проклятый
голубой.
Слуховые раздражители не вызывают никаких ответов в мозговом стволу, и это является ярким показателем того, что обладатель очей своих голубых и прекрасных никогда не испытывал никаких звуковых ощущений, будто мир и должен быть таким — тихим и молчаливым. Как чёрно-белая картинка, только без звука. Как немое кино без каких-либо надписей и субтитров. Навевает спокойствие и безудержную ностальгию с играющей на фоне классической музыкой. Доминантная аллель гена, отвечающего за белый окрас шерсти, вызывает необратимые специфические изменения ещё на стадии эмбриологического развития. Меланобласты, отвечающие за белый пигмент, совершают длительные миграции в процессе развития эмбриона от нервной трубки до кожи и сетчатки глаза. Некоторые меланобласты могут банально опоздать, и окрашенными получаются или в белый только немногие участки шерсти, или в голубой только один глаз. Из-за опоздания меланобластов получается heterochromia iridis. Когда меланобласты не опаздывают, получается Dominante White. Плейотропия, когда в одном помёте есть и разноглазые, и полуглухие, и совершенно глухие с запрещённой белизной, и совершенно нормальные. Жизнеспособность WW гораздо ниже всех остальных слияний генов. Ген W отвечает и за окрас шерсти, и за цвет глаз, и за хороший слух. На всё влияет один единственный ген — W-, что в силах проявиться у лисиц, мышей, норок и человека. Ген, отвечающий запроклятый
белый
окрас.
Синдром Ваарденбурга определяет у людей полностью белую прядь волос, реже — голубизну глаз и снижение остроты слуха. При синдроме Когана наблюдается воспаление глаз, вертиго, нарушение равновесия, лихорадка, тошнота, худоба, хроническая усталость ивнезапная
полная
глухота.
***
Осаму Дазая из основной массы людей выделяет только его неестественно белый цвет волос. Приятные черты лица и общая симпатичность, неопределённого из-за светлости и неяркости цвета глаза, нормальный рост, красивые руки с длинными, тонкими пальцами. Ему от двадцати одного до двадцати четырёх на вид, если быть точным. Под одеждой не было видно, что его вес колыхался на грани нормального и ниже нормы. На улицу юноша выходил достаточно редко, а если и выходил, то никогда не появлялся без книги под рукой и практически не менял своего одеяния: застёгнутое и подвязанное поясом светлое, цвета сильно разбавленного молоком чая, пальто, светлые брюки, тёмные ботинки и тёмно-синий шарф, завязанный плохо и развевающийся заброшенным на плечо концом на ветру. Иногда совершенно обыкновенный юноша носил очки, совершенно обыкновенные, в тёмной оправе. Ох, точно, и тёмные перчатки. Ничем не примечательный, совершенно обыкновенный молодой человек, живущий в тихом спальном районе и порой заходящий в кофейню неподалёку от дома за горячим шоколадом или кофе по вечерам, когда темнело и кофейня наливалась соком золотых ламп. Причудливо точно, вплоть до минут, выбирал время, когда солнце садилось и пряталось за высокими домами, разливаясь по серому тротуару апельсиновой кровью, фонари ещё не зажигались, а отовсюду ползла сиреневая предсумеречная прохлада. Он приходил в эту кофейню не со стороны своего дома, а со дворов, через которые частенько сокращал путь, чтобы не идти в обход, до городской больницы. Психоневрологический диспансер. Юноша часто возвращается оттуда, поэтому, наверное, он там и работает. Смена через смену, сутки через двое и так далее. Но. Его волосы немного вились, но совсем немного, выглядели пушистыми и не были типично короткими — или забывал постричься, или из принципа носил такую причёску. В конце концов, в ней ничего необычного. Лишь цвет белого снега. Меловой пыли. Взбитых сливок. Оголённой кости. Феномен достаточно легко объяснялся. Осаму Дазай сам объяснил бы, если бы хоть раз слышал, что его спрашивают об этом. Рождённый полностью здоровым, он даже не знал, что его ждёт через несколько лет — подозрения закрались в раннем возрасте, когда впервые в зеркале он осознал свою странность в виде белоснежных волос. Странность, потому что ни у кого из людей на улице, которых мальчик когда-либо видел, не было такого цвета: у всех волосы тёмные, шоколадные или светлые, а у него тусклые и абсолютно бесцветные, выбеленные. Гораздо спокойнее на улице было находиться в жёлтой панамке, ведь тогда никто не пялится на седую в столь раннем возрасте голову. Отец говорил ему, что он особенный, но не объяснял, почему на фотографии его с матерью Дазая ни у кого нет даже близких к светлому оттенку волос. Вторая странность начала осознаваться в один из месяцев поздней осени, когда Дазай, смотря из окон квартиры на заснеженные улицы и колышущиеся ветром голые ветви деревьев, сидел дома с высокой температурой вторую неделю и чувствовал себя крайне плохо почти всё время. Ему казалось, что болеет он чаще, чем бывал в детском саду и бывает в начальной школе. Ему всего восемь, а у него уже очень часто кружится голова и пол из-под ног уходит — приходится опираться на стены, — его часто тошнит и нет аппетита. Сначала мальчик пугался, стоило съеденному запроситься наружу, но в лежачем положении через пару часов тошнота проходила. Отец говорил ему, что у него просто слабый иммунитет и так бывает у многих детей в его возрасте, он просто не замечает. Дазай всю недолгую покамест жизнь был болезненно худ. Не до выпирания костей и очертания их же на коже, но, если б скинул ещё пару-тройку килограмм, стал бы достаточно близко к нездоровому состоянию. Заставлять есть его было бесполезно — пока мальчик не захочет, он к еде не притронется, а впихивать по ложке насильно было чревато слишком часто выпадающими молочными зубами. Врачи говорили, что с этим нужно что-то делать, но отец был бессилен. Часто второй (реже — третий) приём пищи за день оканчивался слезами, когда Осаму заползал под кровать и наотрез отказывался вылезать. Нередко он засыпал прямо на полу, обняв колени или уткнувшись лицом в руки. Пол был тёплый. Он знал, где лежат таблетки от головной боли и от тошноты. У него часто болели глаза. Склеры краснели, слёзы текли непроизвольно и безостановочно, щёки растирались до покраснения, до того часто приходилось вытирать мокрые дорожки. Дазай почти не вынимал платка из карманов своих штанов и считал этот смятый кусочек ткани неотъемлемой вещью. Вскоре он заметил, что глаза начинают болеть только тогда, когда в помещении очень светло. Вскоре в его комнате практически перестал включаться свет, чтобы не делать себе больно — изредка лишь горела тусклая настольная лампа, чтобы совсем не потеряться в темноте. Окна зашторены, только небольшая полоска света размером с ладонь падала на ковёр и противоположную стену. Иногда Дазаю казалось, что в какие-то моменты он видит несколько хуже, чем видел раньше, но через несколько часов или дней всё будто возвращалось на свои места. Он полагал, что это случается от переутомления. Но хроническая усталость в одиннадцать лет? Летом, в июле, когда мальчику уже как месяц исполнилось двенадцать, Осаму не мог понять, что с ним не так. Что-то изменилось с мировосприятием, но что конкретно? Частые головокружения, от которых на улице приходилось тотчас садиться даже на асфальт, чтобы не упасть и не шататься, как пьяница, перестали быть чем-то из ряда вон выходящим, перекочевав в раздражающую обыденность; рвота случалась гораздо реже, чем было когда-то, но тошнота стабильно посещала до шести раз за месяц; глаза непреодолимо болели при долгом нахождении на свету, и приходилось или носить тёмные очки, или прикрывать глаза ладонью — это стало настолько невыносимо, что волей-неволей мальчик был вынужден перевестись на домашнее обучение, чтобы перестать травмировать своё странное зрение. Цвет волос не бросался в глаза в зеркале или в отражении витрин уже много лет, Осаму даже считал белизну красивой, когда причёсывался перед выходом. Довольно необычно, учитывая, что Дазай не был предписан к ряду альбиносов. Он привык, что ему делают замечания по поводу недобора веса. «Вес набрать легче, чем сбросить», — наивно считал он. А потом Осаму неожиданно понял, что с ним не так.Его слух.
Он часто стал переспрашивать, когда ему что-то говорили, и не слышал с первого раза, что его зовут. Наушники давно были выкручены на полную громкость, но даже её было недостаточно, чтобы мальчик перестал считать максимум громкости тихим. Звуки, абсолютно любые звуки вокруг доносились словно через толщу воды или через стенку, как будто бы Дазай приложил к ушам подушки или ходит в берушах. И вся жизнь, все недуги и болезни начали постепенно складываться в одну картину: белые волосы, не меняющие своего цвета, светлые глаза, головокружения и тошнота, недобор веса, светобоязнь, снижение слуха… В медкарте, в самом её начале, на страницах, отмеченных прошедшим тринадцать лет назад годом, был написан его диагноз. Синдром Когана. Редкое ревматическое заболевание, передающееся по наследству и характеризующееся снижением слуха, зрения и нарушением равновесия. Развивается у людей от двадцати до тридцати лет. При Когане наблюдаются постоянное снижение слуха и зрения, вертиго, лихорадочные состояния. Можно справляться с симптомами посредством постоянного приёма таблеток и жить дальше, но синдром не вылечивается до конца. Он, Дазай, был абсолютно нормальным с виду. Обычным подростком с маленькой неформальностью в виде выкрашенных в белый волос. С каждым годом он стремительно тонул. Погружался на всё большую глубину: сначала заглохли и померкли звуки окружающего мира, стихли машины и шум ветра, шелест зелени, людские голоса, появляясь лишь на расстоянии нескольких шагов от него; потом смолкла музыка, слова превращались в неразборчивую кашу, сколько ни прислушивайся, зажмурившись и сосредоточившись; угасло осязание пространства, словно юноша насильно заключён в вакууме, из которого нет прохода, и создавалось безумное, вызванное воспалившимся от переживаний сознанием ощущение, будто он задыхается и не может вдохнуть, не слыша собственного вдоха. Дазай кричал до охрипшего голоса и лающего кашля, но банально не слышал. В какой-то момент юноша поймал себя на том, что бездумно кидается на окружающие его предметы, пытаясь услышать хоть какой-либо звук столкновения — костяшки избиты в кровь, сломаны несколько пальцев на ногах, бесчисленные гематомы на худощавом теле. Это было настоящим сумасбродством. Комнатой ужаса и страха. Не отдавалось в ушах ни частое биение сердца, ни чей-либо голос, лишь хаотичные движения губами, встряхивания за плечи и полная, полная, полная глухота. Он полностью потерял слух в шестнадцать. Чувства деформировались и изменились. Вспышки боли и ещё каких-либо ощущений стали внезапными и оглушающими, выводящими из спокойствия. Дазаю казалось, что мир вокруг изгладился до потери углов, задохнулся в собственных звуках и медленно, мучительно умирал. Картинка движется, а звука нет, и нигде не выкрутишь дорожку громкости на максимум. Раны на коже существуют только благодаря тёмно-красным каплям из тёмно-красных резаных полос и реакции на них нервных окончаний. Хочется кричать от каждого ушиба и мелкого касания, но крик услышат все, кроме тебя самого. Он тщетно пытался вызвать хоть какой-либо отголосок любого звука в своей голове, но не помогало ничего: ни падающая и разбивающаяся вдребезги посуда, ни разорванные бумаги, ни биение головой о стену. Такое случалось раз в пару дней… Отцу, если тот был дома, приходилось насильно сдерживать парня, чтобы тот себе не навредил. Несколько минут безуспешных попыток вырваться — и взгляд в пустоту, опущенные руки, тяжёлый вздох и полное молчание. Иногда он лежал на полу, раскинув руки в стороны, ожидая, пока голова перестанет кружиться. Бил тыльными сторонами ладоней о стены и водил ногтями по обоям, ожидая привычный шорох или скрип. Ел утром, бездействовал несколько часов, потом пытался добиться хоть единого звука из окружающего мира-квартиры — и его рвало. Тошнота, как ни странно, приводила в адекватное состояние смирения. Парень не понимал ничего из того, что вокруг происходит. По комнате разбросано бесчисленное множество распечатанных листов с пояснениями, что значит тот или иной жест рукой. Каждая попытка заучить кончается истерикой, трясущимися руками и питьём успокоительного, правда, за успокоительным минут через пятнадцать следуют таблетки от тошноты. Парень совсем захирел. Был похож на запуганную зверушку, болезненно и чересчур резко реагирующую на каждое неосторожное движение в поле своего зрения, будь то включение света в соседней комнате или мелькнувшая тень птицы за окном, в просвете штор. Больные животные полагаются на свой слух и всегда начеку, вот только оглушённые начинают вести себя крайне неадекватно, изводя себя до худших состояний. Дазай мало ел, а если и ел — его рвало. Не сразу. Вряд ли здесь играет роль болезнь желудка — нервы. Он калечил себя в одиночестве и безумно кричал, когда оставался совершенно один, в надежде услышать собственный голос. Он надеялся, что боль может привести в чувства и вернуть хоть каплю слуха. Осаму, на самом деле, уже забыл, каков его голос. Осунувшееся лицо и тени под глазами, растрёпанные волосы, неопрятный вид и болезненная худоба; разбросанные по комнате пустые пачки таблеток, потому что блистеры где-то в других местах — в столе, под подушкой, возле кровати, рядом с настольной лампой и на подоконнике. Казалось бы, за год пора смириться, ведь ко всему человеческая сущность привыкает. Он был доставлен в лечебницу, когда собственной кровью написал на стене коряво «ТИ Ш И Н А». В ванной комнате стоял запах рвоты, смешанный с запахом медикаментов. Таблетки, растворённые в воде. Воспалённые слезящиеся глаза. Он сидел в самой ванне, игнорируя льющуюся по ногам воду и взмокшие от сидения возле слива штаны, сидел, согнув ноги в коленях и держась за голову, прикрывая уши ладонями, словно до этого бил по ним. В белых волосах — кровавые разводы от красных ладоней. На плитке стен — кровавые следы ударов рук. Он пытался услышать эти глухие удары. Хоть самую малость. Пытался услышать шум воды, выкрутив кран на полную мощность. Белые волоски, вырванные, выпавшие, словно белая кошачья шерсть, были раскиданы по тёмному коврику. Они, если присмотреться, были повсюду. Можно было бы списать на обыденность, если бы в доме было белое животное.П ы т а л с я_у с л ы ш а т ь.
Никуда не годен по состоянию психического здоровья. Штамп в медкарте закрыл пути практически во все сферы деятельности. Осаму честно завидовал тем, у кого кукушка поехала на почве голосов в своей голове: они слышат незнакомые речи и общаются с ними. Многих он повидал в доме отчаяния: ходили, шатаясь, безызвестными тенями по стенам, заторможенно оглядывались, когда мимо них проносились санитары вслед за буйнопомешанными, кричащими что-то одними губами и широко раскрытым ртом в пустоту тёмного коридора — этих беглецов потом избивали, догнав, и заключали в смирительные рубашки, надолго пряча в одиночные палаты. Эти массивные двери, открывающиеся бесшумно, как пушинки. Этот абсолютно тихий и спокойный мир. Раскачивающиеся взад-вперёд подушки белых стен, или это пациент слишком часто качался на месте, сидя и обхватив руками колени, забившись в угол. Улица за маленьким и решётчатым окном под потолком была бесконечно тихой и аккуратной, вышитой бязью на полупрозрачном полотне, вышитой самыми нежными цветами, какие только есть. К сожалению, в распоряжении Дазая был только некрасивый красный, да и руки чертовски болели, когда хотелось отобразить образ в голове на большом белом холсте, мягком, как… как облако. Палата его, как ни странно, была шумной для других: её обитатель частенько издавал различные звуки от столкновения разных предметов, ритмично бил руками по стенам или ногами в пол, словно из кожи вон лез для создания странной музыки — музыки скрежета и глухих ударов, музыки отскоков мелких предметов от стекла и прыжков на месте, музыка звуков. Пациент без какого-либо интервала и абсолютно незакономерно гиперактивизировался, затихая только при появлении санитаров в дверном проёме. Затихал очень интересно: тотчас прекращал любую деятельность, садился на мягкий пол и пялился то на персонал, то в любые другие точки очень умным взглядом, подперев щёку ладонью и опираясь локтем на своё колено, словно ждал, когда его оставят в покое эти неразумные двуногие. Психи, говорят, не от мира сего, и несут они какую-то важную цель, просто мир к их деянию ещё не приспособлен. Глядя на этого, тощего, как собака, и не реагирующего ни на какие звуки, будь то упавший стул в коридоре или раскат грома, складывалось ощущение, что в светлых глазах заточён некто такой, кто быть в этом месте не должен или оказался здесь исключительно по собственному желанию для неизвестной науке цели. Чурался, правда, общества и совсем не говорил, но знал гораздо больше, чем все вместе взятые в этой больнице. Парень входил в касту «подросткового суицида» и не особо выслеживался персоналом, однако думалось, что это он тут за всеми следит. Временами спокойный, а если и пинает коленом стену, то исключительно для себя и не ради изгнания легиона чертей из своей палаты. К глухому относились, как ни странно, снисходительно. Не давали только ночью шуметь, когда у всех по расписанию сон до девяти утра, а так — пускай хоть изобьёт руками свою обитель, физического вреда не будет. Иногда он сидел спиной к стене, запрокинув голову и царапая ногтём обивку стены от нечего делать, смотря куда-то вверх, в собственные раздумья. Появлялось чувство, словно он, отчаявшись, пытается услышать хотя бы шорох ногтя о ткань. Тщетны попытки. Пациент плохо шёл на контакт, но признаков каких-либо психических заболеваний обнаружено не было. Кризис, пик депрессии, мощнейший выброс гормонов на фоне пережитого стресса, когда уже и Есенин со всей литературой серебряного века кажется светилом мирового искусства в самых ярких тонах, сыграли значительную роль в решении воспалённого на миг — в тот злополучный вечер — рассудка. Бóльшую часть времени пациент спал под воздействием медикаментов. Первые несколько месяцев шарахался ото всех, как от огня, и практически не выходил из палаты. Выдержка из журнала: «Синдром… не принуждать к питанию… только следить». Была прервана попытка биться головой о стену. Один раз произошёл рецидив, когда юноша намеренно разбил зеркало на стене в кабинете главного врача, после того как долго в него смотрел, и не было безумия в глазах, привычного психам — всё было осознанно и сделано с какой-то целью. Пациент нем и ничего не говорит, но всё понимает. Не смотрит в глаза, смотрит за движениями рук. С началом изучения языка жестов стал более охоч до человеческого присутствия. Понимает основные жесты. Первое время к нему в палату приходил сам врач, чтобы сподвигнуть на изучение нового способа общения с окружающим миром, а потом пациент и сам проявил желание обучиться. Приём сильных антидепрессантов — полгода, по состоянию пациента перевести на более лёгкие.В девятнадцать лет наступило полное смирение.
В девятнадцать он внезапно осознал себя одним в этом мире: помнит, как стоял на пороге психбольницы, запустив руки в карманы, смотрел в серое заснеженное небо декабря, щурился от снежинок на ресницах и понимал, что даже не знает, куда ему идти сейчас. Вернуться домой? Там всё начнётся по-старому. Его неубранная комната, ванная комната, вымытая до блеска много лет назад. Он окунётся в воспоминания о прошлом с головой. Ветер безмолвно колышет полы светлого пальто, пальцы мёрзнут в карманах. Холодное это место. Всегда царит холод в доме отчаяния. Он плохо помнил, как так получилось, что он теперь обитает на отшибе города в своей однокомнатной и проживает одинаковые дни за одинаковыми днями. Это всё ещё действие курса таблеток и дезориентация — осязание пространства вокруг появилось спустя несколько недель, когда юноша уже очутился в этой квартире со старой мебелью. Ощущение брождения во сне наконец-то спало, и связь с реальностью установилась: нет больше моментов, когда, сделав что-то, да хоть пройдя от комнаты до кухни, Дазай останавливался на месте, глядел куда-то вперёд и не понимал, он сейчас это сделал в действительности или во сне. Странное чувство, но больше никак не объяснить — сон. Плохой и тягучий, как застывший дёготь. Он помнил, что несколько раз к нему приезжал отец. Не несколько — много. Первые разы из памяти исчезли, осталось только понятие об их существовании, а остальные всё ещё имели под собой почву и не казались выдумкой. Мужчина сначала шевелил губами, стоя на пороге, глядя на юношу, но замолкал, понимая, что бесполезно — Осаму смотрел на него спокойными стеклянными глазами игрушки, склонив голову к плечу и вопросительно вскинув бровь вверх. Отец на него очень похож. Нет, он на отца. Различие только в цвете волос и цвете глаз: проклятый белый и проклятый непонятно-голубо-серый не сочетаются с цветом тёмного шоколада. Ну и болезненная худоба в дополнение картины. И общий видок такой себе, но только у младшего Дазая. Осаму Дазай — не очень разговорчивый собеседник. Парень указывал пальцем на отца, переводил на себя, а потом очерчивал короткий круг ладонью на своей груди: «Разочарование». Отец вздыхал, судя по поднимавшимся плечам, и из раза в раз отрицательно качал головой. Были разные наборы слов: круг сжатой рукой слева направо по груди — «Злость», — сжатой рукой от шеи вниз — «Страх», — синхронные зигзаги указательными пальцами вовнутрь — «Страдание». Отец на это только кивал. Вернее, отрицательно мотал головой. Дазаю кажется, что он столь долго не общался с людьми, что забыл обыкновенные жесты и путает их значения. Однажды в «разговоре» с отцом Дазай очертил пальцем круг на своей щеке: «Стыд». Он не знал, зачем родитель приходил к нему — они просто сидели молча на диване и не смотрели друг другу в глаза. Дазай младший когда-то не удался. Дазай старший когда-то не уследил. Осаму напечатал тогда в заметках своего телефона, протягивая его экраном к отцу: «Что мы делаем?» Странная формулировка. Возможно, она включала в себя и вопрос, зачем он сюда приходит, и некий риторический подтекст. Сложно общаться обыкновенным языком, пускай и письменным, когда привык двигать руками и пальцами и тебе кажется, что более полный смысл можно передать только жестами. На протяжении года он всё ещё адаптировался к своей жизни и окружающему миру, и спустя это время стало легче. Через полтора года юноша значительно преобразился. Бинты на руках, от локтей до запястий, скрывали жуткие шрамы, исчезли чёрные круги под глазами, исчез этот безумный взгляд больного зверя, попавшего в неволю, не соображающего, что происходит, запуганного и желающего себе смерти. Парень вытянулся, привёл себя в порядок, только, казалось, так и не набрал вес. Прекрасный почерк, посредством которого он разговаривает с окружением — из карманов всегда торчат эти маленькие белые, иногда цветные, квадратные бумажки для заметок и чёрная ручка. Платок в другом кармане. Его руки — его спасение. Юноша часто с тех пор наблюдал за движением своих рук: быстрые, плавные, без резких движений и страшных вывертов. Это выглядело странным, стоило юноше залипнуть на собственные раскрытые ладони, сидя в очереди к психотерапевту. Дазай научился следить за своими пальцами и ухаживал за кожей кистей, имел аккуратные ногти. С таких тонких пальцев обычно спадают многие кольца и подобные украшения, из-за их длины они, пальцы, кажутся немного несуразными, но, в целом, всё-таки красивые. Рукава рубашек с манжетками тщательно скрывали бледную кожу, и, что самое странное, Осаму никто не видел в футболках или в чём-то ещё с менее длинными рукавами, чем до самых кистей. Юноша вообще не любил показываться на глаза в тёплые месяцы лета, так что судить о подобном было сложно. Работники кофейни видели этого беловолосого по вечерам. Уже на протяжении трёх лет, с ноября по февраль, парень появляется в сумеречные часы здесь, садится за самый дальний, словно в тени, столик, ничего не заказывает и только печатает что-то на своём ноутбуке несколько часов подряд. Ноутбук маленький, в чехле, декорированном под книжку. Те, кто работают в этой кофейне достаточно долго, уже практически не подходят к нему, зная, что он откажется, отрицательно покачав головой и улыбнувшись уголком губ — если ему что-то нужно, он подходит сам и протягивает небольшой белый листок, вырванный из тетради, с надписью каллиграфическим почерком, и надпись всегда почему-то напрямую зависела от настроения: если юноша в хорошем расположении духа, если на подходящих новеньких официанток он глядел и улыбался, то на листке было написано «Кофе по-венски, будьте добры! :)»; если юноша был хмур, подолгу смотрел в экран своего ноутбука, ничего не печатал, сидя, подперев подбородок ладонью, и на подходящий персонал молча мотал головой, не поднимая глаз, то на листке будет «Айриш, пожалуйста». Автомат с горячим шоколадом и прочим, к кофе не относящимся, стоял у самых дверей, и часто у парня на столике скапливалось до трёх-четырёх пустых стаканчиков. Обычно такие дни были, по наблюдениям, самыми плодотворными — страницы открытого на экране документа уходили только так. Старший заведующий и бариста ещё ни разу не сменились за эти три года и на вопросы новоприбывших подрабатывающих студенток о том, что за странный беловолосый юноша сидит в абсолютном молчании и почему не реагирует ни на какие громкие звуки, а просто пялится в свой ноутбук, отвечали коротко и просто: «Он глухой». В последнее время заказы с айриш участились до нескольких раз за посещение, но благо что не за каждое. Парень тарабанил пальцами по клавиатуре, щурился, хмурился и уходил раньше обычного, а не за сорок минут до закрытия, как то обычно бывало, словно психовал. Такое случалось иногда и продолжалось до месяца, и конец такого нервного состояния ознаменовывался заказом кофе по-венски. Кризис случался у всех, что поделать. Юноша, наверное, просто заполнял какие-либо документы для работы. За плотно зашторенными окнами никто и никогда не смог бы увидеть сидящую за столом фигуру, озаряемую в темноте светом экрана. Ноутбук гораздо больше и мощнее — для подработки. Тот самый, маленький, лежит в незастёгнутом чехле-«книжке» рядом, в спящем режиме. C некоторым раздражением Дазай долбит пальцами по клавишам, словно старается выбить из несчастного продукта современной технологии все соки и пытается заставить его заговорить так, чтобы даже глухой услышал. Нервы сдают. Такое тоже иногда бывает. На его маленьком компьютере открыт документ. «Исповедь Неполноценного человека» под авторством его самого, но напечатано всего лишь страниц… шестьдесят восемь. Дазай вкладывает в каждое предложение душу, не иначе, его искалеченную и изорванную в клочья душу, которую рвёт он сам на микроскопические частицы, чтобы бережно завернуть в эту частицу каждое им написанное слово. Несложно объяснить, почему вдруг в его голову стукнула идея о некой молитве человека, так или иначе отличающегося от мира: не такой, не свой, чужой, но старательно мимикрирующий под основы мира и почти приспособившийся, но всё-таки не до конца. Юноша отрывается, сжав зубы, от работы за одним ноутбуком, открывает другой, пробегает глазами по включившемуся на экране тексту и быстро-быстро что-то печатает. Слова льются рекой — слова, которые он перестал произносить несколько лет тому назад. А смысл? Иногда ему кажется, что однажды он попытается раскрыть рот и не сможет — губы срастутся, как зашитые тонкой, но плотной нитью. Иногда ему кажется, что он уже забыл, что значит «звук» и «шум» — он давно уже смотрит на мир глазами другого человека. Что-то не так случилось в его жизни когда-то: счастливые моменты, всплывающие яркими пятнами в памяти, до шестнадцати лет, потом — темнота, и как по голове вдарили чем-то тяжёлым — ему уже девятнадцать. Какая-то очень расплывчатая тьма и непроглядная муть между этими промежутками. Вроде что-то было, но вот… что? Что-то грязное и неблагоприятное. Дазай знает по своей медкарте, что было, но как он жил в этот момент — как отрезало. Первые напечатанные страницы — отдельно взятые слова, этакая парцелляция. Они связаны по смыслу, но уловить мысль горе-автора не представляется реальным. В то далёкое время Дазаю просто нужно было выплеснуть свои несуразные глухие мысли хоть куда-нибудь. Дазай не знает, почему не редактирует её. Вообще первые несколько частей, как он их окрестил, чтоб хоть как-то разделять и различать, похожи на пробы пера, как у того самого героя книги, которому сделали операцию на мозге параллельно с операцией на мозге белой крысе. Он этой крысе в самом конце ещё цветы возлагал, похоронив на заднем дворе в коробочке. Вот что-то такое. Дазай часто забывал элементарное, пока отходил и привыкал к жизни в нормальном социуме: забывал слово, забывал, что делал. Очень сложно думать, когда не слышишь свои мысли. Понадобилась пара месяцев, чтобы привести голову в порядок и не чувствовать громадной безысходности, когда не улавливаешь сути происходящего, и снова оказываешься в безмолвном вакууме, не откликающимся на твои действия, и снова задыхаешься, не слыша собственного вдоха. А потом пьёшь успокоительное, приходя в норму. А потом болит голова и тошнит, и приходится выходить из-за стола в восемь вечера, ложась на постель и забываясь спасительным сном — спасительным, потому что выпадаешь из реальности. Дазай вряд ли сможет описать собственные сны. Он не понимает, зачем описывать, если не помнит, какие сны ему снились до этого, если не в силах сравнить. Во сне ему спокойно. Юноша часто спит днём, избегая света, и выполняет всю работу ближе к ночи, чтобы глаза не болели. Уже в течение двух лет он крепко держится за грань, отрезающую существование от жизни. В конце концов, он не лишён способности видеть краски пейзажей вокруг и восхищаться ими, но вот что-то как-то давно восхищение всем умерло глубоко внутри — многие чувства глушили разные таблетки. Все вытекающие синдрома уже не выходили за рамки обычного, скорее, даже наоборот: если в отрезок хотя бы двух дней желудок не сворачивало в приступе тошноты или голова не кружилась, лишая возможности ровно стоять на ногах, — это, конечно, радовало, но и напрягало, потому что вернётся с новой силой. И, как правило, стоило только вспомнить — оно начиналось. Те жалкие пособия со степени инвалидности уходили на походы в аптеки, и порой ноги заплетались прямо там, в светлом и чересчур освещённом, пахнущем лекарствами и моющим средством помещении. У Дазая часто слезились глаза, и с такой же частотой порой к нему подходили люди вокруг, шевеля губами и, видимо, спрашивая, всё ли с ним в порядке. Не объяснишь, что по всему лицу боль от света — приходилось отмахиваться и улыбаться, показывая, что не стоит он чужого внимания. Когда слова вылетали из головы, когда не переливались в печатные буквы из пальцев на клавиатуре, а застревали где-то посередине, где-то в сердце, и никак не выходили наружу хотя бы предложением, Осаму нервничал. Ему казалось, что в эти моменты он теряет связь с окружающей средой — всё вновь вакуум, он вновь задыхается. Сидя на своём крутящемся стуле, медленно отталкиваясь ногой от пола и поворачиваясь вокруг своей оси, думая, Дазай часто поднимался с места и уверенным шагом шёл на улицу. Светлое пальто почти неизменно, тёмный шарф, закрывающий шею до подбородка, тёмные перчатки — на улице прохладно, или это от лихорадки знобит вне домашних стен. Юноша смирился практически со всем, когда стоял возле кирпичной стены дома, опираясь на неё спиной, глубоко вдыхая запах снега и ветра и смотря вверх — иногда пожухлые листья проносились над головой, иногда мелкий снег задувал под шарф и мешался с цветом волос. Осаму вспоминал, как когда-то давно смотрел на бледного, худого, с растрёпанными волосами белого цвета и с запуганными глазами, в белой больничной одежде человека в зеркале. Этот человек выглядел неприятно ярким на фоне всей тусклости окружения, затхлости, когда даже в воздухе пахнет примесью отчаяния и страха. Этот человек с каждым шагом приближался к тонкой границе стекла, пока Дазай не понял, что тот, кто прикоснулся к его положенной на зеркало ладони своей ладонью оттуда — это он сам. Надолго отпечатался этот жалкий образ человеческой тени в подсознании, пока этот образ не перечеркнула громадная трещина от кулака, разбивая кусочки отзеркаленного лица на мелкие части. Дазаю не нужен вид отщепенца. Каждый раз, когда он проходил мимо своего домашнего зеркала в коридоре, он всматривался в свои пушистые и чистые волосы, всматривался в лицо, очерчивал пальцами скулы и тёмные пятна под глазами — не такие тёмные, как были раньше. Возникала мысль прятать следы миллионов бессонных ночей под косметикой, но нет настолько бледного крема, чтобы для сокрытия мешков под глазами не приходилось прятать под кремом всё лицо. Он следит за своей одеждой и вообще стал аккуратным: белизна бинтов на запястьях, гладкий тёмный жилет на полосатой рубашке, галстук-боло, ни единого пятнышка на штанах. В его любимой кофейне нередко к его столику подходили милые девушки. Дазай тщательно рассматривал их лица и волосы, подмечал ухоженность и количество косметики, и казалось, что только одна его мимика весьма притягивала — он спокойно улыбался и слегка щурился, заправляя прядь волос за ухо, с упоением наблюдая, как лица незнакомок менялись, стоило им не слышать ничего в ответ на их вопросы. Осаму без проблем за два года научился читать по губам, но всё равно иногда пользовался замешательством милых дам, показывая руками какие-либо жесты. Это всё тоже зависело от настроения, наравне с выбором кофе, как подметил бариста, работающий тут уже третий год: если светловолосый посетитель хорошо расписался сегодня на своём ноутбуке, то на его лице — улыбка, глаза — по-кошачьи довольны, а руки показывают зачем-то совершенно не связанные между собой слова: «Знак откровенности. Паспорт. Зелёный кот»; если у клиента стоит на столе уже второй заказанный айриш, допитый наполовину, а его верный ноутбук натерпелся вдавливания клавиш в клавиатуру от нервов хозяина, все подходящие к нему получали обыкновенную бумажку, вынутую из кармана пальто, с надписью «Я занят». И всё это толковалось по-разному: не связанные между собой жесты были своего рода развлечением, когда посетитель только убеждался в том, что почти никто не знает языка движений рук — все только понимают, что он глух и нем и рыбу разговорить проще; а надпись на бумажке можно было бы толковать в разных интерпретациях от «я занят на данный момент работой», что было правдой, до «я занят, находясь в отношениях», что или действительно было правдой, или чтобы от него отстали. Всего несколько человек за все три года переспрашивали языком жестов, водя указательным и средним пальцами — знаком мира — от груди к плечу, что означало: «Что?» Светловолосый удивлялся, и все эти несколько раз посетители беседовали с ним на протяжении какого-то времени руками. Осаму Дазай всё равно оставался один во все последующие дни, наслаждаясь тишиной вокруг и обществом своего ноутбука. Иногда он, сидя в одиночестве дома, взмахивает руками от груди до плеч, машет так быстро-быстро, вздрагивая: «Вдохновение! Вдохновение!» И сразу несколько страниц льются из рук в клавиатуру. «Сохранить», и вновь Дазай переключается на свой рабочий компьютер. Его зрение удивительно не испортилось за все его ночные сидения без лампы перед экраном — Дазай прекрасно осведомлён, что снижение остроты зрения является одним из проявлений его болезни, но, наверное, судьба решила смилостивиться над ним, не трогая глаза, раз лишила слуха. Вот уж действительно лишь наполовину полноценен и нормален. Иногда его посещали мысли, что всё не так уж и плохо. Живут же глухие люди как-то? Он не слеп, у него на месте все конечности и органы, он многое может. Обычно Дазай думал над этим, откинув голову на спинку крутящегося стула и положив руки на подлокотники. А потом он вспоминал, что без медикаментозного лечения его состояние ухудшится не только в физическом плане от постоянных головокружений, тошноты, нерегулярного питания, светобоязни, вертиго, но и в моральном, когда собственные мысли сожрут его изнутри, как паразитирующие внутри твари. Он начнёт жалеть себя, и снова вернётся в то состояние, когда не отдаёт отчёта своим действиям, и снова вернётся в дом отчаяния с мягкими стенами и белой одеждой. Без таблеток его положение будет ухудшаться и ухудшаться, и, думая об этом, Дазай понимает, что надавливать на свои запястья когда-то очень давно нужно было сильнее, увереннее и наискосок — он тогда плохо соображал последние дни и вообще не понимал, что делает. Страшно, когда от окровавленных ладоней на волосах остаются красные пятна. Осаму встряхивал головой, отгоняя все эти мысли, и возвращался в свою «Исповедь» на маленьком экране. Он писал для себя. Писал, чтобы отвлечься и занять свои руки, свою голову, но критиковал написанное по всей строгости литературных норм. Читать что-то и перечитывать своё было трудно. Он не слышал собственного внутреннего голоса, забывал, что читал, перечитывал и не продвигался. Невозможно объяснить, как думают глухие люди, а Дазай пытался выразить это в печатном варианте компьютерного документа. Это его спасало. Он думал, что когда-нибудь написанное им войдёт в историю и поможет многим хоть чем-нибудь. Хоть одним своим существованием. Жизнеописание с элементами философии и несвязанной парцелляции. Дазай много читал другой литературы, стараясь запоминать. Это помогало восстановить душевный баланс. В последнее время вдохновение стало посещать всё реже и реже. Дазай больше пялился в экран, хмурясь и зарывшись пальцами в свои волосы, поджав губы, изображая мыслительный процесс. Без этого работа не шла, но и хобби не шло без работы. Психует, пьёт успокоительные, выходит на улицу, и так всё чаще и чаще, словно его по затылку ударили воображаемым топором словарного застоя. Когда-то давно отец принёс ему виски в стеклянной красивой бутылке — Дазай уж и не помнил причину. Просто так. Подарок. Этот виски стоял нетронутым больше пары лет, а за последние две недели ушёл наполовину. Осаму полагал, что от алкоголя появится вдохновение, и так было первые несколько дней. Первые три дня. А потом как отрезало. В поисках хоть крупицы вдохновения для нескольких предложений или одного абзаца Дазай выходил рано утром, когда ещё темно, или поздно вечером на улицу, кутал шею в шарф, ловил снежинки на ресницы и просто шёл вперёд — по проезжей части во дворах, предварительно смотря, нет ли машин, по тротуару, под балконами. Ходил везде. Ходил неспешно, опустив голову и смотря в землю, наблюдая, как исчезают снежинки в снегу или тают на сером мокром асфальте. Ещё не так холодно, или Дазай не боится заболеть. Прогулками он успокаивался, начинал считать себя частью этого мира, приводил мысли в порядок и думал о чём-то своём. В конце концов, что ему ещё делать? Это был ноябрь, если судить по календарю.***
Этот блядский день не задался с самого блядского утра. Зарядка отошла от телефона ночью, телефон нихрена не зарядился, будильник нихрена не включился. Пришлось с бешено бьющимся сердцем глядеть на часы полдевятого, понимать, что это пиздец какой-то, и вскакивать с постели, не осознавая, за что с ним в этой жизни так. Он ведь вчера поздно ночью, желая поскорее упасть еблетом в подушку, даже машину остановил на дороге, чтобы дворняжка на обочине перебежала на другую сторону! Вынужденно забывает про душ, на ходу натягивая штаны, забывая, куда кинул ремень, и зажав зубную щётку во рту, застёгивая рубашку, а затем психуя и желая разнести всё к хуям собачьим, когда пропустил петельку и всё застегнулось криво. Нахрен завтрак, нахрен кофе, он на работе успеет перехватить хоть что-нибудь. Останавливается лишь в коридоре у зеркала, проверяя, не слишком ли ужасно выглядит, но вроде всё в порядке, исключая не привычные семь сорок на часах, отражающихся в стекле, а восемь сорок пять. Пизда-а рулю. Он задевает плечом дверной косяк и со всей силы бьёт по нему, когда выходит. Чудом замечает, как плащ зацепился рукавом за дверь, иначе бы порвал — ну хоть какой-то единственный плюс за всё это время. Аккуратно отцепляет зацепившуюся ткань, аккуратно закрывает дверь, на всякий случай остановившись на пороге и подумав, ничего ли он не забыл выключить, аккуратно пихает в карман брюк ключи, нащупав предварительно в другом кармане ключи от машины, и с библейской скоростью, перемахивая через ступени и сигая через перила на другие пролёты, сбегает по лестнице вниз. Ему плевать, что на улице минусовая температура, на нём привычная рубашка, жилет, ремни портупеи на груди, плащ в руке. У него дорогая чёрная машина во дворе, превратившаяся из любимой малышки в холодную механическую суку, потому что не прогрета. Ощущение, словно он сидит на куске льда. Только бы не отхватить штраф за превышение скорости. Накахара Чуя. Ему двадцать два, у него внешность европейца, немного вьющиеся волосы тусклого рыжего цвета и уже отросшие сзади пряди до лопаток, рост в сто шестьдесят, работа в сомнительной организации, прикрывающейся офисной деятельностью и гребущей деньги лопатой, строгий босс и репутация немного грубого на выражения, но пунктуального мальчика, одного из пяти руководителей. А ещё он блядски опаздывает и всех и вся ненавидит в это блядское утро. Он вставляет ключ в зажигание, боится, как бы он его не сломал, и давит на газ, ёжась от холода. Опрометчиво было не надеть что потеплее, но от возгорания босса из-за опоздания сотрудника Чуя и так моментально согреется. Нет, Накахара не испуган предположительными люлями от босса и лишением премии, ему просто никогда не нравилось выбиваться из графика и портить самому себе по этой причине настроение. В свои двадцать два Чуя — слишком богатенький мальчик, такие в его возрасте ещё высшее образование получают да по съёмным комнатам сидят недалеко от университета. В свои двадцать два Чуя слишком не боится своего работодателя и слишком хорошо владеет холодным и огнестрельным оружием — парни в его возрасте сидят по ночам в клубах, учат конспекты на экзамены и в своём общежитии мечтают о съёмной квартире. Все в его возрасте только учатся и подрабатывают консультантами в магазинах, а не носятся по ночам, преследуя важного для организации беглеца-информатора, в каких-то трущобах, и не проводят несколько ночей подряд за бумажной волокитой в своём кабинете. Чуя очень ответственен и много курит в свои двадцать два, у него зарплатный чек составляет полугодовую плату обычного офисного работника и руки в крови по локоть. Он слишком красив лицом для своей работы, но внешность — это, скорее, приятный бонус ко всему тому отвратительному, чем он занимается. Его босс — его дядюшка, но они слишком не похожи и слишком хорошо скрывают это родство. Накахара никому не даёт повода для сомнений, что является приближённым босса из-за кумовства, и потому слишком хорошо выслужился. Ему ещё рано занимать такую должность в двадцать два, но выбора ему не предоставляли. В конце концов, любой студент третьего курса без колебаний выберет именно такую жизнь вместо ночей зубрёжек и лекционных аудиторий. В каком-то смысле Чуя и не жаловался никогда, но в свои двадцать два он уставал порой, как тягловая лошадь, испортил лёгкие курением и выгребал выходные через выходные мусорное ведро со звенящими бутылками дорогого алкоголя. В каком-то смысле Чуя сам на всё то, что у него есть, заработал: двухкомнатная, машина, техника. В каком-то смысле у Чуи не было нормального отрочества, пускай воспитывающий его дядюшка и не отказывал ребёнку в новинках мира технологий, отсутствуя несколькими ночами подряд дома из-за работы и становления его организации лучшей. Чуя уже тогда не хотел этого ничего. Всё один, да один, да один. Грех жаловаться. Накахара Чуя — избалованный двадцатидвухлетний ребёнок с серьёзным и красивым лицом, не любящий грязь борделей, лично избивший множество представителей верхнего класса родного и не только города за долги и махинации с документами и собравший на себе более десятка уголовных статей, которые раскроются, если деятельность всей организации раскроется. Босс действует очень аккуратно и берёт только проверенных людей. Босс — та ещё хитрая крыса. Чуя от него не отличается. Разве что последний курит, как паровоз. В случае рака лёгких средства на кредитной карте покроют лечение. Блять, ну только бы не опоздать. Почему столько ебаных раков на дороге, когда опаздываешь? Чуя разумно срезал через дворы, чтобы не засветиться на главной магистрали. Кривой маршрут, зато быстрее. Уже восемь пятьдесят три. Сука-а-а. По дворам хрен проедешь на скорости, но через дворы можно не слишком торопиться. Юноша уверенно давит на газ, надев на руки перчатки, чтоб руки не мёрзли, пока в машине работает обогреватель. Он чуть не сбил какую-то дворняжку, выбежавшую из-за угла дома на тротуар и едва не попавшую под колёса. Чуя плохо контролирует гнев, но решил учить себя не ругаться отборным тюремным жаргоном в раздражении и потому прикусывал свой язык. Кончик языка часто болел и кровоточил, но постепенно помогало. По переднему стеклу туда-сюда дёргаются стеклоочистители, ибо снег валит и валит, не прекращая. Рано, ещё темно в этот месяц. Чуе в какой-то момент показалось, что он даже не слишком-то и опоздает, но вдруг на дороге впереди виднеется идущий силуэт. Сигналить как-то не комильфо — перебудить всех можно, и Накахара вдруг уверовал в разумность людей, ведь тот должен отойти, заслышав машину, если не в наушниках. Блять, этот идиот, кажется, в наушниках. Чуя до хруста костяшек сжал руль, сбавив скорость до темпа черепахи, потому что этот придурок в светлом пальто плетётся примерно таким же шагом. Больной, что ли? Не слышит нихрена. Чуе привиделось на миг, что у того волосы какие-то неестественно светлые. Шапка, что ли? Сливается с общим серо-белым фоном ноября. Для волос слишком ярко. Но надо же было ему вытащиться на улицу в такую рань и выйти именно на эту дорогу! Юноша снова начинает закипать и с чересчур сильным нажатием на кнопку опускает окно. — Уйди в сторону! — крикнул он охрипшим голосом, чувствуя, как холод резко объял своими иглами его согревшиеся руки с закатанными до локтей рукавами. Если он из-за этого опоздания схватит простуду, то это фиаско. Фиаско, потому что после окрика незнакомец даже не обернулся. — Ты оглох там?! Это идиотизм какой-то. Нос машины Чуи от плетущегося впереди дурака в двух шагах, а этот больной на него никак не реагирует. Как можно не заметить машину? Как?! Этот двор настолько тих сейчас и безлюден — в такую-то рань, — что звук колёс можно услышать ещё на въезде сюда. Чуя скрипит зубами, смотрит на пачку сигарет в бардачке, барабанит пальцами по рулю и, наплевав на всё, с силой давит на гудок. Кажется, с деревьев с пожухлыми листьями осыпался ночной снег от резкого и оглушающего звука. Кажется, этот сигнал услышал даже соседний двор, но только не этот идиот. За что ему это всё? Чуя закрывает руками глаза, рычит, хватает с соседнего сидения плащ и выходит из машины. Этот идиот решил его довести, наверное. Это специально всё против него сегодня? Накахара готов высказать этому провокатору всё, что он о нём думает. Он уже громко захлопнул дверь, выходя из машины, и начал говорить, что этот парень что-то явно в жизни не понял, если так делает, и ему сейчас всё подробно объяснят — Чуя готов был схватить незнакомца за плечо, наплевав, что тот выше него на голову как минимум, как вдруг… вдруг нога предательски едет вперёд, поскользнувшись. Парень с глухим ударом о землю рухнул на задницу, зажмурившись и негромко вскрикнув. Больно всё-таки. Именно в момент падения парень, преградивший дорогу, вздрогнул, обернулся через плечо и резко повернулся к Чуе. Странно, а на лицо никакой не умственно-отсталый, только волосы действительно белые, как снег, медленно падающий с серого ноябрьского неба. — Ты охренел, блять?! — Чуя потирает ушибленное место, сжав руку на упавшем на землю плаще и готовый врезать по колену незнакомца ногой прямо с сидячего положения, но ответа не звучит. Светловолосый, выглядя загнанным в неловкое положение, только опустился на колено, протягивая руку и, видимо, предлагая помощь. Его глаза какие-то странные. Не выражают никакой злобы или издёвки, только испуг и извинение. Чуя даже задержал на них взгляд на секунду, но парень уже взял его за руку, поднимая за собой. Незнакомец как-то сразу быстро отошёл в сторону, на тротуар, выставя одну согнутую руку вперёд ладонью вверх, а второй водя от ладони в сторону и обратно.«Извини, извини, извини!»
Взгляд светлых глаз непонятного цвета какой-то грустный, вид у беловолосого стушевавшийся. Чуя, отряхиваясь, чувствуя, как холод резью пробирает до костей, смотрит на него и не сразу понимает. Наорал на глухого… Что может быть ещё хуже в это блядское утро?