Монета вероятностей

      Монета падает, и мир замирает на распутье — краткое мгновение, вырванное из вечности умелой рукой рассказчицы. Вряд ли это один из реально существовавших артефактов, способных перекраивать человеческую судьбу, но даже если бы это был он — что такое заклятье старухи в ветхой избушке против изломной пляски северных ветров и шара судеб, с лёгкостью перемалывающего жизни? Всего лишь глупая история.       Упав, монета проскальзывает в пространство между деревянными половицами. И застывает на ребре. Чтобы потом, в другом времени, быть может, даже в другом мире, кто-то написал ещё одну историю. Не менее глупую.       Раз.       Дождь скрывает всё вокруг, стирает бесконечной серой пеленой — нет, бесцветной, просто в каждой капле отражается серость неба и пожухшая, вытоптанная солдатскими башмаками трава. На ней не видно крови.       Кровь, о которой он думает, давно впиталась в землю, а трава выросла заново, потом помёрзла в одну из холодных зим — и выросла снова. В отличие от людей, она всегда возрождается.       Леопольд Манрик уже третий день устало бродит по осенней Эпине, пытаясь как можно более точно угадать место, где умер его сын, но не находит ничего, разве что почти зажившие зарубки на стволах, там, где их изрешетили пули. От пуль, как и от крови, следов тоже почти не осталось. Не слишком понятно, чего он вообще ожидал пять лет спустя — об этом и при дворе поговаривают, кто со смехом, кто даже с сочувствием. Мол, двинулся головой старик, бродит между деревьями, как блажной. Вы там циферки за ним проверьте, никак обсчитается в делах королевской казны?       Леопольд не сошёл с ума. Да и кто признает за собой такое? Вычисления и прогнозы точны, как всегда, экономика Надора постепенно выправляется, но только подрагивает что-то внутри, уже давно тянет его на место сражения, ставшего переломным для всей семьи. И он наконец приехал, на несколько дней наплевав на возможные пересуды.       Не всем же быть, как Алва, сцеживая в смех и песни что бы там ни творилось на душе. Не всем быть из стали, и огня, и ветра — уж точно не Манрикам. Леонард, храни Создатель его душу, понял первым. Мог бы даже остаться в живых, если бы он, Леопольд, послушал ещё тогда и разыграл бы карты по-другому. Если бы, если — сколько возможностей. Нереализованных, а потому не имеющих веса.       Дождь бьёт по плечам, капли перехлёстывают через края капюшона и разлетаются по лицу. Пора возвращаться под крышу, чтобы окончательно не испортить здоровье, и он идёт, думая как будто ни о чём — но обо всём сразу. Что было, что будет — и чему уже не дано случиться.       Сына похоронили в одной могиле с простыми солдатами. Вернее было бы даже сказать, что просто закопали, но большего от Симона Люра и ожидать не следовало. А он, старый дурак, ожидал. Думал, что купил талант подлеца за полновесное золото, и волноваться уже не стоит.       Наверное, именно так и приходит настоящая старость: вместе с дождём и слишком уж навязчивой памятью, вместе с дышащими в затылок ошибками. Седина и одышка — иллюзия для не умеющих видеть суть. Леопольд Манрик чувствует себя много старше Бертрама Валмона, хитрого, как гадюка, да ещё внезапно вставшего с переносного кресла.       Он откидывает капюшон и до отвратительного нерационально подставляет лицо чуть тёплому потоку, не заботясь о том, что в его возрасте даже простуда не является пустяковым заболеванием. Лишь несколько дней слабости, глупости и чистейшего, как первый снег, отчаяния, о котором некому рассказать.       Пелена дождя всё гуще.       Два.       Один глупый мальчишка неустанно твердил про себя, что скалы помнят даже тогда, когда забывают изменчивые волны, молнии и ветер; возможно, это действительно так. Помнят ли камни разрушенного замка, как порхала под тяжёлыми сводами моль, как ступали по ледяным плитам залов ножки влюблённой — и любимой, но не тем — девчонки Айрис?       Её подруга Селина думает, что вряд ли, а потому как будто специально обходит стороной развалины замка. Даже тогда, когда всё-таки оказывается в Надоре. Не потому, что испытывает вину, как выжившая там и тогда, когда погибли слишком многие, нет, конечно.       Камни мертвы. А вот Айри была по-настоящему живая, в каждом горячем порыве, в безнадёжной влюблённости и совершенно собачьей преданности покойной королеве. Поэтому Селина бережёт добрую память и вспоминает по-другому: светло, почти без горечи.       Иногда Айрис снится ей. Не так, как выходцы, а на самом деле снится, ни мгновением старше, чем пять лет назад, улыбчивая и чуть более спокойная, чем раньше. «Сэль, — говорит она, — раз уж у меня не вышло, может, всё же ты выйдешь за Рокэ? Ты добрая, умная и красивая, с тобой он может стать счастливым».       Во снах Айрис говорит так, как будто не знает ровно ничего из произошедшего за последние пять лет. Даже о смерти её Величества Катари и исчезновении брата. Это делает разговоры существенно легче — и даже почти желанными, раз уж они очень редки.       Это и есть память — улыбки, смех, дружеские подколки. Витые русые локоны, озорной огонёк в серых глазах. Камни, волны, ветер, да и вообще любые силы стихии, может, и имеют силу, но не воскрешают из мёртвых.       Гораздо чаще они убивают. Так, как рухнувшие в одночасье своды надорского замка.       Расскажите мне о смерти, бездарный маршал, импульсивная девчонка. Чтобы история вышла более красочной, более страшной — расскажите. Какая она? Синие ли у неё глаза, вороньими ли перьями отделана мантия? Золотая вышивка на её платье или серебряная? Расскажите, как не хочется умирать.       Скрещиваются два взгляда, тускло-голубой и серый. Что бы они ответили незадачливому летописцу, каким огнём обожгли? Сошлись бы хоть в чём-то, по отдельности перешагнув грань между жизнью и смертью?       «Мы не успели даже понять, как умерли, — молчат они, и плавится сталь во взглядах, — но мы не вернулись за убийцами».       Мёртвые всегда молчат, оставляя живым право судить и осуждать.