***
А началось всё так, как должны кончаться хорроры — Наргис /нашла/. Нашла в этой благочестивой галерее картину, которая ещё год назад считалась достоянием прерафаэлита Артура Хьюза. Несмотря на то, что у господина Хьюза не было фактурных картин, некоторая средневековая непропорциональность, тонкая работа с тканями и вытянутые длани были присущи как его работам, так и картине, ныне выкупленной богачом-сумасбродом. Вот только было ещё одно «но». Эта картина принадлежала семье Наргис. Скорее всего, как говорили незаинтересованные знакомые-недодрузья, взглянув посаженными глазами сначала на снятую на мобильник картине, а потом на заламинированную копию фотокарточки. Старой-старой. Сделанной четыре поколения назад. Фото той самой бабки. Абсолютно точно, как заверяла самой себе сама студентка, по десятку раз на день просматривая короткое сообщение в «информации» официального сайта галереи. «Если найдётся человек, располагающий информацией о авторе одной (или сразу нескольких) из картин, то пусть сообщит нам об этом, предъявив доказательства. После процедур проверки и подтверждения авторства, картина либо перейдёт в обычную галерею, либо родственникам человека, задействованного в процессе создания картины (художника/ассистента художника/натурщика)». Артур Хьюз нарисовал трёх Офелий. Оказалось, двух.***
Небольшой особнячок в лесу. С большим чердаком и живущей в нём бабулей по отцовской линии, имеющей синдром Плюшкина. Вещами, которые можно было бы сдать в музей древнего, но ненужного. С зелёным, битым по углам сундучком. Где хранилась чья-то жизнь, как в русской сказке. Чья-то игла, способная проколоть чью-то Ахиллесову пяту. Наргис в детстве не интересовалась своим раскидистым фамильным древом, и очень любила старое «подкрышье», где солнечная пыль была похожа на волшебную фейскую пыльцу, и притягательно пахло расплавленным пластиком. Зато в двадцать три вдруг заинтересовалась, не теряя любви к чердаку. Зелёный сундучок. Она не помнила, где он лежал, честное слово. Её семья никогда не покидала Испании и, почти никогда, Андалусии. Это более-менее объясняло сохранность всего превосходно-яркого барахла. Только ключ где-то, собака серая… Потерялся. В тот день, двадцать первого мая две тысячи семнадцатого, Наргис знала, где находится циркулярная пила. А ключ всё никак не находился. Не то, что молоток. Мягкое дерево легко поддалось молотку. Хватило четырёх сильных ударов. Занозы больно врезались в пальцы, когда Наргис расковыривала крышку, и сокровища, спрятанного в сундуке – ситцевого белого платочка в серебряных лунах – касалась уже на тёмно-карамельная кожа длинно-треугольных ладошек, а синий латекс для мытья посуды. Синие перчатки. Раскрывали платочек-конвертик бережно. В платочке-конвертике ведь было фото довольно красивой, упитанной женщины, с то ли засветившимися, то ли потухшими глазами. И листы. «Я уехала. Боже правый, я верила в тебя, но не настолько. Я это сделала сама. Это мои ноги и мои деньги, а не ты. Именно поэтому «верила», Боже. И зачем я тогда пишу тебе? Действительно…» Каждый листок приподнимали за краюшки двумя пинцетами для бровей — наргис и бабулиным. Хотя им было всего полтора века, хотя Наргис тогда об этом не знала, и всю свою целлюлозную жизнь они провели в темноте и сухости. Но это было скорее от трепета, внезапной жантильности, желания ужиматься, которые Наргис вдохнула вместе с шестью порциями викторианского воздуха. «Это сейчас у меня… У меня, у мира, у большинства, не надо быть эгоцентристкой! Так вот, тридцатое. Марта. Не знаю, как я пережила всё это. Сняла зелёный мезонин, и, чтобы не мёрзнуть, пила и занималась любовью с незнакомцами. Ну, как любовью… Они целовали мне шею, я взвизгивала, била их пустой бутылкой по голове, выволакивала на лестничную клетку. А потом пила ещё больше. Купила почти сразу сорок бутылок нормального виски и два ватных одеяла. Оставшиеся деньги от самой себя спрятала. Пила не каждый день, одевалась нормально — я же не дура, чтоб после такого псиной пропитой-замёрзшей дохнуть! И никогда не думала, что натурщицы столько получать могут. А ещё два платья красивых — розовое подарочное от той дочери диавола и де Сада, и красное, в котором я позировала. Вкупе получается пять тысяч фунтов. Вот только я перестала понимать английские цены. В Германии ты выходишь из дому, и точно знаешь, что купишь булку, а потому берёшь с собой ровно на булку. А в Англии? Что в Англии? Ничего не понятно в Англии. Выйдешь купить дом — купишь гуся, а остатки денег тебе аккуратненько вырежут из сумки. Не жизнь там, абсолютно. А здесь оставаться тоже нельзя. Не хочется, хоть и люблю очень эту страну. Хочется там, где мне мерзко будет, чтобы в руках себя держать приходилось всё время. И замуж выйти. В любом случае выйти замуж. Не хватит денег на дом — выйду замуж. Впаду в отчаянье — выйду замуж, буду ненавидеть мужа, срываться на нём. Да и любить никого мне больше в жизни не хочется. А ведь известно — лучшее средство от любви — это брак. Эх, тридцатое марта. Пакую пожитки, послезавтра теплоход. Перебуду месяцок во Франции, а там — как пойдёт. Только вот где я спрятала деньги…». «Что за чертовщина?», подумала Наргис, отложила лист, встряхнула кистями рук, встряхнула головой и принялась читать дальше Дальше не было ничего нормального. Счета-счета-счета. И твёрдое, плоское, в жёлтую бумагу ещё обёрнутое. Подписанное: «Не хоронить со мной и не смотреть, Оставить до скончания времён». «Красиво». Наргис аккуратно сняла все три слоя бумаги. Внутри было бело и ощутимо-крохко. Дело даже не в хрупкости было. Не в старости. В самой /картине/. Белое, голубое, фиалковое. Белые лица очерчены голубым. В также белых руках, также очерченных голубым, фиалковые цветы. Фиалковые волосы у обеих, как у Сапфо. Голубые платья. Белый трон. Белые мраморные полы. А на обратной стороне — пьяная, дрожащая, готической латиницей подпись «Артемизия Пастрову стоит на коленях перед коровой из Слайго, также известной как куколка Саския, также известная, как человек с дурацким именем Нэнси, отдающим на вкус прелой тряпкой и коричневыми платьями». А на обратной стороне — пьяная, старательно, мучениски-ровная приписка: «Сцена-перевёртыш из «Гамлета, принца Датского». Офелия преклоняется перед Гертрудой в забытьи, или "Я хотела принести вам фиалки, и я принесла их, Ваше Величество"». Раз — щелчок. Не позабыв про осторожность лишь чисто механически, положив картину на тумбу, набитую чайными упаковками «Lipton», разукрашенными под автобусики, Наргис почти что всхлипнула, и присела, будто у неё сильно резко, и вдруг заболел живот. Нэнси — не самое редкое имя, но только если ты живёшь не в Испании, где это скромное, «прелое» имя тихо тонет среди сада Роз, Лилей, Лаур и Сусанн*. И таких, как она — Наргис, тоже. Среди Марий и Пеппит, среди тех же, ещё понятных Офелий; имя Нэнси — слишком неповторимое. А особенно, среди тех, кто жил в семейном особнячке семьи Вакарес-Бланка. Прабабка, что застала рождение внучки уже немного спятившею, очень любила пускаться по волнам собственного почти безрадостного детства. Рассказывала про то, как ей «рассказывали про», и так до бесконечности. Про громкие звуки, про леденцы, про семью. Про семью. Прабабка рассказывала о том, как ей рассказывали о её бабке. До бесконечности. Нэнси. Тихая, глупо улыбающаяся, но пылающая сумасшедшим красным полымем, когда её что-то не устраивало. Объездившую всю Индию и Румынию. Обожавшая творения Захер-Мазоха и де Сада. Говорили, извращеница, каких поискать… Обычно, после этого Наргис уводили от прабабки, и покупали внеочередную «Братц» и какую-то «Энциклопедию юных астрономов». Наверное, Наргис всё-таки немножечко любила свою спятившую родственницу. Прабабку. В детстве. И, вероятно, сейчас. Наргис заметила, что теребит косу, выдёргивая тоненькие, секущиеся чёрные волоски. Нагрис постаралась выровнять дыхание, вспоминая легочную гимнастику во второй раз беременной матери. И вновь подошла к сундучку. Нет, не всё. На счетах, на их обратной стороне — бесконечные записи старательным, будто ученическим почерком. «Хорошо, сегодня я вышла замуж. Сегодня я убита во второй раз. Этот человек, мужчина… Очень даже неплох, по меркам зажиточного среднего класса, всех этих жён нуворишей. Всё их эти мечтания, о трепетном медведе, да-да, именно. Он угрюм именно такой угрюмостью, которую обычно принимают за бесконечную печаль, которую каждая женщина мечтает отбить, как скорлупу яйца, не подозревая, что яйцо сырое, либо вообще — тухлое. Они, глупенькие, думают, что внутри — бесконечная нежность, бесконечное желание носить на руках… У нас с ним уговор, сразу же, с первой же встречи. Я жду его дома. Могу убираться, когда захочу, могу готовить, когда захочу. Дома его почти не бывает — он китобой. Я безоплатно живу в его жилище, могу заниматься рукоделием на продажу и беру третью часть его доходов. Он сказал, что я похожа на его племянницу, что умерла от пневмонии. Я смеялась, он смотрел на меня. Тогда я сказала, что после каждого рейса он может делать со мной, что захочет. Действительно, что захочет. Может убить, но тогда пусть сам отвечает за последствия. И ещё сказала, что хочу только одного ребёнка. Нет, не рожать пятерых, чтобы один выжил, а родить один раз. Он — грустный кивок. Он — вечное согласие. Надеюсь, что бьёт он не очень больно». «Сегодня мне снился Кале. /Её/ поцелуи со вкусом прогорклой арабской помады. /Её/ совершенно отвратительная привычка вылизывать плечи кончиком языка. Меня не рвало, я же не дура. Убирать ещё потом… Я выпила воды и села за бюски*. Конечно, странно продавать запчасти пыточной машины, из этой самой пыточной машины выйдя… Но ведь никто не виноват, что девочки — это девочки. Они в любой момент могут стать никем или даже ничем, если пожелают. Надо всерьёз задуматься над самостоятельным изготовлением корсетов.» «Кажется, я абсолютно точно беременна. Что ж, хорошо. Я хочу мальчика. Будет девочка — придушу ногами, когда будет вылазить.» «Счета за ткань, бесконечные счета. Мой муж ничего не говорит. Через неделю ему снова — на корабль, на судно. Я его спрашиваю — ты ведь не сердишься? Он смотрит на меня, как на дуру. Головой — слева-направо. «Нет, конечно». И опускает меня на колени. Всё хорошо, часть уговора — раз я попалась на глаза, значит, не против обслуживания. Для "обыкновенности" мой живот уже достаточно велик — муж считает это грехом и вообще не очень приятным. А ладони вновь шершавые, от бесконечных контактов с цыганской иглой. У меня в моей спальне — пять готовых корсетов и две заготовки. Я всё продам, обязательно. Я хочу купить книгу за /свои/ деньги. Знаю, чего хочу. «Моби Дик». Что он чувствует, мой муж?». «Мальчик. Ему уже две недели. Две недели я была в горячке. Две недели я ударяла /Её/< по лицу. Оно превратилось в отбивную — я била, била, била, слизывала кровь с пальцев. Её чёрно-красное, похоронных цветов вино из черешни. Её красный фарш лица и чёрные патлы. Я уже люблю этого ребенка. Никто и никогда своим появлением не приносил мне столько удовольствия.» «Корсеты идут не очень, хотя и материал и цена у меня хорошая. Имени у меня нет. Два корсета в месяц. А сегодня ко мне постучалась одна из Селен. Думаю, она меня узнала — полтора года спустя у меня вновь вид умирающей наркоманки. Хотя, да, я глуплю, она с самого начала знала, куда идёт. «Госпожа любит необычные вещи». С порога заявила она. Да, именно стоя на пороге. Раскачиваясь, сложив руки впереди, на паху. «Знаю». Ответила я тихо и тягуче, улыбаясь. «Вы не поняли, — продолжила она будничным тоном, двигаясь всё также вперёд-назад, с точной размеренностью маятника. — Госпожа Артемизия исчезла. Корсет просит госпожа Ава.». Я стояла — руки на груди — и вновь ответила, немного жёстче, чем в прошлый раз: «Знаю». Селена остановилась. «Ей нужно три штуки. Вышитые. Срок — шесть недель. Это на подарок». «Хорошо». «Хорошо. Она просила передать вам, что вы обыкновенны». «Спасибо». Селена скинула кибитку, подняла глаза на меня. <i>/Она/ не врала мне хотя бы в тот раз — у Селен действительно чёрные волосы и чёрные глаза. Губами бледными своими Селена вжалась в мои. На вкус — поваренная соль, шпинат, немного пыли, умноженной на два. «Госпожа Ава ещё никогда не видела настолько серой краски. Такого равнодушия, такой безразличности и нежелания выделяться.» «Спасибо». Вновь сказала я. «Госпожа Ава сейчас состоит в отношениях с мадам Мораной, управляющей модным нынче ателье… У неё железная хватка на хорошие кадры. Ваши корсеты могут стать довольно популярными». Селена вновь начала раскачиваться на пороге. Опять. Как маятник. «Спасибо» Ответила я. «Знаю» Ответила я.»***
Наргис забрала сундучок в комнату общежития. Не самый гениальный ход, когда хочешь чего-то интимного и личного, но оставаться в бабушкином особнячке тоже было не очень удобно. Читала два дня подряд — запоем. На лекциях, положив диктофон на стол лектора, чтобы ничего о не пропустить, и когда выдавался перерыв на работе баристой. В общей целостности, записок было двести сорок две штуки. Воспоминания о прошлом, размышления о настоящем, жалкие и зыбкие планы на будущее. И что-то между этого всего. Сны, горячки, болезни. Описания болезненного и грубого секса. Нэнси никогда не насиловали, ведь она никогда не была против. Но она всё записывала. Да, действительно, её корсеты стали довольно популярны у изысканных модниц. Мадам Морана была тем ещё деспотом, и в её принудительном приглашении Нэнси во Францию минусы почти уравновешивали плюсы. Нэнси сбежала от мужа. Работала на износ. До сумасшествия любила своего сына, которого постоянно приходилось оставлять с нянками и гувернантками. Наргис бы свихнулась. Любая из её однокурсниц, анализирующих стихи Лорки и пьющих капучино с голубой пенкой, свихнулась бы. В воспоминаниях фигурировала некая /Она/ искренне ненавистная лишь за то, что честно наслаждалась Нэнси, не воспринимая её всерьёз. Нэнси описывала также такие сны, где выкалывала /Ёй/ глаза, отрезала грудь, давила череп подошвами ботинок. Наргис вспоминала утра после летних студенческих пьянок — этих нелепых рыжушек с открытым во сне ртом и пузырями из носа, в белых смятых грязно-пятнистых футболках и без лифчика, и честно не понимала — что не так? Почему мужу, бившего и фактически насиловавшего, доставалось равнодушие, а /Ей/ — чистая, горячая ненависть? За два дня Наргис прониклась странной, потусторонней жалостью к /Ней/ и железным уважением, светлой любовью к Нэнси. Нэнси нужна была любовь. Нэнси очень нужна была любовь. Сыворотка из гормонов, которая живёт три года. Нэнси очень нужна была любовь. Наргис решила доказать её, вместе с авторством картины и простой истории яркой и изломанной жизни.***
— Привет. Красная краска, красный румянец. — Здравствуйте. Нежный розовый. Розовые тени. Русые волосы. Короткие. Чуть ниже ушей. И розовое платье в белую клетку. Фриковское. Японское. Лоликон. Наргис дышала. Наргис думала: «Неужели вторая шестёрка виноградин не сработала?» — Зачем ты здесь? Лучше свалиться в обморок. — Интересно, — восемь секунд выжидала бесконечных. — Знаете, как это бывает. Смотрят на картину — видят художника. Вот был художник наркоманом — и на картины его смотрят, как на картины наркомана. Символизм там всякий ищут, параллельные миры. А здесь ни у одной картины такой привязки нет. Человек видит искусство, а не человека. Ещё полминуты они вместе смотрели на полотно с голым телом мужчины, жонглирующим головами животных — кролика, ведмедя, лося. Действительно. Девушка-желанная-незнакомка-лоликон держала сложенные в замок руки за спиной. Нагрис — опущенными вниз, сжатыми в кулаки. — А я… Нарушаю эту идиллию. — Нет, нет, что вы! Вы не меша… — Я ищу авторов картин. Одного уже нашла… Наверное. — Да-а? — смешно протянула незнакомка, так же смешно растягивая рот. Передние зубы у неё были большими, белыми, очень красивыми. Остальные — мелкими, кривоватыми. В ней точно было что-то настояще-японское. — Да. Одну из этих картин скоро могут забрать в другую галерею. — А какую? Незнакомка шаркнула ножкой в чёрном кедике и, кажется, даже немного подпрыгнула. — Картину? Вон ту. И Наргис указала на яростную Офелию, отчаянно надеясь, что рука трясётся не слишком явно. — О. Она мне никогда не нравилась. Не в обиду вам, конечно, вы, наверное, много времени потратили на исследования, но от этого полотна у меня случается то, что американцы называют «Vertigo». Головокружение и дрожь, когда смотришь в пропасть. «Vertigo». Вот как. — Я понимаю. Они синхронно, шаг-в-шаг перешли к другой картине. Ступни с номерком из морга. По стилю — Магритт Магриттом. — Единственно что, — на этот раз незнакомка заговорила первой. — мне здесь немного странно. Есть две картины, к которым я успела прикипеть, но в остальном — либо мрачняк, либо натюрморты. Ненавижу натюрморты. Они должны были исчезнуть вместе с шестнадцатым веком. — Почему именно с шестнадцатым? — Не знаю. Снова — шаг-в-шаг. — В таком случае, ты можешь показать мне картины, что тебе нравятся? — Вам? Н-ну… Почему бы и нет? — Просто я подумала, что было бы интересно, если бы наши вкусы совпали. Меня зовут Наргис. Отлично. «Я же не вспугнула, да?», Наргис протянула руку. — Наргис… Забавно, вы потом поймёте почему. А меня — Коко. Коко положила свою почти детскую кисть на ладонь Наргис и несильно сжала. Рука у неё была безволосая, абсолютно точно бритая. Японка-японка-японка. — Как прозвище Шанель? — Нет. Как прабабушка из мультика. Ко-ко. Они прошли через узенький коридорчик в другую комнату — такую же светлую, белую и просторную, как и предыдущая. От Коко пахло сеном, печью и лавандовым мылом. Провансом. — Вот, именно так. Эхо с нарциссами. Она так улыбается… Будто она счастлива. Не сумасшедшая, она не горюет. Она счастлива. Это как абсолютный антипод картины, которую вы рассекретили! Ой! Я опять вас обидела? — Нет. Как можно обидеть своим виденьем? — Можно, я потому и спрашиваю. — Нет, не обижаешь. Это мне неловко, что я сразу на «ты». Просто привыкла. В Испании всегда так… — Ну, я тоже наполовину испанка, ничего… А вот и вторая картина. Какая-то анималистика. Детское — примитивизм, лубок, ретебло. Наргис смотрела на Коко. Это было интересней, во сто крат милее и проще. — Да. Первую картину я тоже люблю. Но эта не очень. — Но зато наши мнения совпадают на целую половину! — Да… Может, отметим это? Или тебе нужно идти. — Отметить? То есть… Хотя, до пяти часов я абсолютно свободна. Давайте. Коко развернулась на своих белых подошвах и пошла к выходу, к двери лифта. В душе Наргис аплодировали тысячи тысяч ладоней. Всё двенадцать виноградин были съедены не зря. Она докажет свою любовь обеим. И Коко. И Нэнси