ребенком. Своим ребенком. Допущенная ошибка, да. Но ребенок, нет. Поэтому пузырек с темно-зеленым варевом почти неважен, если бы холодное стекло фиала не обжигало нежную кожу ладони.       Она помнила свое детство. Его отсутствие. Кушель ребенком не была. Никто так ее не называл и никто не признавал очевидный факт. Так чем она лучше?        У Ферн был малыш. Прелестная трехгодовалая девочка с золотыми кудрями и темными глазами Йогана, его носом и тонкими губами. Тот в своей дочери души не чаял. Баловал дорогими фарфоровыми куклами и кружевными платьями. Был только один запрет. Летти нельзя было выходить из комнаты, когда приходили клиенты. Ферн же, накопив деньги, хотела убраться из города, прихватив дочь и, если будет возможность, сделать это с Йоганом. А еще, возможно, ей бы не хотелось, чтобы Летиция узнала, что ее мать когда-то была Танцовщицей.       Кушель бы не хотела чтобы ее «Летти» узнала бы о том, что она была Олимпией. А этот малыш узнает кто она также, как уже знает малышка Ферн. Кем ребенок станет, появившись на свет? Тем, кто торгует телом? Убийцей? Торговцем? Солдатом? Останется ли после этого выбора человеком?       Самое сложное в жизни в Подземном городе, остаться человеком. Как правило, этому еще никому не получалось сделать. В детстве вся ее семья жили подобно крысам. Возможно, знай мать, что отец был Аккерманом, то никогда бы с ним не связалась, родив себе нормальных детей. Возможно, она даже смогла бы выбраться наверх, как удалось выбраться Тимоти и Чарльзу, их двоюродным братьям. Кенни говорил, что мать скосила лихорадка, чудом миновавшая его, семилетнего и ее, годовалую. А потом череда лет проведенных впроголодь. Пока брату не исполнилось одиннадцать. Тогда, в руках вымазанных чужой кровью, он держал пару больших картофелин. Потом Кенни всегда возвращался с едой, а потом и с деньгами. Но всякий раз, от него ничего не оставалось прежнего, словно кровь на его руках была кровью его души, которую он понемногу вырезал, чтобы прокормить голодный рот свалившийся на его плечи.       О жестокости Жнеца ходили легенды. Местные говорили, что глотку он перерезает как-то по-особенному. А завсегдатай Олимпии, вояка с единорогом на спине спецовки, как-то обмолвился, что «по-особенному», это так, что у трупа виднеются кости позвоночника.       Страшно?       Отвратительно?        Мальчонка с иссиня-черными волосами протягивает картофель изголодавшемуся ребенку и она, уткнувшись носом в его тощую грудь, тихо всхлипывает от осознания того, что сегодня она не ляжет спать голодной.       Нет. Хотя бы потому, что за жестокостью она видит надежность. Больше о ней никто так не заботился.       Она так ни о ком не заботилась.       Перезвон браслетов Ферн смешиваются с замысловатой мелодией флейтиста. Музыка стихает. Танцовщица натянуто улыбается.       — Дивный цветок, — медово тянет управляющий, — может распуститься лишь однажды и достанется он лишь тому, кто успеет его сорвать. Так на что же вы готовы ради столь экзотического цветка?       Дарэл, высокий и темноволосый, стоял совсем рядом. Кушель чувствовала запах сигар исходящий от его одежды. Он тоже был надежным и тоже грезил оказаться наверху. В некоторой степени, она даже считала его частью своей семьи. Поэтому она все выложила ему не боясь гнева, который, надо сказать, имел неплохое основание. Публичных домов в подземелье больше чем много, но такими условиями, которыми славилась «Винера» можно было пересчитать на пальцах. Каждая мало-мальски видная шлюха стремилась попасть сюда, так что конкуренция была почти невыносимая. Правда, под свое крыло Эклунды брали редко, зато тех, кого взяли, всячески оберегали. Даже тогда, когда блудница была на сносях.       — Что мне делать, Дарэл?       Голос звучал жалко. Звенящая неуверенность сквозила в нем, словно сквозняки в их с Кенни разваливающейся избушке на окраине города. Хотелось сжать челюсть. Нет.       Хотелось биться в истерике, размазывая по лицу сопли и слезы. Хотелось чтобы кто-то принял решение за нее. Откупорил чертову крышку и насильно влил настойку в ее глотку.       Только не самой и не так.       Живот еще плоский и большой палец прижался к выпирающему ребру. Там-то еще ничего и нет, только мелкий слизистый комок. Но тогда почему так жалко?       Взгляд Дэрила почти обжигающий. Темные глаза смотрят без укоризны и сожаления, почти безразлично, пока он не улыбается. Открыто, как когда-то улыбался ей Кенни.       — Выбирать, -пожимает плечами мужчина.- Самой. В любом случае, ты проклянешь меня за то, что я ничего не сделал. Скажу лишь, что каждый должен сделать свой выбор самостоятельно. Кто знает, кто мой отец. Я не знаю жив он или мертв. Он возможно знатный вельможа, а, быть может, бедняк, долгое время собирающий серебряники для ночи с Марсель. Но он сделал выбор, — рука легла на плече, — выбрав мою мать в ту ночь или день. Ферн и Йоган, каждый день примеряются со своим выбором. Ригина. Я. Те парни. И даже крысы решают, какой труп им обглодать сегодня. Так чем ты хуже всех нас для принятия самостоятельного решения?       Плохим ли был тот выбор или же он был хорошим, Кушель не сможет понять до самого конца своей жизни. Просто в тот вечер, набрав в рот жгучую настойку, она так и не решилась глотнуть.       В конце концов, слизистый комок принадлежал ей. Даже если о нем узнает глава сраной гильдии, комок будет только ее. Он будет ее всегда, даже когда начнет принимать свои судьбоносные решения. Она лишь даст ему жизнь и имя, заботу. Больше ничего, но одновременно так много.       Сплюнув варево прямо на пол, девушка будет рыдать до икоты. Это будет ее последнее проявление Таких чувств. Потом она почувствует прилив сил, который принесет за собой твердость и, возможно, несвойственное ей упрямство.       Так Кушель обрела свою настоящую любовь и бесконечное сожаление.