Монета вероятностей

Себя осечёшь — не подумать бы лишнего — И лишние мысли смахнёшь рукавом. О том, что непросто любить даже ближнего, Тому, кто не любит себя самого. Павел Фахртдинов

      Выскользнув из пальцев, монета ударяется о край стола, несколько раз проворачивается в полёте и, наконец, падает, открывая взглядам тыльную сторону.       Воздух холодный и свежий, почти хрустящий — с таким звуком ломается корочка на свежеиспечённом хлебе. Или, если нет желания думать в позитивном ключе, тонкая корочка льда, скрывающая под собой полынью. Да, это наиболее точное сравнение из всех возможных.       Он идёт по льду, Леонард Манрик. Не только он — каждый идёт по льду от начала своей жизни и до самого последнего мгновения. Можно лететь напролом, не задумываясь о том, куда собираешься поставить ногу, или осторожно прощупывать гладкую поверхность перед собой, вот только это не изменит ровным счётом ничего.       Фатальность. Кому суждено погибнуть от пули, тот никогда не будет повешен или отравлен. И уж тем более не утонет, как бы хрупок ни был метафорический лёд.       Скрипит иней под лошадиными копытами, вьётся узенькая горная тропка, устремляясь вверх, туда, где садится солнце. Ветер в лицо — до боли, как от многократных пощёчин, ещё немного — и можно бы сказать, что до крохотных трещинок, из которых попеременно сочится алая кровь и полупрозрачная сукровица.       Разумеется, это такая же иллюзия, как и выдуманный им лёд. При обычной конной прогулке лицо не может обветрить в кровь даже в горах, разве что на такой высоте, по которой можно пройти лишь пешим.       Мир мчится мимо, срывается в пляс, уносимый бешеным галопом — всё-таки правы те, кто говорит, что конь может подарить лучшее из мгновений. Одно к тысяче, застывшее на изломе дорог, в огневой вспышке закатного солнца. Леонард пригибается к конской шее, одержимый единственной мыслью — быстрее, быстрее. Пока не забудется всё, что так хочется забыть, и что-нибудь ещё сверху. Память — это тяжесть, которая сковывает и не позволяет сделать шаг.       На самом деле, Леонард знает это абсолютно точно, всё дело именно в нём, шаге назад, который он не сделал, пока такая возможность ещё была. Чего бы легче — отказаться, бросить в чью-нибудь морду достаточно ядовитую фразу, чтобы этого не простили и поневоле выслали его прочь. До того, как станет слишком поздно, до того…       Он ведь и так едва не закончил жизнь самоубийством. Это определение для незапланированной дуэли с Лионелем Савиньяком, может, и притянуто за уши, но зато в полной мере отражает сущность раздражительности, разросшейся внутри Леонарда ещё в юности.       Попробуй назвать лучший вариант из худших. Ненавидя себя, одни посвящают жизнь Создателю, другие отравляют жизнь окружающим, третьи… Пожирают самих себя изнутри, но держат непримиримо совершенную маску, выкованную из осколков боли, гордости и желания доказать. Выкованную — так кажется им самим. На самом деле осколки всего лишь склеены, и склеены паршиво. Ткни пальцем в рану, задень посильнее — и они разлетятся, обнажая жалкую, кровоточащую дрянь, которая должна была быть человеком.       Это подводило Леонарда столько раз, что и не сосчитаешь, но, кажется, страшнее всего именно тогда, с Савиньяком. Потому что, вопреки ненависти, направленной на себя же, вопреки яду, который он читал в глазах собственного отражения, вопреки даже разуму, Леонард Манрик очень хотел жить.       А в чёрном взгляде Лионеля была смерть; он смотрел так, как смотрит старая гальтарская статуэтка, ящерка с обсидиановыми глазками, которая видела гибель сотен, может быть, тысяч, но сохранила каменную безмятежность.       Теперь, годы спустя, иногда кажется, что лучше было умереть там, в Нохе, когда солнечный луч, отразившись от вражеской шпаги, резанул по глазам, сделав и без того неравный поединок совершенно невозможным. Нет, конечно, не лучше, пока ты жив что-то ещё может измениться к лучшему, например, как в этот звонкий, холодный вечер, хоть ненадолго вымывший память. Не лучше — но зато легче.       Время уходит, плавится в закатном огне, застывает на рыжих прядках вместе с дыханием. Нужно возвращаться, и Леонард нехотя поворачивает обратно. Торопиться, спускаясь с гор, пусть и не слишком крутых, очень опасно — в этом его оправдание.       Леонард Манрик готов отдать что угодно, лишь бы не возвращаться домой, к жене. Что угодно — но только не собственную жизнь, ведь что-то ещё может измениться к лучшему. И поэтому он всё же возвращается.       В замке душно. Под более или менее умелым руководством Надор стал приносить достаточную прибыль, чтобы его обитателям хватало денег на любое количество дров. Айрис Окделл — теперь Манрик — воспользовалась этим со всей фамильной глупостью. Поговаривают, что в Закате жарковато, и, если это правда, она сделала Закатом собственный дом.       Айрис во всём старалась действовать наперекор поведению матери, даже повторно освятила домовую церковь, сделав её олларианской. Но с годами становилась всё больше похожей на неё, так, как яркая бабочка гораздо больше похожа на бледную моль, чем на вольную птицу.       Леонард входит в обеденный зал с изрядным опозданием, искренне надеясь, что она не дождалась, — но ещё на пороге слышит голос, холодный, как лёд под ногами:       — Муж мой. Я почти потеряла надежду встретиться с Вами этим вечером.       По лицу почти против воли расползается широкая улыбка, в домашних баталиях заменяющая шпагу и баклер разом. Он сдержанно кланяется, как будто при встрече с малознакомым, хоть и равным по титулу, человеком.       — Приношу извинения, душа моя. Конь подвернул ногу на горной тропе.       Голос не срывается даже на обращении — душа. Годы практики выскоблили манеру общения до стального блеска, так похожего на блеск оружия. Вот они, битвы сегодняшнего дня: с девчонкой, приданое которой сломало жизни им обоим.       — Полагаю, в таком случае нам следует приступить к трапезе немедля, — уголок губ Айрис лишь слегка дёргается, в остальном же чуть постаревшее лицо не выражает ничего. Прошли дни, когда она вспыхивала, кричала и заносила руку для удара. Даже попытки убить — его, не себя — тоже осталась в прошлом. Теперь горит огонь в камине, безвкусная алая помада на губах и плотный бархат платья. Но взгляд — единственное, что было в ней хоть немного привлекательного — давно погас.       Зато в замке больше прежнего расплодилась моль, а в саду густо цветёт ветропляска. Последняя — по незримой договорённости между супругами и вопреки десяткам писем с намёками, которые присылает Леопольд.       Ужин проходит в гнетущей тишине, лишь изредка прерываемой едкими комментариями Айрис. Она кривит тонкие губы совсем как мать, даже не замечая своей схожести с ней. И никогда не заметит.       Леонард старается даже не смотреть в сторону жены. Прячет мысли, прячет почти отчаяние в глубине своих глаз, хотя знает, что от него не скрыться в этих стенах — замка, Надора, их маленького семейного счастья.       — Что-то не так, дорогой? — цедит Айрис, пристально глядя на него. — Вам дурно?       Дурно ли? Тысячу раз да. Из-за жары и застарелой ненависти, пропитавшей воздух.       — Тебе кажется, душа моя.       В худшие моменты, такие, как этот, Леонард думает, что зря злился на отца, устраивавшего его жизнь по собственному усмотрению. По крайней мере, Леопольд верил, что действует ради общего блага, — оправдание пусть и не лучшее, но всё-таки это оправдание. Что до Айрис — дурной девчонки, верной жены, пытавшейся убить его всего раз пять или шесть — Леонард понимает её, как себя. То есть, недостаточно, чтобы утешить. Ровно настолько, чтобы почти ненавидеть.       Когда ужин подходит к концу, за окнами уже темно. Слуги со свечами скользят по замку, как безмолвные тени. Самое время расходиться — супруги уже много лет спят в разных комнатах — но Айрис задерживается на выходе, не позволяя выйти и Леонарду. Её губы снова кривятся в неприятном подобии улыбки.       — И ещё одно, муж мой. Этот разговор слишком неприятен, чтобы начинать его за едой…       «Ничего себе! — думает Леонард. — Неприятен даже для тебя? Или это просто ещё один способ пройтись по моим нервам по-кошачьи острыми коготками? Отрастила ведь, девчонка, уж лучше бы пыталась повторить неумелые покушения — это было хотя бы смешно».       Перспектива действительно быть убитым её рукой не пугает. Против этого её холодный взгляд, вызывающая одежда, скованные движения — признаки человека, который смирился со своей судьбой, но старается этого не показать.       — В чём же проблема, душа моя?       — Этот поэт, Барботта… Впервые за всё время в его, с позволения сказать, творчестве появился новый лирический герой. Место трагичного пня заняла, кто бы Вы думали, дорогой муж, — Айрис в раздражении фыркает, как будто совсем по-старому, — надорская моль! Это решительно недопустимо.       Нервный смех рвётся наружу — узнала-таки, и четверти Круга не прошло! И даже решилась упомянуть в разговоре, несмотря на то, что репутация у Барботты сродни его возлюбленным пням — то есть, достойная лишь сочувствия.       — В самом деле? — усилия воли хватает на то, чтобы прикрыть хохот хотя бы улыбкой. — И что же я должен предпринять по этому поводу?       Айрис тяжело втягивает воздух носом и заглядывает в глаза мужу, неприятно прищурившись. Конечно, она понимает, что её желание разобраться с бездарными виршами — это глупость, но моль… Моль — почти единственное в Надоре, что достаточно явно выявляет её сходство с Мирабеллой Окделл.       — Что-нибудь, — почти шипит она, — оставлю это на Ваше усмотрение.