Taste the Flesh

      Грозовые пепельно-сизые тучи, надвигаясь свинцовым покрывалом, обволакивали вечернее небо, изредка ослепляя мрак огненной змейкой отдалённой молнии. Оцепенелые окрестности Токио тягостно ждали, как сладостного бичевания, порывистых натисков тугого ветра, моросящего ливня и мощных раскатов грома. Дверь небольшого деревянного дома, окружённого толстыми старыми дубами, чьи ветки печально согнулись под давлением ледяного ветра и дождя, будучи незапертой, тихо поскрипывала, ожидая будущего гостя. Неизбежное движение недружелюбной погоды ничуть не пугало Цурури Такуми, мирно пьющего горячий кофе на покачивающемся кресле из прочной древесины, под шум стучащих в окна огромных капель дождя. Догорающая свеча на миниатюрном столе, словно напуганная злобным воем ветра, тревожно покачивалась маленьким, слабым огоньком, надеясь поскорее исчезнуть. Настенные часы, осторожно перебивая внутри дома своим тиканьем шум на улице, предупреждали о приближении полночи. Темноволосый молодой человек, чей взгляд внимательно следил за стрелками часов, растянулся в расслабленной улыбке, отложив в сторону чашку с недопитым кофе, и, прикрыв веки, откинулся на спинку кресла, с внутренним трепетом повторяя про себя, как заклинание: «Она скоро придёт. Хотару всегда боялась дождя». Комнатный полумрак, освещённый мягким грушевым цветом пламени, и парящий по воздуху витиеватый пар кофе придавали атмосфере особое умиротворение, убаюкивающего своим спокойствием, вопреки злому вою за окном и хаотичными стуками тяжёлых капель, оседающих неряшливыми пятнами на стекле.       В неопределённый промежуток времени Такуми смог пропитаться к природному явлению каким-то особенным чувством, отдалённым от любви, которую описывают романтическим слогом в стихах, но таким же эфемерно-тёплым. Это было сродни необъяснимой светлой привязанности, с какой домашнее животное тоскливо, но с жарким нетерпением и преданностью, предвкушающего долгожданную встречу, ожидает любимого хозяина. Сам того не осознавая, он стал ждать с какой-то особой просветлённостью дождевого прилива, к которому он всегда относился с безразличием. Он был меланхоличным человеком, которого мало что могло захватить из мирских вещей вихрем возбуждения, которому он предпочитал трезвую сдержанность. Такуми полностью противоречил своей близкой подруге, обладающей ярким и живым темпераментом, на лице которой отражалась гамма самых различных несочетаемых эмоций, от палитры которой Такуми, словно овеянный пепельным туманом, отгораживающим его от пёстрых красок мира, был очень далёк. Но молодой человек, находясь в тени, рефлекторно тянулся к свету, который излучала собой Хотару, оправдывающая своё имя, значащее «Светлячок» — она была такой же лёгкой, светлой, и сияние, бережно обволакивающее её ауру, как материнская рука, могло рассеять перед собой окружающий мрак, в котором привык находиться Цурури. С момента, когда эта бойкая девушка, похожая на мальчишку-сорванца, открыла перед ним другую свою трогательную сторону, дрожащую от шума дождя, он неосознанно проникся симпатией к этому природному явлению, ведущему за руку Икимоно в его тихую и одинокую обитель, становящуюся особенно уютной с её появлением. Маленький дом, построенный из старого древа, не позволяющий просачиваться сквозь себя тревогам и проблемам внешнего мира, и сам принимал свою частую гостью с объятьми, успокаивающе поглаживая её невидимой ладонью, позволяя той пройти в глубь комнаты и навести свой порядок, с упоением, как родитель, наблюдающий со снисходительным смешком за невинными шалостями своего дитя, следя за её не осуждённой вольностью.       Для Такуми Хотару представляла собой солнечный луч, игриво проникающий сквозь плотное стекло его окон, без предупреждения пробуждающий его своим высоким заливисто-мелодичным, как серебряный колокольчик, смехом. Она, подобно вольной кошке, действующей по своим удобствам, переворачивала его жизнь вверх ногами. Такуми, не привыкшему к хаосу в своей жизни, поначалу было довольно непросто смириться с непоколебимыми порядками взбалмошной подруги. В детстве, которое они провели вместе, она была не столь настойчива, как во взрослой жизни. Ей хоть и было двадцать лет, но вела она себя, как избалованное десятилетнее дитя, с взрослением, почувствовав свободу в присутствии парня, ещё больше сделавшись фривольней, не встречая на своём пути и порицания лучшего друга. Цурури не мог объяснить себе, почему он был так снисходителен с этой особой, но со временем ему пришлось признать, что без её тормошений ему становилось по-настоящему скучно в собственном доме; он упивался собственным одиночеством, ставшее в недавнем времени тягостным для него, как медленное ожидание долгожданного события, стены дома неумолимо давили на него, не слыша переливчатого голоса девушки, и внутри некогда комфортной обители становилось непривычно тесно и темно, как в скрытой от людского взора пещере.       С треском и фосфорическим сиянием молнии послышался долгожданный стук в дверь. Такуми мысленно усмехнулся; похоже, его подруга, привыкшая открывать на ходу дверь, решила сегодня изменить традициям и проявить манеры. И хоть стуки были медленными, необычайно тихими и слабыми, как если бы кто-то снаружи стучался из последних сил, молодой человек не придал этому значения и, улыбаясь своим мыслям, направился в сторону двери с намерением оказаться в крепких объятьях шумно лепечущей о своём испуге, как встревоженная синица, дорогой подруги. Попутно он погасил свечу, погрузившую комнату во мрак, и тут же включил лампу с тусклым свечением, как последние лучи солнца, уходящие за горизонт.       — Ты сегодня припоздни…       Его голос ошалело оборвался на полуслове, утонув в рокоте сверкнувшей молнии, на секунду осветившей своим ослепительным блеском мрачную округу. Глаза-хризолиты молодого человека, потемневшие в ночи до цвета болотной топи, застыли в ужасе. Перед ним, расстелившись на крыльце, лежала полумёртвая женщина; израненная, усталая, исхудавшая, облепленная комками грязи, которые осели отвратительными пятнами на её одежде, смешанной с кровью, и свисали с её длинных, тёмных волос, небрежно опущенных, как тонкие грязные соломинки, на деревянные доски. Перед её опухшим лицом, испещрённым глубокими порезами и кровоподтёками, стояла маленькая детская переноска, укрытая плотным козырьком, в которую она крепко вцепилась мёртвенно-бледной, почти серой, как у сгнившего мертвеца, ладонью. Другая рука, как позже заметил Такуми, отойдя на миг от шока, была неровно отрублена по кисть; из неё торчала влажная кость, а на мясе, зацепившись, висела на куске кожи, похожей на тонкую красную нить, часть отделённой конечности, которую она волочила за собой, ползая, как беспомощный червь, по грязевым ловушкам, смывшим за собой багровую жидкость. Она с трудом, оттолкнувшись ногой, усеянной многочисленными грубыми царапинами, подтянулась вперёд, на последнюю ступень, ведущую к его двери, и ухватилась за край штанов Цурури. Брюнет дрогнул в отвращении, но когда женщина подняла потяжелевшую голову, он опешил, не решившись оттолкнуть её, что первым делом нарисовалось в его желаниях. В чужих глазах, покрытых пеленой обречённости, мелькнула неясная Такуми предсмертная надежда, которая повлияла на его решение. Она тяжело, прерывисто дышала, её веки то и дело закрывались, будто на них легло что-то невероятное тяжёлое, но она отчаянно боролась с порывом сомкнуть веки и усилием воли пыталась согнать с подрагивающих редких ресниц свинцовую тяжесть. От неё разило железистым запахом крови. Такуми заметил, что её опухшая, почти синяя челюсть дрожала от зубодробительной боли. Цурури ощутил спазмы рвоты, свернувшиеся спиралью в животе и замерев омерзительным комком возле горла, но внезапная жалость, охватившая его с ног до головы, не позволяла отпрянуть назад. Он, окаменев, стоял на месте, пока трясущаяся, как в конвульсиях, женщина пыталась превозмочь усыпляющую боль. Онемевшие разбитые губы, из которых непрерывно сочилась кровь, торопливо открывались в мольбе, которую она не слышала собственными ушами, заложенными от порывистых ударов мучителя.       — П-пожалуйста, с… спасите мою дочь! Спасите от него, прошу! Если у неё появятся шрамы, н-не показывайте их ему, умоляю! С-спасите её, спасите! Не отдавайте ему… мою дочь…       На последней мольбе её речь стихла; с предсмертным стоном, вынужденно освободив из своих ослабевших синих пальцев часть одежды Такуми, она с хлюпаньем уронила голову вниз. Цурури, до конца не осознавший происходящее, безнадёжно смотрел пустым взглядом на труп женщины у своего порога. Кровь нещадно растекалась по деревянной лестнице, но быстро смывалась дождём, гулко для обострившихся органов чувств Такуми падая бледно-розоватыми, как кисель, каплями на опущенную под натиском ливня траву. Он поддался какому-то неясному порыву и, опустившись на колени, схватил женщину за плечи, развернув её к себе лицом; в голове вертелся ворох вопросов, желающих найти ответ из её уст. Он хотел встряхнуть её, но на мгновение замер. В стеклянных глазах, сохранившись, отпечатался пережитый ужас и озвученная молитва, застывшая на приоткрытых потресканных губах, с которой она судорожно шептала надорвано-хриплым голосом последние слова. Она не дышала, вены не пульсировали на её шее, тело безжизненно лежало на пороге, даже не дёргаясь в попытке подать признаки жизни, о которых так молил Цурури. Происходящее походило на кошмарный сон, в который парень отказывался верить. Его тело пробил озноб, к горлу подступил тошнотворный ком, грозящий вытащить содержимое его желудка наружу. Будучи гулем, он нередко сталкивался с мертвецами, но женщина перед ним была до того страшна и одержима в своей неясной для него мольбе, которая звучала болезненным эхом в его голове искарёженным голосом, что ему стало не по себе. Он никогда не считал себя впечатлительным, но в этот раз нервы, как натянутые струны, дали внутренний сбой, отчего сдержанный и спокойный гуль потерял на время самообладание, не в силах принять рациональное решение. Ужаснувшись, он отдёрнул от неё руки, словно ужаленный, и тело женщины, как тряпичная кукла, рухнуло со ступеней вниз, с громким хлюпаньем встретившись с неглубокой лужей, брызги которой попали и на её лицо. Смачный шлепок тела спровоцировал его ловить ртом воздух, тревожный и потяжелевший, плотный, как вата, заваливающийся в тесную грудь.       Прийти в себя ему помог только оглушительный вопль, доносящийся из переноски, который, как ему показалось в тот момент, оказался громче мощных раскатов грома. Некоторое время, часто дыша, Такуми не знал, что ему делать. Но затем, будто по инерции, он схватил переноску и торопливо занёс её в дом, плотно закрыв за собой дверь, будто желая скрыться от неизвестного преследователя.       «Что… Что это было?» — ошеломлённо переспросил у себя сбитый с толку парень, пытающийся привести дыхание в порядок.       Не успел Цурури собрать разумные мысли воедино, как в его ушах, словно мучительное эхо в пещере, снова раздался пронзительный крик. Поморщившись от неприятных ощущений, вызвавших по его телу мурашки, Такуми в неверии поднял вверх козырёк. Увиденное потрясло его до предела.       — Ребёнок?! — его глаза неестественно округлились, по телу прошлась волна адреналина, безжалостно бьющая его раскалённым металлом по каждому участку кожи, обнажившимися перед необъяснимым страхом.       Крохотная девочка, морщившая своё розоватое личико в плаче, содрогавшаяся в хаотичных движениях маленьких конечностей, внушила Цурури безграничное изумление и оцепенение. Он не знал, как реагировать на свою находку, и это смятение заставило его замереть на месте и почти невидящим взором уставиться на пятимесячного ребёнка. В ушах продолжали звенеть её дикие вопли, но и они не приводили замеревший мир Такуми в движение. Брюнет смотрел на неё, как на незнакомое существо, поразившее его воображение, не созерцающего прежде подобных творений Божества. Впрочем, Такуми действительно пришлось впервые столкнуться с человеческим младенцем и незнание того, что он из себя представляет, наводило на него необъятную панику. Ознакомление с ним произошло так быстро, настолько стремительно и катастрофически, что недоумение, растерянность и внезапное опустошение задержали его душу в тисках безграничного ошеломления. Детский плач, звучащий пугающе громко, как звон церковных колоколов, довёл его до пульсирующей боли в висках. Но молодой человек не решался подойти ближе к незнакомому существу, представившемся ему не беззащитным комком, а воплощением неизведанной опасности. Он, прильнувший к двери, стоял на месте, нервно дыша с опущенной головой, настороженно разглядывая свою находку из-под чёлки, с которой стекали влажные капли, звонко падая на пол. Как только плач ребёнка стих, каждый звук представлялся ему, сбитым влиянием адреналина, обострившего слух, невероятно громким: каждый вдох, каждое падение капель, каждое шуршание его тяжёлой от влаги рубашки, липнущей к телу, каждый слабый свист в воздухе, оставленный резким взмахом его руки.       Ещё один неожиданный стук в дверь заставил Такуми вздрогнуть и судорожно поймать пересохшими губами кислород. Всё, что происходило с ним теперь после такого открытия, предвещало для него нечто опасливое, чему он уже не мог доверять. Но шестое чувство подсказывало, что ничего плохого не должно произойти, и это мимолётное ощущение на минуту усыпило тревогу в его душе, ещё не смирившейся со свалившейся на него проблемой. Но человек за дверью дал импульс его надежде на то, что он сможет найти ответы на свои вопросы; в ситуации, в которой он никогда прежде не был, казалось невозможным самостоятельно найти правильное решение. Не медля, Цурури усмирил неровное дыхание и широко, с готовностью впуская незнакомца, распахнул дверь. Перед ним скользнула призрачная струя молнии, на краткий миг затмив ослепительно-белым фоном чёрный силуэт незванного гостя, застывшего в дверном проёме, и когда она растворилась в беззвёздном небе, Такуми с облегчённым выдохом, как если бы с него, уставшего и измотанного путника, спал тяжёлый рюкзак с вещами, увидел своего соседа.       — Добрый вечер, Такуми-кун, — Арата наклонил голову, и его привычная, мягкая, словно извиняющаяся улыбка, осветлила бледное, чуть намокшее лицо, придав мужчине вид посланца-ангела; Цурури всегда поражался тому, как преображала некоторых личностей улыбка, и как особенно подобный жест со стороны Киришимы Араты влиял удивительным образом на других людей, которые были готовы без колебаний покорно довериться мужчине, не задумываясь о том, что за личиной добродушного и невинного человека скрывается кровожадный гуль. Такуми рассеянно улыбнулся, улавливая себя на очередной мысли, что он тоже всегда оказывается обманут этой улыбкой и что ему никогда не обрести такое же мастерство, что было у его давнего знакомого. — Тоука, поздоровайся с Такуми-саном, — сказал мужчина, опустив взор синих глаз на трёхлетнюю девочку, непоседливо кружащуюся, как резвая юла, около его ног.       Услышав слова отца, Киришима-младшая, разительно похожая на покойную Хикари, бойко подступила в прыжке навстречу к Такуми и, широко улыбнувшись, звонко, почти понятливо в свои три года пролепетала:       — Добрый вечер, Такуми-сан! — тоненький голос, подобно писку новорождённого птенца, звенел радостью. Маленькая Киришима широко улыбнулась, с гордостью демонстриуя щербинку между передними зубами и неполноценные торчащие жемчужные резцы, которые ещё не спешили присоединиться к остальным собратьям.       Уголки губ Цурури вздёрнулись в лёгкой, растроганный улыбке, и на секунду он поддался мимолётному веселью, сбросив с себя корсет депрессии, плотно сжавший его мир.       — Добрый, Тоука-чан. Не сильно промокла? — Такуми присел на колени, в игривой форме потрепав короткие кобальтовые волосы девочки, обвитые дождевой влагой, под которой их естественный яркий цвет потускнел и обратился в берлинскую лазурь, и пожал миниатюрную ладонь синеглазой особы, активно мотающей в отрицательной форме головой.       — Аято тоже хочет поздороваться, но он ещё не умеет так хорошо говорить, как Тоука, — добродушно усмехнулся Арата, когда молодой человек поднялся обратно на ноги, и малыш, сидящий у него на руках, боязливо отвернулся от Такуми, прижавшись крепче к груди отца и сжав маленькими пальцами складки на его кофте. — Или просто стесняется, — тихо засмеялся синевласый мужчина, покачивая на руках мальчика. — Он вообще-то иногда произносит пару фраз дома, но при других людях становится застенчивым.       Губ Цурури коснулась снисходительная улыбка в ответ на приветливость семьи Киришимы, и на минуту он даже забыл о том, что свалилось на его осунувшиеся плечи, которые отразили напряжение от до сих пор не принятого факта.       — Скорее, малыш Аято испугался моего вида и теперь просто не находит подходящих слов, чтобы описать свой ужас, — с усталой улыбкой отмахнулся Такуми, сославшись на свою возникшую бледность, взъерошенные волосы и мокрую одежду. Он поправил несколько влажных прядей, прилипших к щекам, сделавшихся под влагой ещё темнее, под цвет крыла ворона, и потёр пальцами основание шеи, ощущая в её области огромный ком.       Мрачные мысли вернулись обратно в голову, как угрюмое наваждение, и Такуми снова отстранился от реальности, углубившись в раздумья о том, какое решение ему стоит принять в этой непростой ситуации.       — Прости, что пришли без приглашения, Такуми-кун, — Арата виновато опустил взгляд, но мягкая улыбка по-прежнему сияла на его лице. — Мы гуляли с ребятами и не заметили, как начался дождь. Вижу, ты тоже под него попал, — мужчина сочувствующе вздохнул, осмотрев прилипшую к телу парня белоснежную рубашку, сквозь которую просачивалась его светлая кожа и слабо выпирающие рельефные мышцы. — Я боялся, что Тоука и Аято заболеют, простояв ещё несколько минут под ливнем. Твой дом оказался ближе всего для укрытия. Ты не против, если мы зайдём?       Поначалу слова мужчины доносились откуда-то далёко; они звучали приглушённо, будто Такуми находился в резервуаре вакуума или под водой, сквозь толщу которой бархатный голос соседа звучал слишком слабо, чтобы быть отчётливо услышанным. Брюнет медленно бродил в потоке своих мыслей, больше походящих на непроходимую тернистую тропу, где каждая ветка сомнения и тревоги пыталась вцепиться в его руку и задержать в этом непрерывном течении. Когда обеспокоенный Арата повторил вопрос, Такуми дёрнулся, будто его ударило электрическим током, и мотнул головой.       — Д-да, конечно, Арата-сан, — растерянно пробормотал брюнет, пуская пригласительным жестом ладони гостей внутрь. — Проходите, пожалуйста.       Несмотря на давнее знакомство с семьёй Киришимы, Такуми предпочитал обращаться к Арате в уважительном тоне, как ученик к своему учителю. Они были знакомы с момента, когда Цурури был ещё шестнадцатилетним юношей, блуждающим по районам в поисках спокойного места жительства. Арата и Хикари, найдя в нём своего единомышленника, поделились с ним мирной жизнью, которую предоставил ему двадцатый район. В силу своего возраста Такуми не смел обращаться по-другому к своим спасителям, кроме как на «Вы», что зачастую смущало простодушную Хикари, просящую юного гуля обращаться к ним в дружеской форме, как к брату и сестре — именно так женщина, быстро привязавшаяся к застенчивой натуре Цурури, сторона которого умилила её, одурманенную сентиментальностями первой любви, расценивала для себя молодого человека, прося более спокойного и снисходительного Арату присоединиться к её затее. Молодой Киришима без энтузиазма поддерживал супругу, понимая, что Такуми нужно ещё время, прежде чем он привыкнет к новым знакомым, поэтому никогда не наседал на него и не проявлял настойчивость в перевоспитании, в то время как Хикари беззлобно подшучивала над подростком, которому было бы впору вести себя более раскрепощённо в их обществе, где он обосновался за короткое время как ещё один член их семьи. Такуми всегда с теплотой в груди вспоминал эту светлую женщину, оставившую в его памяти лишь самые приятные моменты, и он любил вечерами за книгой и чашкой кофе ностальгировать по старым временам, когда они с Аратой ещё могли любоваться её яркой и широкой улыбкой, слушать её шутки и обороняться от её каверзных замечаний. Такуми стал всё реже вспоминать о Хикари в присутствии Араты, на лице которого появлялась вуаль скорби, стоило только в округе прозвучать её имени. Теперь оно оседало горьким пеплом на языке, а не прежней сладостью, с какой оба произносили его, ощущая лишь приятный и нежный привкус, плавно тающий во рту. Многое изменилось за это время. Кроме того, что Такуми продолжал по старой привычке использовать исключительно вежливое обращение к старому другу, который теперь временами чувствовал себя неловко, но никто из них не выражал открытого протеста.       Киришима опустил раскрытый зонт и вошёл в дом, поставив его возле двери, и опустил Аято на пол, за которым тут же подбежала девочка, схватив младшего брата за руку. Арата смотрел с глубокой и окрыляющей нежностью на то, как энергичная и резвая Тоука терпеливо ждала, когда Аято, неуклюже перебирая ногами, подоспеет за ней, при этом не забывая подгонять его словами: «Быстрее, братик!». Убедившись, что дети заняты своими играми, Арата направил тревожный взгляд на своего соседа, чувствуя, что в душе молодого человека выросло ещё неясное ему зерно страхов и сомнений. Мужчине прежде не доводилось видеть Такуми в столь плачевном состоянии: молочная кожа побледнела, сделав его похожим на мертвеца, только что утравтившего доступ к кислороду, руки мелко дрожали, а бездумный взгляд уставился в одну точку, словно он находился в собственном сотворённом мире, слишком далёком от того, в котором он находился в реальности. Такуми хоть и выглядел дружелюбным, но ровно настолько, насколько может быть таким вежливый человек, и при этом сохранял поразительную отстранённость, будто что-то тяготило его и возводило между ними стену отчуждения.       — Такуми-кун, что-то случилось? — осторожно спросил Арата, когда тяжёлое молчание затянулось, и Цурури в знакомой ему позе изнеможения, судорожно уперевшись рукой о стол, замер на месте; в его оцепенении было что-то пугающее и чуждое для Киришимы. — Ты выглядишь очень бледным и обеспокоенным, будто тебя что-то тревожит.       «Тревожит — мягко сказано, Арата-сан. Я не знаю, что мне делать…»       Брюнет, с трудом переведя дыхание, взглянул на соседа: пристально и неподвижно, размышляя о том, стоит ли ему вообще говорить о своей проблеме. Воспоминание о Хикари, мелькнувшее вспышкой в его голове, заставило замолчать молодого гуля на полуслове; ему стало тягостно от мысли, что он может эгоистично взвесить на друга груз собственной проблемы, с которой, если бы у него было больше времени на уединение, он мог бы справиться сам.       — Это касается того трупа у твоего порога? — голос Араты стих на этом вопросе, и глаза мужчины внимательно всмотрелись в лицо молодого человека, чьи мускулы на лице заметно напряглись, выдав волнение хозяина. Левая рука Такуми хоть и покоилась небрежно на столе, но в суставах кисти чувствовалось непрерывное вибрирование, узкие пальцы, чересчур нежные для мужчины, незаметно стучали по дереву. Киришима слабо, будто подбадривающе, улыбнулся, понимающе выдохнув. — Тебе действительно стоит побеспокоиться об этом; если кто-то из наших соседей увидит это — беды не избежать. Если хочешь, я могу помочь тебе занести его в дом.       — Нет, — механически выдал Такуми, утратив над собой усилие держать язык за зубами. Он поднял взволнованный взгляд на Арату и продолжил дрогнувшим голосом. — Эта женщина сама пришла ко мне. Такая… — его передёрнуло при возникшей перед ним картине её изуродованного лица. И глаз, один из которых заплыл и покрылся бледно-бирюзовой плёнкой, смотрящих прямо в его душу — как острый клинок, вынутый из ножен, пронзивший его нутро одним резким и точным выпадом. Такуми нервно закусил губу, сминая её зубами так сильно, что кожа ближе к уголку лопнула, точно вздутый пакетик, и на ране образовался, разрастаясь, багровый комок. — Кто-то уже изуродовал её до меня. Она приползла ко мне еле живая и…       — Папа! — речь Цурури прервал звонкий, как у певчей птицы, голос маленькой Тоуки. — Что это такое? — с жаром спросила девочка, подбежав к детской переноске, лежавшей на полу, в которой кто-то зашевелился, шурша одеялом, что привлекло внимание любопытной особы.       Арата настороженно пригляделся к находке дочери и направил изумлённый взор на Такуми, молчаливо вопрошая о происходящем. Парень, будто ощущая за собой незаслуженную вину, безмолвно опустил голову, выжидая подходящий момент для раскрытия правды.       — Ай! — испуганно воскликнула Тоука, ощутив под пальцами, которыми она тронула одеяло, резкое движение, будто её кто-то намеревался схватить, и следом из глубины переноски донёсся чей-то всхлип, повергший синеглазку в ещё больший ужас. Девочка в панике отдёрнула руку, и Аято, стоявший за спиной сестры, сжался и громко зарыдал в страхе вместе с другим существом. — Оно живое! — закричала маленькая Киришима и, крепче сжав ладонь брата, ринулась к своему отцу, спрятавшись вместе с Аято за его ногами, глядя затравленным взглядом на переноску.       — Это то, о чём я хотел сказать… — ещё более виновато, почти сдавленно, бросил Такуми. — Она оставила мне ребёнка, — Цурури поднял обречённый взгляд на Арату, ища у него поддержку. — И я не знаю, что с ним делать…       — Ребёнка…? — неверяще переспросил Киришима, с трудом переваривая предоставленный факт.       «Самого настоящего, живого и… крикливого. Почему именно мне?»       Такуми тяжело вздохнул, пытаясь совладать с собственной паникой, и сипло ответил, не смотря в глаза собеседнику:       — Можете сами посмотреть.       Арата растерялся, на какое-то время застыв на месте, неотрывно разглядывая заинтересованным взором переноску, прежде чем любопытство взяло вверх над рассудком. Он сам не заметил того, как начал медленно подходить к ребёнку в манере настороженного хищника, вспугнутого неожиданным шумом на территории его охотничьих владений. Тоука и Аято, лишившись защиты в лице отца, подбежали, спотыкаясь, к Такуми, намертво вцепившись кольцом из пальцев в его колени. Их сердца одновременно замерли в ожидании неблагоприятного открытия, в то время как страх стиснул душу в тугой комок, будто намереваясь расплющить. Тоука предприняла попытку остановить отца своей мольбой, но тот, будто загипнотизированный, уверенно зашагал к младенцу. Младшие члены семьи Киришимы синхронно закрыли ладонями глаза, заранее представляя себе самые ужасающие картины, преувеличенные безграничным детским воображением.       Когда Арата поднял козырёк, он опешил на несколько мгновений, и его отдёрнутая рука застыла в воздухе, как веточка гибкой ивы. Обоняние тут же окутал явственный запах свежей человеческой плоти, провокационно обещающую все наслаждения, какие только способна доставить еда. Киришима отметил, что ребёнок обладает необычно-приятным ароматом, а его юный возраст, нетронутый химикатами из окружающей среды, только улучшал его вкусовые качества. Находиться рядом с ним, ощущая совсем вблизи этот чудесный запах, действующий как приворотное зелье на гуля, было мучительно. Но Арата, освоившийся в человеческом мире, воспитал в себе твёрдую силу воли и мог спокойно противостоять любым соблазнам, ограничиваясь разовым питанием в месяц. Пробудившиеся инстинкты охотника были подавлены его усилием, и на месте лёгкого дурмана Арата почувствовал прилив теплоты в груди от вида младенца, осознанно доверительно улыбнувшегося ему, словно не чувствуя от гуля природную исходящую опасность. Синеволосый мужчина оказался в сладкой ловушке ностальгии, растекающейся в сердце тёплым мёдом, когда он впервые взял на руки малышку Тоуку, приветливо тянущей к нему крохотные ручки. Тогда он изумился тому, насколько были малы пальчики и ноготки младшей Киришимы в сравнении с его, и часто прикладывал свои к её, умиляясь поразительному различию как в первый раз. Он видел в младенце своих некогда маленьких детей, и увидел даже больше — у девочки были красивые глаза цвета застывшей ископаемой смолы хвойных деревьев, обращённой в драгоценный камень янтарь, сияющий медным блеском в свете лампы над его головой. И, решившись, аккуратно притронулся кончиками пальцев к её пухлым щёчкам, вырисовывая на них незамысловатые узоры, которые он когда-то проделывал на ещё малоподвижной Тоуке, теперь с лёгкостью ускользающую от ласкового порыва отца потрогать её мягкое, круглое личико. Улыбка ребёнка поразила его своей искренностью и, как человек, познавший все радости отцовства, он видел в младенце только положительные качества и, повинуясь родительским инстинктам, готовым дать приют любым беззащитным существам, он поднял девочку на руки, с трепетом узнавая в ней своих малышей.       — А-Арата-сан, Вы взяли это… её на руки?! — запнувшись, поражённо воскликнул Такуми, неверяще хлопая глазам. Он не понимал, почему Арата так спокойно реагирует на человеческое дитя, не представляющее в понятиях Цурури ничего хорошего, и недоверчиво глядел на мужчину, воркующего с ребёнком, всё больше не находя подходящих слов.       — Так это девочка… — прошептал самому себе Арата, смакуя приятную новость, открывшую ему глаза на его видение Тоуки в лице младенца. — Почему ты так боишься её, Такуми-кун? — невозмутимо спросил Арата, мягко улыбаясь своему соседу. Услышав со стороны собеседника лишь шумный глоток, он опустил умилённый взгляд на девочку, и широко улыбнулся ей. — Прелестный ребёнок.       «Прелестный?» — Такуми направил тяжёлый, буравящий взгляд на младенца, и вместе с тем, несмотря на грозный вид, он чувствовал себя под прицелом охотничьего оружия, но пытался скрыть нервозность за кривой ухмылкой. «От прелестных детей не бывает проблем… Поэтому я и боюсь её»       Тоука, доселе настороженно следящая за действиями отца, ощутила в груди болезненный укол ревности. Страх сдуло ветром решимости, и девочка, выпятив вперёд грудь в манере зверя-вожака и поджав тонкие губы, двинулась к Арате, грубо потянув его за край тёмных брюк, настойчиво требуя к себе внимания.       — Папа, оно же так странно пахнет, — хмуро произнесла синевласка, пытаясь сменить настрой отца в отрицательное русло по отношению к существу, незаконно присвоевшего к себе нежность их с Аято отца, с чем маленькая Тоука категорически не желала мириться.       — Потому что это человек, — спокойно ответил Арата, на что младшая Киришима потупила взгляд от неожиданного заявления, и отступила на пару шагов назад, снова испуганно воззарившись на мужчину. Арата мягко улыбнулся дочери, желая утихомирить её тревоги, которые он без слов прочитал на её лице. — Не волнуйся, Тоука, она не причинит нам вреда. Посмотри, какая она милая, — он повернул девочку лицом к дочери, пытаясь настроить её на благоприятный лад. — Похожа на маленькую тебя.       Но синеглазка продолжала сверлить пристальным взглядом отца, словно сомневаясь в его словах. Тоука чувствовала себя ущемлённой, будучи лишённой привычного внимания мужчины, и ощущала неосознанный прилив гнева и обиды, осевших раскалённым металлом на уровне солнечного сплетения и горла. Её совершенно не успокаивали слова отца, пока он держал в руках чужого ребёнка, лаская его, как своего собственного. Тоуке по её эгоистичной детской натуре была отвратительна мысль, что её родной человек, которого она любила всем своим сердцем, так быстро привязался к чужому и пока ещё непонятному для неё созданию. Сапфировые глаза заблестели от влаги, как если бы в них скопились непролитые слёзы, и, насупившись, она спросила поникшим голосом:       — Ты больше не любишь нас?       Смех солнечно щекочет в груди, но Арата, увидев, насколько серьёзна для своего возраста была маленькая Тоука, совершенно очаровательно надувшая щёки и губы, он покорно поджал уста, всё же позволив себе слегка улыбнуться. Он присел возле неё на колени, продолжая придерживать одной рукой младенца, а другой поднял лицо Киришимы за подбородок, заставив ту посмотреть себе в глаза, в которых, как показалось девочке, собрались все звёзды мира, купающиеся в бархатной синеве вечернего неба.       — Тоука, я люблю вас с Аято и ни за что не разлюблю из-за других детей. Проявлять к другим заботу — совершенно нормальное явление. Просто посмотри, насколько эта малышка беззащитна и как она нуждается в ласке. Вы с Аято были точно такими же, и многие люди, считавшие вас очень милыми, проявляли к вам такую же доброту, как и я к ней. Когда ты подрастёшь, ты тоже сможешь подарить кому-нибудь свою нежность и поймёшь, как приятно радовать других.       Тоука попыталась горделиво зажмурить глаза, чтобы не видеть тёплую улыбку отца, но сердце предательски протестовало сопротивляться его обаянию, и её обида тут же рассеялась, как лёд, стремительно растаявший под солнечным ликом гуля. Она пригляделась в лицо девочки и, прислушавшись к словам Араты, начала переосмысливать своё поведение и, стыдливо опустив взгляд, осознала, что была не права. Пристыженная, девочка виновато опустила плечи. Не желая расстраивать родителя, она переступила через гордость и подошла ближе к ребёнку. Поначалу она испуганно отпрянула, стоило младенцу шелохнуться, но затем, постепенно преодолевая страх, она отвернулась и прикоснулась дрожащим пальцем к её тянущимся к ней ладоням. Девочка в любопытстве схватила её палец, и Тоука взвизгнула от неожиданности, отпрыгнув в сторону; пленённый палец Киришимы-младшей выскользнул из захвата, как влажное мыло из рук.       — Ха-ха, не бойся, Тоука, она ведь всего лишь хочет познакомиться с тобой, — тихо засмеялся Арата, подбадривая дочь. — Попробуй ещё раз.       Сглотнув ком в горле, Тоука выудила из себя, как крючок рыбу, остатки храбрости и снова подступила ближе. Ведь она не испытала боли от соприкосновения; это был мимолётный страх, которому она поддалась, подведя веру отца в неё, ведь он так часто повторял, какая у него смелая дочь. Ею двигали азарт и желание оправдать надежду Араты, так обеззаруживающе смотрящего ей в глаза, верящего в её силы, помогающего на подсознательном уровне идти вперёд. В этот раз, нахмурившись, тем самым выражая твёрдость своих намерений, она более решительно протянула руку навстречу чужой руке. Девочка в руках Араты заулыбалась и, издав смех, больше походящий на пищание мышонка, вновь сжала крохотными пальчиками ладонь Тоуки. Синеглазка снова зажмурилась, стойко вынося пытку, кажущеюся ей таковой на первое время. Когда необъяснимый страх наконец-то покинул её разум, на смену ему пришла странная радость, которую она разделила с ребёнком, чьё лицо озарилось счастьем от возможности соприкасаться с новыми людьми, которые тут же вселили ей доверие. Черты лица Тоуки смягчились и, сдавшись в неясной борьбе с младенцем, она тоже ответно-изучающе сжимала её пальцы, по-своему знакомясь с ней. Синевласка поддалась своей стороне, открытой только для родных, воспрявшей из недр её существа, которые давали ей волю окунуться в необычайную нежность и лёгкость в общении, и эти новые ощущения с другим человеком ей безоговорочно понравились. Кожа девочки оказалась необычайно тёплой, она словно была прогрета солнечными лучами и приятно горела на пальцах Тоуки, завороженно ощупывающей незнакомое существо. Арата с трепетом и гордостью наблюдал за тем, как на его глазах расцветала отчуждённая с другими людьми дочь.       — Братик, иди сюда! — позвала Киришима-младшая Аято, который удивлённо наблюдал за своими родственниками, не решаясь подойти близко к созданию, из-за которого ранее кричала его сестра, вселившая и в него безграничный ужас.       Тогда Тоука нетерпеливо подбежала к брату и, схватив того за запястье, насильно потянула его к человеческому детёнышу.       — Тоука, пожалуйста, будь осторожней, — взволнованно предупредил Арата, увидев, как маленький Аято едва поспевает за сестрой, норовясь вот-вот упасть лицом на пол. Но в последний момент девочка, виновато склонив синеволосую макушку, замедлила шаг, из-за чего спешащий мальчик уткнулся ей прямо в спину, и Киришима-старший, усмехнувшись, облегчённо выдохнул.       — Смотри, братик! — Тоука, возбуждённо улыбаясь, указала пальцем на ребёнка, искосо поглядывая на брата, который по-прежнему застенчиво прятался за ней. — Оно совершенно не страшное и не укусит тебя.       — Она, — поправил её с улыбкой Арата. — Это девочка. Такая же, как и ты, Тоука.       — И её зовут также, как и меня? — глаза маленькой Киришимы заискрились любопытством и одновременно лёгким возмущением — ей хотелось быть единственной Тоукой в жизни своего отца.       — Нет, конечно, — засмеялся мужчина, а затем задумчиво притих. — Её зовут по-другому… Но мы ещё не знаем, как именно.       — Такуми-сан ещё не придумал для неё имя? — спросила Тоука, на что семья Киришимы одновременно обернулась к брюнету, вздрогнувшего от неосторожных слов девочки, словно получив хлёсткую пощёчину. — Папа, а ты нам с братиком сразу дал имена, да?       Цурури стало некомфортно от мысли, что его будет что-то связывать с человеческим существом, и воздух рядом с ним накалился физически ощутимым напряжением. Он остолбенел, не находя нужных слов, и устремил взгляд в потолок. Его насквозь пропитывало странное чувство, будто всё, что происходило сейчас, происходит не с ним. Он замер в каком-то тягучем мгновении, глядя широко открытыми глазами на свой дом, не узнавая своего привычного мира со своими законами — он стал совершенно другим с появлением этой девчонки: чужим, незнакомым, которого он никогда раньше не видел и не знал.       — Тоука-чан, она не мой ребёнок, чтобы я мог дать ей имя, — Такуми был сбит с толку, но старался сделать так, чтобы его голос звучал спокойно и невыразительно. — Арата-сан, это даже звучит нелепо, она ведь человек, — он издал нервный смешок, пытаясь найти поддержку у друга, чьё мнение имело больший авторитет у синеволосой девочки.       Но, к безграничному удивлению Такуми, Арата не ответил ему согласием, а лишь с задумчивостью направил взгляд на Аято, который неотрывно, как смотрит полуденное солнце на ажурные узоры листвы в одиноком поле, наблюдал за мирными движениями девочки в переноске. Осмелев, он уже сам любознательно дотрагивался до неё, изучая незнакомку тактильным путём. Тоука стояла за спиной брата, изредка присоединяясь к нему, но без прежнего жара, что горел сейчас в глазах мальчика — синеглазка успела удовлетворить своё любопытство, в то время как Аято, желающий подражать старшей сестре, навёрстывал упущенное, наконец, найдя в себе смелость рассмотреть малышку. Но, когда девочка ухватилась за его указательный палец, сжав его с поразительной силой, мальчиком снова завладел страх и, издав тихий, тонкий писк, он попытался отпрянуть, но вместо этого неуклюже рухнул на пол. На глаза Аято выступили прозрачные слёзы, но, услышав из переноски детский смех, прозвучавший, как звонкая весенняя капель среди мрачного грома, мальчик сдержал позыв разрыдаться, оказавшись во власти очередного любопытства. Он приподнялся, присев на колени, и прижавшись подбородком к переноске, осторожно разглядывал заинтригованным взглядом смеющуюся девочку; смеялась она звонко, задорно, несмотря на свой возраст, энергично трясла ручками, непрерывно смотря на смущённого Аято, и её янтарные глаза светлели и искрились от счастья, как драгоценность, переливающаяся в лучах солнца. Почему-то, увидев её широкую улыбку и осознав, что они оба не отрывают друг от друга глаз, мальчик ощутил внутри умиротворение, ушедшее волнение и странное тепло в грудной клетке, где учащённо забилось маленькое сердце. Он слегка морщился, чувствуя, как её ладонь, полностью обхватившая его палец, крепче сжималась, но вместе с тем уже перестал бояться резких и неумелых прикосновений девочки, по-своему наслаждаясь их своеобразной связью, возникшей с первой редкой улыбкой Аято, подаренной незнакомому человеку. Он с рассеянной нежностью тянулся к ней, как тянется ветер весны к налитым сладким соком почкам, готовым вот-вот распуститься, и улыбался: искренне, тепло, по-детски наивно, прерываясь на беспричинный смех. В момент, когда они осознанно обменялись чистыми и невинными улыбками, Арата ощутил прилив радости, раздувший его лёгкие, словно кузнечные меха, это чувство согрело сердце, частично утратившее способность воспринимать происходящее с такой живостью, и наполнило его мягкой, золотистой силой, какой он не чувствовал со времён, когда рядом с ним была его любимая Хикари — когда он и его дети гораздо чаще улыбались без причин.       — Такуми-кун, между людьми и гулями не так уж велика разница, — он всмотрелся в беззаботные лица своих детей, раскрепощённо играющих с человеческим ребёнком, и будто только сейчас осознал, что мир людей и гулей всё-таки может быть соединён шатким мостом, для поддержания которого потребуются усилия с обеих сторон. Что-то ясное, глубокое, западающее в душу излучал отблеск его тёмно-синих глаз, и его голос стал возвышанней, как у вдохновлённого творца, влюблённого в красоту природы. — Пусть мы и не совсем похожи, но мы нуждаемся в друг друге. Если Бог создал нас в одном мире, значит, его воля заключилась в том, чтобы испытать нас на умение видеть в друг друге положительные качества, на наше умение строить мир для всех без исключения, где не было бы войны, на умение сострадать и принимать других такими, какие они есть. Я думаю, что не всё было создано просто так. Всё в этом мире имеет смысл, но мы зачастую не замечаем его из-за своих глубинных страхов и сомнений. Если мы будем чуточку внимательнее и терпеливей, мы наконец-то сможем увидеть, насколько может быть прекрасен мир, если в нём не будет войны между расами, — по-философски заключил Арата, глядя в окно, по которому продолжали небрежно размываться капли дождя.       Такуми обескураженно смотрел на соседа, утратив дар речи; в глубине души он поддерживал его идею, но потаённый страх перед людьми не позволял ему так смело рассуждать о возможном союзе между человеком и гулем.       — Я знаю, Арата-сан. Но мир между гулями и людьми не может быть построен так быстро, и уж тем более он не будет изменён одним человеком, — он бросил короткий и усталый взгляд на младенца. — Люди убеждены, что для нас нет места в этом мире, что он принадлежит исключительно им. И эту идиллию навяжут и этому ребёнку, который потом и не вспомнит о миролюбивых гулях, ибо для неё мы будем все на одном уровне — кровожадные убийцы, не ведующие о сострадании и любви. Мы ведь не живём в сказке, где всё заканчивается хорошо, о чём мы только можем мечтать. Реальная жизнь куда более жестокая, — в отчаянии выпалил Такуми, только после сказанных слов осознав, что он задел Арату за живое, пусть и не прямо, но стрельнув прозрачным намёком на его нынешнюю жизнь, которую он посвятил мести следователям.       Но Киришима, несмотря на кровоточащую рану, изобразил вид, что его ни сколько не задели слова товарища. Однако смотреть в открытую ему в глаза уже не получалось — он знал, что Такуми увидит в его зрачках глубокую печаль, никогда не найдущую необходимого просвета.       — Не будь таким пессимистичным, Такуми-кун. Ведь у нас всегда есть надежда, — мягко произнёс мужчина, желая подбодрить своего друга. — Уверен, мир рано или поздно изменится и станет совсем другим.       «Надежда…? Так говорят, когда не знают, что сказать. Когда аргументы заканчиваются, когда мир кажется полностью серым, все говорят о надежде, потому что они больше не знают, как поддержать человека. Но что это такое? Всего лишь слово, которое ничего не изменит, потому что по сути оно подразумевает безделье и ожидание чуда. Надежда для мечтателей и для тех, кто не знает, как ещё себя успокоить»       — Вопрос в том, увидим ли мы его, — сказал в пустоту Такуми.       «Сомневаюсь, что даже нынешнее поколение доживёт до этого времени» — подумал он, что не решился озвучить вслух при детях Араты, боясь огорчить его. «Даже если доживёт, они всегда найдут другой повод, чтобы устроить новую войну. Как бороться с тем, что заложено в тебе с рождения?»       Арата горько усмехнулся, пытаясь вовлечь в свой голос нотки непринуждённости. Но он был слишком плохим актёром, чтобы научиться за всё время своего существования врать самому себе и своему другу, которого невозможно было обмануть пустыми словами.       — Я бы хотел, чтобы новый мир, где больше не будет пролита чужая кровь, увидели хотя бы мои дети. На той стороне для меня это будет самым большим счастьем — знать, что они будут в безопасности и всегда рядом друг с другом, — он сделался спокойным и задумчивым, как осеннее небо на исходе дня. — Такуми-кун, если бы у тебя были дети, ты бы думал только об их благополучии, а не о своём собственном, и, возможно, понял бы мою реакцию на эту девочку.       — У меня уже есть человек, который мне важен, — серьёзно ответил Такуми, вскинув голову, отчего возникший румянец на его щеках в грушевом свете лампы показался ярче.       «И я хочу беспокоиться только о её жизни»       Лицо Араты коснулась тень улыбки; он, как никто-либо другой, понимал, по ком томится сердце молодого человека. Но, несмотря на очевидную ауру неразделённой любви, Такуми страшился в открытую признаться в своей симпатии к этой особе — он считал, что о чувствах было правильней молчать, если они не находили взаимного ответа.       — А у этой девочки никого нет. Если ты можешь защитить себя и своего близкого, она ничего не сможет сделать. Она как птица без крыльев. А птица, не умеющая летать, не сможет приспособиться к жизни на земле, потому что её предназначение — парить. Только на небе она будет чувствовать себя в безопасности, а вне своей стихии она будет сломлена. Точно также и человек не сможет обойтись без поддержки родных. Детям нужны рядом родители, потому что только тогда они почувствуют себя защищёнными и смогут спокойно спать, а взрослым нужен рядом любимый человек, который станет для них опорой и тем, кто избавит от тягостного одиночества, в котором рождаются безнадежность и безумие.       — Хотите сказать, я должен позаботиться об этом ребёнке? — поражённо спросил Такуми, чувствуя внутри непонятные сдавливающие ощущения нарастающей паники.       — Должен — слишком громкое слово, — Арата склонил голову набок, издав неслышный смешок. — Я ни в коем случае не принуждаю тебя взять над ней опеку, но… Ей тоже нужен человек, который сумеет стать для неё родным, Такуми-кун, — он прижал к себе приблизившуюся Тоуку и погладил её по голове. — Ты ведь и сам знаешь, какого жить без поддержки родителей.       Спина Такуми покрылась холодными мурашками, на миг ему показалось, что позвоночник покрылся льдом. Воспоминания прошлого, как вспышки от некачественной фотокамеры, укутанные кровавой плёнкой, зажигались перед ним и почти тут же гасли, будто кто-то показывал ему старый фильм о его жизни. За эти секунды он сумел заново пережить всё то, что случилось с ним в детстве: первая попытка зашагать, окончившаяся бы фатальным исходом, если бы его не подхватили тёплые и родные руки родителей, смех, пролетающий беззаботной птицей над ними, первая охота с отцом… и тот самый злополучный день, так ярко отразившийся среди положительных моментов, затмив их своим мрачным сиянием, когда «Голуби» разделили надвое его отца, как отсекли голову его матери, как обезображенные тела его родителей пали перед его ногами, разбрызгав повсюду свою кровь, попавшую и на лицо маленького мальчика. Он не испытал ненависти к следователям. Такуми знал, что его родители были беспощадными гулями, убивающих с особой изощрённостью обычных людей. Несмотря на всю их любовь к сыну, они смеялись и крутили пальцем у виска, слыша его наивные рассуждения о союзе с человечеством. Такуми знал, что они сами виноваты в своей смерти, и, вопреки своим чувствам к ним, он возжелал ещё больше союза с людьми. Потому что в таком случае, когда между двумя расами будет царить мирное время, он больше не потеряет близких существ. Он, будучи раненный жестокостью настоящего времени, уже не мечтал и не надеялся увидеть мир другим. Но где-то в глубине души в нём царила вера в это: совсем слабая, тусклая, скрытая терновником сомнений, но всё ещё живая и жаждущая когда-нибудь снять с себя колючие заросли страха и вырваться наружу, навстречу светлому будущему.       — Прости, если сказал лишнего, — виновато обронил Арата, когда безмолвие между ними затянулось, а взгляд Такуми стал отстранённым, почти стеклянным, будто он потерялся в другом измерении. — Я не хотел задеть тебя за живое…       — Я знаю, — прервал товарища Цурури, натянув на лицо ничего не значущую улыбку, но Киришима видел, что она насквозь прошита болью и грустью. — В конце концов все мы теряем близких людей. Каждый день кто-то умирает. Вечный круговорот жизни.       «Наверное, это сродни необходимому ритуалу, в котором миру приносят жертвы для поддержания какого-то баланса. Возможно, потерю можно избежать. Но мы ведь не знаем, кто станет следующим, поэтому упускаем момент спасения» — закончил свою мысль брюнет, украдкой взглянув на Арату глубоко задумчивым взглядом. Он надеялся, что мужчина, потерявший любимую, не прочтёт его мысли. И чтобы разрядить обстановку, брюнет сменил тему:       — Даже если бы я хотел, я всё равно не знаю, как ухаживать за людьми… — задумчиво протянул молодой человек, представляя себе совместное проживание с человеческим ребёнком. Но разум, в котором слишком глубоко проросли корни страха перед людьми, отчаянно противился одной только мысли об этом. — Нет, мы слишком разные! — пылко возразил Такуми, ощущая на подсознательном уровне изумление; ему прежде не была присуща возбуждённость в ровной речи, а спокойный нрав никогда не поддавался паническим атакам. — То, что она оказалась в моём доме, чистая случайность. И я не собираюсь из-за каких-то случайностей рушить свою жизнь. Это слишком рискованно. Я не готов, — он выдохнул, устало понурив голову. — Видимо, я не готов и к самому миру с людьми.       Страдальческое выражение лица друга немедленно возымело отклик в сердце Араты. Он оставил Тоуку наедине с братом и подошёл к Такуми, плавно опустив ладонь на его осунувшееся и напряжённое плечо. Цурури, доселе сгорбленный в своих раздумьях, поднял вопросительный взгляд на соседа.       — Я понимаю тебя, Такуми-кун, и не смею давить на тебя, — спокойно промолвил он, обволакивая брюнетка мягким, поддерживающим тоном, и его ласковый взор на время усмирил расшатавшиеся нервы Цурури. — Выбор будет за тобой. И я надеюсь, что ты не пожалеешь о нём.       Мужчина чуть встряхнул плечо Такуми и, подняв с него руку, посмотрел на настенные часы в углу комнаты.       — Время уже позднее, ребятам пора спать, — Киришима подозвал к себе играющих детей. Тоука почти сразу вняла голосу отца и уволокла за собой Аято, который задержался в своём исследовании человеческой девочки. Услышав, как мальчик расстроенного захныкал и начал потирать пальцами красные от наступающей влаги и сонливой усталости глаза, Арата взял его за руку и, улыбнувшись, поднял его на руки. — Кажется, она ему понравилась.       — Мне тоже! — воскликнула Тоука, размахивая руками, привлекая к себе внимание отца. — Папа, а мы придём ещё раз к ребёнку Такуми-сана?       — Вполне возможно, — Арата уклончиво улыбнулся на вопрос синеглазки, украдкой пронаблюдав за безучастно реакцией Такуми на её слова.       Все его нынешние действия и позы говорили об изнурённости хозяина, он выражал своим видом отрешённость, а его приоткрытые губы, с которых срывалось прерывистое дыхание, молчаливо просили об уединении, и Киришима решил больше не поднимать данную тему для разговора.       — В любом случае, я благодарен Вам за то, что помогли мне успокоиться, Арата-сан, — тихо проговорил Такуми напоследок, чувствуя укол совести от невысказанной благодарности. — Я развёл панику на пустом месте.       — Ты ещё молод, Такуми-кун, поэтому так импульсивно реагируешь на то, чего раньше не случалось с тобой, — в манере психолога произнёс мужчина. — Всё в порядке. Я помогу тебе избавиться от трупа, а ты постарайся решить проблему с ребёнком. Только тебе решать, что делать с этой девочкой.       Арата поднял свободной рукой свёрнутый зонт и, раскрыв его у входной двери, попрощался с Такуми, выйдя на улицу. Аято, крепко обвивший руками шею отца, следил взглядом за барахтающейся в переноске малышкой, рефлекторно протягивая её отдаляющейся фигуре раскрытую ладонь, пока на неё не попала холодная капля дождя. Мальчик поморщился и, вернув руку на прежнее место, продолжил рассматривать её печальным взглядом, будто уже скучая по незнакомке. Такуми торопливо захлопнул за гостями дверь, чтобы спрятаться от косого ливня, брызнувшего на его ковёр.       Когда Арата покинул его дом, Такуми снова почувствовал себя в лабиринте из собственных запутанных мыслей, в котором он не мог найти нужную, стоющую для руководства его дальнейших действий. Он с трудом решился поднять ребёнка, чтобы вынести ему приговор — ждать светлых идей на ровном месте было слишком длительно. Младенец в его руках снова начал плакать, привлекая его внимание. Цурури без каких-либо эмоций поднял её над собой, рассчитывая утихомирить для того, чтобы разобраться в себе — лишний шум приводил его в ещё большее замешательство и вызывал лёгкое раздражение, будучи никогда не слыша столь надрывных криков, издаваемых маленьким существом, способных даже оглушить. Малышка, оказавшись в воздухе, почувствовала себя комфортно, увидев многообразие нового места, представившегося перед её глазами — любопытство одержало вверх над всеми эмоциями, заставив ту с жаром разглядывать новый мир вокруг себя. Такуми же рассматривал ребёнка в своих руках, пытаясь определить свои чувства, испытываемые к нему. Он впервые видел вблизи человеческое дитя и для него это было странным — держать его в руках, видеть его появляющуюся в определённые моменты улыбку, чувствовать его запах — совершенно особенный, во многом отличавшийся от тех, чем пропитаны взрослые люди: свежий, сладковатый для гуля аромат крови, непорочный, ещё нетронутый химикатами, содержащихся в организме обычного среднестатистического человека, приправленный слабым запахом топлёного молока. Такуми не был голоден, но аромат младенца пробуждал аппетит, несмотря на абсолютную сытость молодого человека, которая не нуждалась в подпитке. Он кружил голову, но Цурури, как и Арата, был достаточно сдержан в плане голода, чтобы не податься этому головокружению. Однако находиться рядом с ним всё равно было крайне неспокойно; в конце концов это был человеческий ребёнок — создание из совсем другого для него мира, чья дорога не должна была пересечься с его. Само появление малышки в его жизни оказалось для брюнета крайне странным. Он не мог дать объяснение своим смешанным чувствам. Парень разглядывал черты её лица: мягкие, с пухлыми щеками, на которые мягко ложились алые пятна румянца, редкие тёмные волосы на голове, небольшие глаза-пуговки, непропорциональное телосложение — она была похожа на обычных детей гулей, хотя Такуми мог сравнить её только с малышом Аято.       И всё же она оставалась человеком — об этом Цурури не мог забыть. Её принадлежность к другому виду настораживала; гули не должны быть близки с людьми, потому что этот союз всё равно рано или поздно настиг бы неизбежный фатальный конец, заранее предрешённый несправедливой судьбой. И хоть Арата опровергал подобные теории, Такуми знал, что мужчина, снимая маску добродетельного миролюба, отправлялся ночью истреблять тех, кому он когда-то мог подарить свою самую искренюю и тёплую улыбку, сметающую любые подозрения на его счёт. Сначала ещё юный и неопытный Цурури считал его примером для подражания и когда-то пообещал себе вести такой же образ жизни, чтобы с лёгкостью уживаться в человеческом мире. Но когда тайна Киришимы раскрылась, Такуми с разочарованием осознал, что даже самые добрые гули не способны до конца ужиться с людьми и довериться им. Арата видел свою вину в случившемся с Хикари, ведь он не сделал ничего, чтобы предотвратить это. Расставшись с собственными иллюзиями, ему отныне хотелось только одного — жестокой и кровавой мести за каждую отнятую секунду с любимым человеком. Его больше не волновали мораль, нравственность, благородство. Всё заволокла тьма, развивающаяся жгучей отравой в душе. Она требовала жертв, кары и оплаты долгов, и он соглашался со всеми её условиями, зная, что после этого его мир никогда не станет прежним. Отныне он был добр лишь с простыми гражданскими, но своё дружелюбие он впредь проявлял без энтузиазма, по большему счёту тяготясь долгом перед детьми, которым он должен был обеспечить безопасную жизнь. Гуль, которого он уважал за его любовь к людям, и чья ненависть к ним, прикрытая фальшивой улыбкой, не знала границ, разрушил все его бывшие надежды на то, что между их мирами возможен союз. Гули и люди были устроены так, что они отнимали друг друга то, что им было дорого, и осознание этого отравляло ядом безысходности и обречённости душу Такуми. Брюнет не видел смысла играть на публику с теми, кто потом мог отнять у него что-то ценное, поэтому, не желая стать для самого себя лицемером, он закрылся от внешнего мира в своём доме, позволяя нарушать свой покой только близким по духу существам. Он не умел общаться с людьми и всегда чувствовал напряжение, находясь рядом с ними. Они были везде: в магазинах, на улице, в парках, в его районе — во всех местах, будто преследуя его, в каких он только был. Часто, встречаясь с дружелюбной улыбкой продавщицы, он видел вместо этого другую картину, созданную его искажённым воображением: её лицо трескалось, как хрупкая ваза, и на его месте появлялась перекошенная испугом гримаса и дрожащие губы, судорожно кричащие о том, что он монстр. Такими он, сделав вывод из жизни Араты, видел людей — будущими предателями, чья приветливая маска сползала с открытием тайны гулей. Бесполезно было идти с ними на контакт, если его исход был заранее вынесен — глупо полагаться на исключения из правил, подобно наивному юнцу, ещё убережённого от жестокости внешнего мира; Такуми уже давно вышел за предел той стадии, в которой он мог слепо верить удаче.       Но он не мог разглядеть врага в пухлом личике человеческой малышки. Она была слишком мала для того, чтобы он мог представить себе, как её лицо покрывается уродливыми гримасами и как её губы, ещё не умеющие произносить полные предложения, раскрываются в истошном вопле о его мерзкой сущности. Но молодой человек прекрасно осознавал, что она не избежит взросления, за которым появятся сомнения, страхи и типичные представления о гулях, навязанных другими людьми — всего этого было не избежать. Даже если бы она сидела в четырёх стенах, рано или поздно тайна бы раскрылась, и она, поддавшись инстинктам самосохранения, посчитала бы его отвратительным чудовищем, которого бы предала при любой возможности. Природу нельзя было изменить. Такуми даже не видел смысла попытаться это сделать. Гораздо проще было съесть её и не задумываться о морали своего поступка, избавив себя от подобного бремени. Он бы, как и любое живое существо, чувствовавшее угрозу, просто избавился от неё — это была бы вполне естественная реакция организма на врага. От инстинктов нельзя было убежать. Но что-то протестующе трепещало внутри него. Жалость ли? Такуми не мог с уверенностью сказать, потому что он не предавал значения другим эмоциям, кроме засевшей в корке мозга тревоги. Не было смысла даже щадить её — всё равно она бы выросла и, не вспомнив его доброты, убила его, чтобы спасти свой род. Он считал, что в людях не может быть благодарности и сострадания, потому что все они были эгоистами; убивали чужие семьи, но при этом боялись за свои, когда за ними следовали пострадавшие сироты-гули, жаждущие отмщения — и они считали свои поступки благородными. Она бы стала такой же, как те следователи, убившие жену Араты, а он бы просто предал свой мир, чтобы вырастить своего будущего убийцу. Такуми повесил голову, тяжело вздохнув; он чувствовал мимолётную ненависть к судьбе, решившей подкинуть ему такое препятствие. Почему именно ему? Он ведь спокойно жил своей жизнью, не смел врываться в человеческий мир в отличие от других сородичей, убивал только по принуждению голода, а его взамен, будто Всевышнему надоело наблюдать за его скучной и мирной жизнью, вытеснили из спокойного потока существования, решив внести острых ощущений. Ему казалось, что он находится не в своём доме, а на арене, где Создатели мира ради хлеба и зрелищ подкидывали ему проблемы. Брюнет чувствовал, как мир вокруг него сжимается, как кольцо из наблюдателей за его борьбой с самим собой, щурясь и глумливо насмехаясь, становится ближе к нему, как их горячее дыхание опаляет его кожу так, что ему начало казаться, будто он попал в пекло адских стен. Тело внутри кололо разгорячёнными иглами напряжения, кислорода в лёгких становилось мало, вместо него вился, шипя, удушающий жаркий воздух, от которого у него начала кружиться голова.       «Проклятье! Да что это со мной?» — вымученно вскрикнул он в своём подсознании, теряясь в собственных ощущениях. «Неужели так сложно избавиться от этой девчонки?!».       Такуми хотелось вцепиться со всей силы в свои волосы, потянуть их назад и надрывно закричать, отрезвив себя гулом в ушах и физической болью. Он не представлял себе, что поедание маленького человека окажется настолько затруднительным, что ему захочется просто исчезнуть из мира, испариться без следа, лишь бы больше не иметь возможность смотреть ей в лицо, испытывая от своих кровожадных мыслей доселе незнакомое чувство — отвращение к самому себе за свой рацион питания. Он редко питался живыми людьми, предпочитая им суицидников, подобно Киришиме, потому что считал, что это неправильно — есть тех, кто только что беззаботно бегал на площадке, жизнерадостно улыбался, не задумываясь о том, что его жизнь может оборваться уже через пару часов, а после убийства восседать над жертвой, бьющейся в конвульсиях, и наблюдать за её мучениями. Такуми не мог иначе; когда-то он был очень заинтересован в людях, мечтал подружиться с ними, но теперь все эти мысли, кажущиеся бредом воспалённого мозга, остались далеко позади и больше не смели проскальзывать в его голову. Теперь Цурури боялся малейшего контакта с ними, но вместе с тем, не лишённый эмпатии, он мог сострадать людям и испытывать терзания совести, глядя на их искажённые ужасом лица, теряющих блик живости. Даже смывая с себя человеческую кровь, он слышал вместо шумного потока воды их пронзительные крики и видел себя в детстве, пожимающего руку своей первой знакомой девочке. Его воображение, овеянное паранойей, вырисовывало, как он активирует какуган, злобно скалится, как дикое животное, и с хрустом сжимает её ладонь. Слышится громогласный вопль, способный разорвать барабанные перепонки, но он с наслаждением слушает крик, как классическую музыку. А девочка падает на колени, хватая онемевшую, неестественно изогнутую руку, из тыльной стороны ладони которой торчала маленькая острая кость, покрытая обильными пятнами крови. Он боялся превратиться в монстра, каким его род называют люди, и поэтому сохранял остатки того, что звалось в их мире человечностью, не лишая тех, у кого ещё есть шанс на светлое будущее, жизни. Он убивал лишь по необходимости, когда его раскрывали, хотя это явление стало совсем редким, учитывая его образ жизни отшельника. В этот раз он хотел убить ребёнка от безысходности, потому что он не видел другого выхода и не хотел искать для неё приют. Он всё чаще обнюхивал малышку, пытаясь собственноручно одурманить себя её запахом, свести себя с ума до такой степени, чтобы вгрызться в неё без чувства голода. Но, когда он только начал нерешительно открывать рот, она начала игриво размахивать руками, касаясь пальцами его лица, иногда полностью упираясь ладонями в его губы, тут же опущенных от привкуса её кожи, который вызвал у него только жажду самобичевания, а не желание поглотить её.       — Не дёргайся, иначе я не смогу тебя съесть, — меланхолично протянул брюнет, лениво уворачиваясь от крохотных пальчиков младенца, по рефлексу исследующих то, что предстало перед ними. Такуми почувствовал себя неуютно, ощутив, как жалостливо и уныло звучал его голос, озвученный в нелепой просьбе, совершенно неподходящей для кровожадного гуля, собирающегося устроить себе трапезу. Это был даже не голос, а писк; не властный приказ, а жалкая мольба; не уверенное желание поглотить её целиком, а глупая попытка навязать себе лучшую иллюзия среди всех имеющихся.       Девочка, ощущая колебания Цурури на подсознательном уровне, будто осознанно ещё больше ворошила его мысли, усыпляя бдительность гуля настойчивыми прикосновениями, не знающих о стоп-сигнале, когда это было так нужно. Он хотел накричать на неё, но губы не подчинялись воли. Такуми замер на месте в глубокой растерянности, позволяя девочке в игривой форме дотрагиваться до своего лица. Рассматривать её и видеть в ней потенциальную пищу уже не получалось. Он смотрел на неё каким-то затуманенным, обречённым взором, словно больше не слыша аргументов, ведущих к борьбе с младенцем. Брюнет начал ощущать себя безвольной марионеткой в её умелых руках, которыми она меняла его форму, его восприятие, его желания и видения. Такуми становилось страшно от того, что он начал таять под её внимательным взглядом, больше не видя в ней жертву. Жертвой был он, а она стала той, кто заставил треснуть его бастион сопротивлений. Но Такуми продолжал упорно бороться со странным наваждение и каждый раз, стоило ей положить пальцы на его щёки, он вертел головой, отмахиваясь от ребёнка, как от надоедливой мухи, пока она случайно не задела кончик его носа, переместившись в ноздри. Такуми фыркнул и вытянул подальше от себя руки, чтобы настроить безопасное расстояние между собой и ребёнком.       — Да что ты творишь, мелкая?! — он опустил в раздражении брови, почувствовав, как в носу начало неприятно щекотать, будто внутри него оказалось птичье перо.       Не удержавшись, он нарушил тишину дома громким чихом, и энергично затряс головой, чтобы отмахнуться от ещё одной щекотки внутри. На его действия девочка сначала испуганно вздрогнула, готовясь вот-вот расплакаться, но, посчитав его взмахи головой забавными, она издала звонкий смех. Такуми почувствовал, что чаша терпения заполняется, но тут же свергнул внутри себя вулкан гнева, увидев, как заливисто и мило она хохочет, как на её щеках появлялись едва заметные ямочки. Такуми не мог объяснить себе, что произошло с ним в следующую секунду, потому что следом за её смехом, подаренным именно ему, у него появилось ощущение лёгкости и окрылённости. Её смех показался ему таким заразительным, что он намеревался тоже улыбнуться ей, но сдержался в последний момент, смущаясь показать ей свою положительную реакцию, ведь ранее он брезгливо морщился, стоило ему только услышать краем уха шуршания одеяла. Собственные противоречия пугали Такуми, ведь до появления этой девчонки у него всё было разложено по полкам, в его внутреннем мире царил порядок, а теперь там был сплошной хаос, который он был не в силах исправить. Такуми запрокинул голову, глухо застонав и рыкнув от смятения чувств. Это было бы лучшим решением для того, чтобы снова вернуться к прежней жизни, где ему не нужно было беспокоиться о ком-то; он знал, что с Хотару ничего не случится и она, как и прежде, будет врываться в его дом с крайне широкой улыбкой, а он забудет обо всём с её появлением. Однако воображение подкидывало совсем другие картины, где он сидел в углу, бессвязно рыдал, покачиваясь из стороны в сторону, как маятник, в безумии твердил о том, что он чудовище, и прикладывал к груди детские обглоданные кости, виня себя в необдуманном решении.       «О чём говорил Арата-сан? О том, что она бескрылая птица, а я — её возможный отец, который должен взрастить её крылья и обучить полёту? Бред какой-то! Гуль никогда не сможет заменить родителя человеку, у которого на подсознательном уровне заложены инстинкты самосохранения, а они забьют тревогу, учуяв хоть малейший подвох» — прошипел Цурури, затравленно глядя в сверкающие радостью янтари девочки. Теперь, вновь вернувшись к рассудку, он уже не мог поддаться её чарам, и улыбка младенца вызывала лишь кривую ухмылку. «Перестань улыбаться! Ты спокойна, пока не знаешь правды. А она рано или поздно раскроется. И тогда ты будешь бояться меня. Мы оба будем бояться друг друга…»       Такуми до боли стиснул челюсти и повертел головой, словно опьянённый, который пытался привести себя в трезвое чувство. Смотреть на младенца казалось бессмысленным; он лишь больше усугублял ситуацию, ежеминутно ощущая в мозгу какую-то пульсацию, подёргивание каждого нерва и внезапную сухость в горле, словно внутри него тлел неприглушённый огонь. Даже когда он положил малышку обратно в переноску и наполнил дрожащей рукой стакан до краёв, залпом выпив воду без остатка, сухость никуда не исчезла и по-прежнему сводила горло удушающей хваткой. Ему казалось, что шею сковали холодные железные тиски, и он потёр пальцами саднящее горло.       «Что мне делать? Я не могу оставить этого ребёнка здесь. Если её кто-нибудь увидит… У неё слишком резкий запах, он наверняка привлечёт внимание других гулей, а я… Я не могу избавиться от неё. Кажется, я уже сам обрекаю себя на ещё большие проблемы» — Такуми сжал кулак, пока костяшки на его пальцах не побелели от перенапряжения, и он стукнул по столу, пытаясь выпустить пар. Попытка оказалась тщетной, не принеся за собой ничего, кроме трясущегося под его ладонями мебели.       — Куми-чан! Я пришла! — раздался внезапный женский голос, будто прозвучавший над самым ухом Цурури, отчего тот мучительно вздрогнул и поёжился. Но особа, ворвавшаяся в его дом, находилась около дверного проёма, и приветливо, пытаясь привлечь внимание друга, махала широко расставленными руками. — Боже, ну и дождь на улице! Хоть ванну набирай, — расхохоталась девушка, небрежно скинув с себя тяжёлое и потемневшее от капель дождя бежевое пальто.       Дверь за ней громко захлопнулась, заглушив раскаты грома и прикрыв собой белоснежное сияние молнии. Девушка, явившаяся перед ним, энергично замотала влажной головой, как промокший зверёк, и взлохматила свои короткие волосы цвета нежнейшей герани, обрамляющих её круглое лицо. Дождь не смог потушить яркость её волос, и розовые пряди продолжали пылать в потоках воды. Её сверкающие жизнерадостностью алые глаза были похожи на цветок анемон; в его контрастных оттенках словно была отражена вся человеческая жизнь: любовь, страсть, бури, эмоции, победы и поражения. Как только глаза молодых людей встретились, Такуми с удивлением заметил про себя, что ему впервые было не до красоты подруги, на что он первым делом обращал с затаённым дыханием внимание. Он был прикован к месту и совершенно подавлен, чтобы суметь найти в себе силы выразить мысленный восторг перед её светлым обликом. Хотару, как и прежде, излучала собой ауру ребячества и игривости, на которую было невозможно не поддаться, и Цурури чувствовал себя уязвлённо, почти горячо виноватым от того, что он не мог ответить на призыв подруги, которая ринулась к нему в объятья, хотя бы дежурной улыбкой. Пока на нём был груз ответственности за ребёнка, он не мог найти в себе желание расслабиться, и оставался неподвижным, как неживая скульптура на пьедестале, от которой его не могли вырвать даже настойчивые прикосновения Икимоно, ранее обжигающие его, как языки пламени.       — Куми-чан, ты не хочешь поприветствовать милашку Хотару, которая проделала такой долгий путь только для того, чтобы увидеть своего лучшего друга? — розоволосая особа отстранилась от молодого человека и, насупив тонкие брови, капризно надула нежные губы, напоминающих Такуми два хрупких лепестка сакуры, изображая из себя обидчивого подростка.       — Прости, Хотару, мне не до этого, — отстранённо ответил Цурури, мысленно поражаясь тому, что его тело впервые не получило положительную реакцию на прикосновения девушки. Он чувствовал, что окаменел под её натиском, который стал ему в тягость, и его нутро, словно пойманное в ловушку, пыталось найти выход из кольца её рук.       — Голова болит? Слишком типичная отговорка, придумай получше, — расхохоталась Хотару, внезапно сменив гнев на милость, и её чуть угрюмое лицо снова посветлело и сделалось по-детски невинным и трогательным. Она покорно отпрянула от лучшего друга и в манере юноши чуть грубо похлопала его по плечу. — Ладно, так и быть, не буду сегодня страстной и настойчивой. Лучше скажи мне, что случилось, а то на тебе лица нет.       — В такой ситуации иначе быть не может, — только и сказал пустым, совсем чужим голосом Такуми, и Хотару забеспокоилась.       — Эй, Куми-чан, не пугай меня так! — потребовала розоволосая, вальируя между приказным баритоном и тоном детского испуга. — Знай заранее, что если это какая-нибудь нелепая причина, по которой ты грустишь, я дам тебе по голове, а потом уже улажу твои проблемы и снова дам тебе по голове за то, что у тебя руки растут не с того места, — шутливо пригрозила Икимоно, хотя выражение её лица отражало слабое волнение.       Ей не потребовалось много времени, чтобы услышать посторонний шум, никогда прежде не звучавший в доме Такуми. Напряжённая тишина лопнула, точно мыльный пузырь, и на Хотару посыпался шквал различных звуков, принадлежащих младенцу — в этом у неё не было сомнений, что отразилось на женском лице безграничным удивлением. Она приоткрыла рот, не в силах вымолвить и слова, и безмолвно подняла в вопросительном жесте бровь, направив изумлённый взгляд на друга. Такуми опустил глаза в пол, выпустив с уст усталый вздох, и Хотару поняла без слов, что ей придётся самостоятельно заняться расследованием. В отличие от Араты она не медлила, а буквально сразу сорвалась с места, метнувшись мраморно-розоватой молнией к детской переноске, откуда на неё уставилось два янтарных глаза. Хотару по-птичьи склонила голову, мысленно задаваясь вопросом «откуда?». Взгляд снова переметнулся на Цурури.       — Ты успел завести ребёнка без меня? — в столь серьёзной ситуации её вопрос, прозвучавший с каким-то легкомысленный смешком, показался Такуми крайне неуместным, и это едва ли не вывело всегда сдержанного парня из себя; он был на взводе и, как ему показалось, постарел за несколько секунд, отчего реагировал на всё критично, болезненно, неадекватно, почти на грани истерии. — Я думала, что ты дождёшься свою подругу, хах, — она засмеялась, но её смех прозвучал неестественно, будто натянуто, а взгляд, перемещённый на малышку, сделался безучастным. Но Такуми проигнорировал эмоции на её лице.       — О чём ты говоришь, Хотару? Сейчас не время для шуток! Я нашёл этого ребёнка на пороге своего дома, когда… — он замолк; воспоминания о матери девочки снова атаковали его, и его губы задрожали мелкой волной в отвращении. — Когда его отдал мне полумёртвый человек, — на выдохе договорил он, смиряя розоволосую тяжёлым взглядом.       — Так это человек? — переспросила для большего убеждения Икимоно. На её губах нарисовалась, кажется, облегчённая улыбка, словно все проблемы оказались позади. — Тогда понятно, почему от неё так вкусно пахнет. Прямо как конфеткой, — теперь её губы сложились в широкую улыбку.       — Может, она и пахнет кондитерской фабрикой, но это не уменьшает угрозу, которую она несёт для нас, — хмуро обронил брюнет.       — О какой угрозе ты говоришь, Куми-чан? Младенцы, конечно, сильные для своего возраста, но они точно ничего не сломают тебе, — заливисто расхохоталась девушка-гуль, держась за живот, и сделала вид, что смахнула с щеки выступившую от смеха слезу.       — Ты такая несерьёзная, потому что это случилось не с тобой, — нашёл ей оправдание брюнет, сведя брови к переносице. — А я не знаю, что с ней делать, — опустошённо обронил он, сменив раздражение на безысходную апатию.       Приступ смеха Хотару, который давил на грудь, неожиданно стих. Девушка сделалась озадаченной; по-птичьи склонила голову, слегка напряглась в размышлениях и водила задумчиво пальцами по подбородку.       «Почему бы не съесть её? Это же самое простое решение, не требующее бесполезных думок, только напрягающих мозг» — закралась первая мысль в её макушку, которую она почему-то не решилась озвучить вслух; шестое чувство предупреждало о неясной тревоге, алеющую, как кнопка для объявления об опасности, когда язык только собирался сказать об этом.       В калейдоскопе запахов, которые впечатались в стены дома Такуми, крылья носа Икимоно изучающе затрепетали, зацепившись за резкий аромат, исходящий от младенца. Она осторожно шагнула к переноске и, вытянув шею, подобно сурикату, который пытался разглядеть на горизонте надвигающуюся опасность, заглянула в её содержимое; маленькая девочка, ощутив на себе прожигающий взгляд чужака, встревоженно задёргалась, а затем, будто поняв, что угроза миновала её сущность, уняла свои бешеные колебания, покорно замерев в одном положении, и также исследовала незванную гостью неоднозначным взглядом янтарных глаз. В животе у Хотару заурчало и потянуло, а вот рту появилась вязкая слюна, которую она тут же сглотнула. Внутри неё разом взвыли голодные волки, заглушая голос здравомыслия, и электрический пёс, отзываясь на этот звук, завибрировал всем телом от азарта. Однако розоволосая неожиданно для самой себя начала бороться с собственным организмом; внутри теперь вдруг взвизгнули, лопаясь от силы удара и закручиваясь спиралями, тросы твёрдого «нельзя». Пульс ломился в виски, заставляя мир плыть и размываться. «Нет, нет!» — твердил где-то внутри головы Хотару ностойчивый голос, вгоняя гвозди того самого «нельзя» в запястья распятому «хочу». К своему удивлению, Икимоно неожиданно осознала, что пламя в ней может быть ласковым и прирученным этой девочкой, которая сейчас проделала с ней то же самое, что и с другими — обхватила своими сильными для своего возраста пальцами её рефлекторно протянутую навстречу руку. Странное дело: от этого ощущения внутри Хотару зародился точками жар, похожий на осиные укусы, он рос, растекался, свиваясь узлами, и вытеснил все мысли о забытье. Девушка с горечью подумала о том, что не может иметь своих детей и с того известия перестала себе даже мечтать об этом. Но теперь, когда она своими глазами ощутила чужое тепло от маленького создания, которое могло бы вместить в себя целый солнечный круг, что-то внутри неё приятно завибрировало и заставляло глупо улыбаться. Ответная улыбка ребёнка и её высунутый наружу язык заставил Икимоно поднять уголки губ ещё выше, ощутить в сердце нечто щекотливое, перерастающее в наплыв хорошо нагретой жидкости, и полыхать её щёки ярче пожарного гидранта.       «Эй, что это за ощущение такое? Даже есть её перехотелось… Да и разве можно? Кто мне ещё, кровожадному гулю и убийце, так улыбнётся? Человека с такой искренней и невероятно милой улыбкой невозможно съесть. Оох, это… захватывающие ощущения, правда… А ты маленькая ведьма, верно? Иначе не могу назвать твоё колдовское влияние на меня, из-за которого я сейчас растаю, как мороженое — в положительном смысле, конечно. Хотя, знаешь, мне ведь непривычно так себя чувствовать…» — ввела с собой внутренний монолог Икимоно, по-странному безмятежно улыбаясь младенцу, совсем отрешившись от реальности. С мыслью о том, чтобы завести своего ребёнка, прежняя жизнь, наполненная мрачными вещами, которые радовали её, прошлое стало лишь смутной иллюзией того, что на самом деле не доставляло ей особого удовольствия. Всё прошлое стало резко таким ненужным, неинтересным, что она, будучи пылкой и эмоциональной натурой, готова была всё бросить и окунуться в новую жизнь, попытав счастье в непривычной среде.       — Я думал о том, что лучшим решением будет отдать её в приют, но потом вспомнил о том, что на ней останется наш запах. Наш район маленький, все друг друга знают. Если другие гули почуят на ней запах кого-то из нас, они сочтут нас предателями и подвергнут казни, потому что мы не расправились с человеком, как велит нам природа. Ладно я… До неё дотрагивались Арата-сан и его дети; я не хочу, чтобы проблемы коснулись и их тоже, — отрывисто выдохнул Такуми, бессознательно начав теребить собственные кончики прядей цвета черноплодной рябины, накручивая их себе на указательный палец.       — Значит, о ней знает и семья Киришим? — уточнила розоволосая, не отрываясь от своего любовного исследования, переросшее, кажется, в нечто одержимое. — И что Арата-кун думает о ней?       — Она… понравилась ему… — сломленно, будто принятие данного факта упрямо отказывалось уживаться внутри его сознания, обронил Цурури, а сами слова поцарапали его горло своими слогами-когтями.       Почему-то, не понимая собственный позыв, Хотару засияла от улыбки, будто в её груди взвились и радостно запорхали светлячки, осветившие не только её нутро, но и расслабляющий полумрак комнаты.       — Ха! Я даже не удивлена; он ведь примерный семьянин, а такие всегда неравнодушны даже к чужим детям, — с оптимистичной ноткой выдала она, растроганная реакцией мужчины, чьё мнение было всегда авторитетным для неё — Хотару, как и Такуми, была с юности знакома с Киришимой и с первой дружеской беседы нашла с ним общий язык, о чём свидетельствовало и её более свободное общение с ним.       — Лучше скажи, что ты сама думаешь обо всём этом. Нам нужно решить, что делать с этой девчонкой, и поскорее, — угрюмо поторопил её Цурури, охваченный чувством срочности.       — Давай оставим её! — в сердцах, не раздумывая над собственными словами, с жаром выдала Хотару.       Прежде чем брюнет поперхнулся воздухом, он огорошенно обернулся к подруге и застыл в голом шоке, увидев, как девушка-гуль качает на своих руках младенца, вторя одобряющему смеху девочки, точно опытная, любящая биологическая мать. Челюсть молодого человека отвисла. Слова Икимоно, словно повиснув в воздухе, продолжали звучать эхом в его перепонках.       «О чём она только думает?! Это была шутка, да?» — поражённо восклицал про себя Цурури, нервно дёргая уголками губ, пытаясь найти оправдание её абсурдному поведению.       — Она мне понравилась! — наперекор его мыслям восклицала с широкой улыбкой, как у ребёнка, которому вручили долгожданную игрушку, розоволосая. — Я не знала, что человеческие детёныши такие милые! Смотри, у неё волосы цвета кофе мако, а я его просто обожаю!       По коже Такуми пронёсся сначала жар, а затем мороз, приправленный нервическим ознобом. Слова подруги обескуражили, лишив почвы под ногами, а также дара речи. Цурури готов был поверить, что в неё вселились бесы, но только не в то, что она была приворожена этим человеческим созданием, которое заранее обрекло их на предстоящие проблемы и препятствия на пути к благополучному будущему. Брюнет был категорически против этой затеи, но язык не поворачивался выдавить из себя что-то адекватное — он буквально прилип к нёбу, захваченный безумным изумлением, какое он ещё никогда не переживал в своей более-менее невзрачной жизни.       — Хотару, одумайся! — порывисто выдохнул парень, находясь во власти стихийных эмоций, которые с каждой секундой разрастались в нём, поглощая все остальные ощущения. — Это тебе не домашнее животное, которое можно вот так просто оставить в своём доме и не особо беспокоиться о его судьбе! Ребёнку придётся оказывать пристальное внимание, а с учётом того, что она человек, из-за неё у нас будут проблемы с другими гулями. Мы больше не увидим спокойной жизни! И не подумала ли ты о том, что она скажет, когда узнает, кто мы? Почему, скажи мне, ты вдруг захотела оставить её? Какие силы заставили тебя сморозить такую немыслимую ерунду?!       Хотару изобразила глубокую задумчивость, но, когда Такуми прервал свою речь, девушка резво закружилась на месте, вызвав хохот у младенца, и сама беззаботно бросила:       — Потому что так захотела моя левая пятка, ха-ха!       — Хотару! — глаза Цурури были буквально на выкате. — Да что в тебя вселилось?!       Будто осознав свою вину, девушка остановилась и повернулась к другу; её жизнерадостный взгляд почти потух под давлением серьёзности, с которой она раздумывала о своей жизни, грозящей перенести необычайные обновления. Такуми опешил, не зная, чего теперь ожидать от взбалмошной розоволосой, казалось, даже тёмные волоски на его руках встали дыбом от предвкушения её непредсказуемого ответа.       — Такуми, — он пугливо вздрогнул уже с первой фразы, потому что Икимоно почти никогда не называла его полным именем, предпочитая дружеское, природнившееся прозвище, — мы справимся с этим, обещаю тебе! Я впервые почувствовала нечто такое, что даже не могу описать… Просто я чувствую, что мы должны оставить эту девочку, у которой никого нет. Она правда-правда мне понравилась! Мы неопытны, да, но со временем научимся ухаживать за ней. И будем хранить от неё тайну своего происхождения, чтобы не травмировать ей психику. И защищать от других гулей. Мы будем как семья, — быстро бормотала, словно в лихорадке, девушка, пытаясь склонить Такуми на свою сторону. — Если ты не хочешь брать на себя такую ответственность, то я могу сама справиться. Но, конечно, я горю мечтой, чтобы мы вместе занялись этим! Прямо как в старые времена, когда мы не разлучались в детстве.       — Хотару… — обессиленно прошептал Такуми, не веря происходящему и одновременно не зная, что ответить ей в такой ситуации.       Он любил её. Так сильно, что даже тяготился этим чувством. Оно распирало Такуми изнутри, изматывало, давило на стенки оболочки. Пока они были на расстоянии, ему удавалось глушить свою потребность в Икимоно чтением книг и общением с Киришимой Аратой. Он почти преуспел в попытке самоубеждения, что им не суждено быть вместе, но после того, как Хотару буквально предложила ему жить вместе и воспитывать ребёнка, стало очевидно, что его сердце больше не верит рассудку: оно вновь непреклонно и ожесточённо рвалось обрести взаимность именно этой девушки, пусть даже для этого требовалось пойти на такие жертвы, как отказаться от привычного течения жизни. Перспектива обрести нежеланное человеческое дитя не радовала и казалась сумасшедшей, но, видя, как сияет от этой мысли возлюбленная, преисполненная нездоровым энтузиазмом, собственные удобства оказывались ничтожными на фоне его чувств к Икимоно. И когда она стремительно прислонилась к нему, даря неожиданный звонкий поцелуй в уголок губ, Такуми понял, что этим действием Хотару усыпила его бдительность и начала с этой минуты отбирать по капле его рассудок. Он оказался бессилен против её воли и просто безмолвно слушал её изрекания, мысленно поражаясь тому, что отныне ждало его впереди.       — Я уже придумала для неё имя, Куми-чан, — бодро сказала она, улыбаясь своим мыслям. — Её будут звать Айка, что значит «песня любви». Песня, которая объединит нас одним светлым чувством, правильно? — с какой-то надеждой вопросила она, нежно покачивая в руках, как в кроватке, уже спящую девочку, убаюканную речами Икимоно.       — Я не уверен, что это правильное решение. Мы ещё пожалеем об этом, Хотару… — почти умоляющим тоном промолвил Цурури, отчаянно цепляясь за последнюю тонкую нить разума, но та была безжалостно оборвана.       — Пожалуйста, доверься мне, Такуми, — ласково шептали её губы, а чарующий, мелодичный голос, как гипнотический для змеи звук флейты, заставлял мутнеть рациональный склад ума парня, и гладкий лоб, прислонившийся к его лбу, в очередной раз лишил брюнета права голоса.       Первый порыв: хочется кричать, надрывая горло, о том, что это неправильно, глупо и самонадеянно, что надо избавиться от этого ребёнка, который обязательно разрушит его былые устои.       Второй порыв: просто довериться возлюбленной, как последний наивный мальчишка, над которым решила подшутить его прекрасная одноклассница, и вложить всё в её руки, попутно пытаясь абстрагироваться от непрерывного ощущения тревоги…