Городской чай

      «Разведи руками», — просит он.       Я послушно развожу. Смотрю, как растворяется закат за крышами домов. По небу плывут огромные кашалоты: белые, красные, синие, малиновые. Ревут, затихая вдали гулом последней электрички.       Он берет в руки спички, чиркает, высекает огонь.       Накрывает мои глаза ладонью. Пальцы пахнут хозяйственным мылом и скуренным днем.       «Прислушайся, — говорит. — Это чертово небо, оно виновато, всё дело в нем».       Я слушаю небо, но кашалоты уплыли. Вместо них появляются неоновые Персеиды. Все вместе — как рекламный баннер, прибитый на колышки к тучам.       Вывесили, подключили к сети.       Подожгли.       Фонари вырастают, как лес: непролазный, дремучий.       «Их не существует, — шепчет тогда, прямо к уху склонившись. — Ты приглядись!».       И снова теряется всё, и только шумит городская трясина. Полыхают ночные огни, орет вдалеке проносящийся скорый поезд, грохочет, ныряет в подземку и устремляется вниз.       «В этом мире так мало настоящего, — сокрушается он. — Мир-сирота».       Фонарные светляки срываются роем, бросаются поезду вслед, мелькают призраки-полустанки: Советская, Порт Молитор, Нордбанхоф, путь прямой в никуда; в тупике Мэри Кинг старушка вяжет чулок, мельтешат белой сталью острые спицы. Мы спускаемся сквозь этажи, открываем двери — щелкает ключ, всплакнет козодоем порог.       «Еще рано домой, останься, — меня тихо просит. — Окна открой, я вскипячу нам воды. Ты разуйся пока, не скучай».       Огонек с шипением вспыхнет, нанесет бертолетовой солью. Где-то в кухне займется конфорка подгорным ледяным фитильком, в торшере зазвенит комарье, кран потечет, разнесется каплями эхо, заскрипят половицы.       Я слушаю кашалотов и собираю в кружку Персеиды, чтобы заварить самый настоящий, живой городской чай.