Домой

Я иду к тебе. - Заскочим кое-куда по дороге, – говорит Небула и долго смотрит ему в глаза. Ждет чего-то – вопля, наконец, молчаливого возмущения, черной пустой дыры вместо ответа. Он только кивает обрублено, какая разница, рано ли, поздно ли, он – я иду к тебе. дойдет. - Возьми штурвал. Небула говорит мало или совсем не говорит. Она не знает его имени, она называет его никак или просто «ты», ему кажется, он и сам мог бы забыть, как его зовут, если бы не –я же не умру, мистер Старк, я не хочу умирать, я не хочу умирать, пожалуйста, я не хочу умирать, мистер Старк– этот сломанный голос в его голове. Он не спит, пока его не рубит замертво и потом еще немного, иногда это помогает, и ничего, ничего не снится – прекрасное и вечное ничего. Вселенная за их окнами – такое же прекрасное и вечное. Наполовину пустая. Наполовину цветущая. Мертвые планеты, потухшие звезды, брошенные корабли, а после вдруг, среди тьмы и холода – астероидный пояс, сияющая туманность, чей-то крик о помощи (Небула не слышит), упрямая жизнь. У него новая привычка – стоять и смотреть. Раньше – это раньше вспоминается, будто старый черно-белый фильм, это раньше стало пылью, все вмиг стало пылью – но не ты, только не ты, я же – иду к тебе – ему кажется, раньше он отдал бы все на свете, чтобы так стоять и смотреть, как новые миры вспыхивают в трещинах гиперпространства. Их корабль летит быстрее света, он разгадал технологию за семнадцать минут, раньше он восхищался бы ей годы, раньше он вскрыл бы эти конструкции по кусочкам, он бы также стоял и смотрел на фантастически близкие звезды и не мог говорить от восторга. Сейчас – просто не может говорить. Ей все равно. Небула иногда неслышно подходит из-за спины, смотрит туда же – но мимо, в темное звенящее ничто. Они стоят так часами, наверное – он не чувствует времени. Вселенная – бездонная и чужая. Я иду к тебе. Главное – не давать воли мыслям. Они начинают кричать, или судорожно захлебываться, или подвывать от боли, или – тянуть ненасытной, голодной дырой, и он не знает, куда девать себя, остается лишь замереть неподвижно и пережить, перетерпеть, все равно некуда деться – даже если ему ничего не снится, голос звучит всегда. Я не хочу умирать. Мистер Старк. Он занимает себя ремонтом, бесконечным ремонтом – корабль, умная железка, слушается легко и с готовностью подставляет под руки провода и схемы, будто слышит нескончаемую мантру в его голове –я иду к тебе, я иду к тебе, я иду к тебе– и устал от нее настолько, что хочет долететь скорее и сбросить их двоих за борт. У Небулы в голове ведь тоже крутится заевшая пластинка, она редко застывает неподвижно, куда чаще – смотрит вперед сухо и напряженно. Он не знает о ней ничего, кроме имени. Она о нем – даже имени. Но не бросает где-то в бескрайней пустоте, цепляет колючим, страшным взглядом, и этим одним себя выдает – у нее ничего, никого не осталось. Однажды они натыкаются на очередной пустой корабль, глаза Небулы вспыхивают блекло, по старой памяти, она говорит: - Надо осмотреть. Их корабль цепляется к чужому, словно паразит, вгрызается в запаянную намертво дверь, герметично изолирует кусок пространства, спасая от беспощадного мира вокруг, надо же – он знал, что мир беспощаден, всегда знал, но раньше это принималось как нечто неправильное, с чем стоит бороться, за что стоит страдать. Теперь – огромная, страшная вселенная равнодушно следит за парой ненужных жизней, и беспощадность – данность, как звезды, как холод металла под руками, как утреннее солнце, бьющее сквозь шторы где-то на Земле. - Держись, – Небула недовольно шипит, Небула не дает упасть, он ей зачем-то нужен. ------- - Ешь. Сухой, сорванный голос режет по ушам, он не понимает, кто она и что ей надо, он ничего не слышит и не видит – только пыль, пыль повсюду, его руки в тонком слое пыли, Питер стал пылью в его руках. Я не хочу умирать, я не хочу умирать, я не хочу умирать. Корабль дрейфует в пустоте, он не помнит, как они оказались здесь, как они покинули Титан, он зачем-то шел за ней – прямая спина, слишком злые и усталые глаза, чтобы поддерживать образ, она на него чем-то похожа – тоже почти машина. Он смотрит и видит все недостатки, все слабости этой конструкции – надо все исправить, все передумать и переделать, мозг почему строит чертежи на автомате, мозг продолжает упрямо и бесполезно работать, зачем, зачем, зачем все это, если – я не хочу умирать, мистер Старк. пыль. - Ешь. У нее нет ярости, нет закипающего бешенства, он видит их следы – и видит, как они все вышли, вымотались, как тупая черная дыра не месте кого-то – он вспоминает механически: Гамора – всосала все в себя, не оставив даже злобы. Не за что ухватиться. Поэтому, наверное, она хватается за него – стискивает железной рукой плечо, от прикосновения нет тепла, прикосновение как удар ножа, а следом – резкий, отточенный рывок, и он врезается в стену. Не чувствует боли. Не хочет вставать. Небула вторым рывком поднимает на ноги, глаза в глаза – он смотрит и не понимает, как в этих глазах может что-то еще гореть. - Ты долетишь до Земли живым. Он ощущает шершавую обивку кончиками пальцев, мертвую хватку почти у горла, острую боль в боку на выдохе, запах крови и пыль – на руках, на губах, в глазах, чем была эта пыль, кем была эта пыль, не думать, не помнить, ни о чем и ни о ком, все стало пылью, а она зачем-то – хочет лететь до Земли. Есть еще Земля? Небула бьет под ребра – холодно, расчетливо и безрезультатно, время, когда удары что-то значили – стало пылью задолго до. Есть еще Земля? Вопрос почему-то повторяется в голове, настойчивый и удивленный, он натыкается на него, как натыкаются на известие о внезапной смерти родителей, какая ирония, как все это – далеко и невозможно, совсем невозможно, Земли не может быть. Есть еще Земля? Это отчего-то кажется очень важным, настолько, что застилает все остальное. - Ешь. Или я открою тебе рот и впихну. Он слышит ее сквозь вату, все вокруг – сквозь вату, даже голос Питера в его голове, даже лица, стертые в пыль. Остается один этот вопрос – есть еще Земля, есть еще этот хрупкий голубой шар, есть рассветы над Нью-Йорком, есть высокое родное небо, есть Америка, есть его дом, есть – дико, дико, дико, но вдруг, чудом, пришествием, спасением, богом, он не знает, как, но вдруг там кто-то есть? Он не сомневается, что Пеппер – рыжая, нежная,сильная Пеппер, она знала его лучше всех и любила настолько, что была готова остаться рядом навсегда, несмотря на сплошные трещины, несмотря на то, что их любовь себя изжила и осталось только расшатанная близость, она была готова стать для него пластырем, повязкой, костылем – он не сомневается, что Пеппер стала пылью. Это честно, это законно, это по правилам – лучшие всегда уходят. Есть такие, кто всегда остается, – особая порода людей, он сам такой, и Небула такая, им бы сдохнуть пора, да они и не против, да они калеки оборванные и изломанные, живые трупы с пустотой вместо сердца, они должны были умереть, они должны были умереть, они должны были умереть, они должны были умереть, они должны были умереть, они должны были умереть, они должны были умереть – не Квилл с его честной, сумасшедшей любовью, не Стрэндж – насмешливо-зеленые, глубокие глаза, и зачем ты спас меня, зачем ты такой, не Питер Паркер. Я не хочу умирать, пожалуйста, мистер Старк. К слову о преданности. Небула исполняет свое обещание. Его рвет на грязный пол, она даже не ругается, только – зашвыривает в какую-то кабину, он понимает, что это душ, когда с потолка обрушивается ледяная вода. Это на секунду обращает его внимание – вода стекает по волосам, по лицу, по плечам, мешается с кровью, и потом, и пылью, вода стекает, и он не может осознать до конца, что она уносит остатки их жизней. Он функционирует с перебоем – часть работает, часть выключается, никогда снова не стать целым, половина мертва. И сейчас так, этот вопрос захватывает его, отнимает на время у темноты, вспыхивает слабо и лихорадочно – в противовес. Есть особая порода людей, которые всегда остаются. Он с такими знаком. Есть еще ты, где-то есть ты, такие не умирают, они тянутся сквозь войны и столетия, вопреки и себе в ущерб, они проклятые. Есть еще ты. Я к тебе приду. Он выключает воду спустя часы. С тех пор он повторяет одно и то же – я иду к тебе, я иду к тебе, я иду к тебе. ------- На пустом корабле, где нет даже сквозняков, чтобы гонять пыль, он находит, что нужно. Недостающую деталь, пробел, режущий глаз недостаток в лице Небулы, в ее походке, в его собственном спаянном с телом костюме, ведь всего этого было недостаточно, все это было сплошной неудачной попыткой. Он находит – изящные спайки, ювелирная работа, тело, наполовину – пыль, наполовину – тонкие, непостижимые технологии, клетки вместо микросхем, прожилки вместо проводов. Его сознание неумолимо начинает собирать информацию, искать решения задачи, строить чудовищную картину. Он знаками объясняет Небуле – дай мне время. Она не спрашивает, зачем. Они задерживаются на пару дней, может, дольше – он не чувствует времени от слова совсем, здесь даже нет солнца. Он не спит, он работает, он ощущает себя машиной, шедевром компьютерного программирования, жаль, что так не может быть всегда, не думать, не думать, не думать ни о чем, кроме нечеловеческих расчетов, и – короткой, единственной, безостановочной молитвы – Я иду к тебе. Он задерживается, но это того стоит – картина в голове становится все шире и четче, раньше он силком бы задавил эту идею, потому что – неправильно, обреченно, раньше он мечтал о жизни, он думал, что у него может она получиться – та простая человеческая жизнь, с Пеппер, с мирным небом над головой, с детскими криками посреди ночи, но не потому, что стреляют, а потому что надо сменить пеленки. Раньше. Он создал Альтрона, чтобы тот висел несокрушимым куполом над Землей, чтобы взвалить на него свое собственное ярмо, чтобы переложить ответственность и уйти отдыхать, чтобы – опереться на что-то нечеловеческое, абсолютное, безошибочное. Он создал Альтрона из надежды и страха, из усталости и любви, изматывающей, безответной любви к своей родной, маленькой планетке, над которой – в небе над Нью-Йорком – висели холодные, безумные звезды. Он создал Альтрона, спасая себя – и всех их, незадачливых, живых героев. Потому что это слишком для людей. Теперь он понял, что для людей слишком не бывает. Я иду к тебе. Они выдержат все. Если у них останется хоть кусок, хоть капля, хоть клочок Земли, хоть один человек, ради которого стоит умереть – они выдержат все, они умрут в безнадежной войне, они все отдадут. Он работает, работает, работает, иногда спасает себя такими мыслями – половина, половина, у меня осталась половина – иногда спасает себя их отсутствием, иногда не спасает себя ничем, иногда все исчезает, кроме – я не хочу умирать, мистер Старк. Он работает. Когда Небула понимает, что он хочет сделать, она улыбается. - Ты не выдержишь. Он смотрит на нее, на это подобие улыбки, на темные, безумные и безумно уставшие глаза. Взгляды вцепляются друг в друга, взглядов теперь достаточно, она слышит его без слов. «Научи меня». Они покидают тот корабль слегка перегруженными, он обещает скорее закончить и выбросить лишнее, проблема в том, что нужна дополнительная техника. - Мы скоро будем на Истари. Свалка, но там можно достать все, – Небула обещает, с машинальным интересом рассматривая чертежи и схемы, с машинальным интересом рассматривая его. Он рассматривает ее в ответ. Как удивительно – ничего не осталось, только они двое, пустой космос за бортом, призрачная надежда – Земля, ничего кроме, и от них самих тоже едва ли что-то осталось, но сердце упрямо бьется, он ставит новый эксперимент, Небула наблюдает с любопытством, они летят вперед мимо галактик и черных дыр, они продолжают жить, как заведенные. Спать, есть, работать, стоять и смотреть на звезды, они цепляются за это, они дышат, поднимают руки, просыпаются от кошмаров – кошмар продолжается наяву, оказывается, в этом кошмаре можно жить. Небула исполняет его молчаливую просьбу. Они расчищают пространство в багажном отсеке, и она выбивает из него воздух вместе с кровью, зато – он быстро учится новому, не приемам даже, а мертвой хватке, резкости, он учится носить смерть в сжатом кулаке, играть ею на ребре ладони, на тонком лезвии, он учится быстро, потому что уже отчасти это умеет. Это – разгон, подготовка, его тело вспоминает, всего лишь вспоминает, оно должно быть сильнее, чтобы выдержать. Чтобы стать наполовину другим. Ему кажется, это честно, это адаптация – вселенная умерла наполовину, он умер наполовину, значит этот слабый, умирающий человеческий организм тоже надо располовинить, заменить бесчувственной холодной технологией, он уже все продумал, только иногда – неясно, зачем. Я иду к тебе. Но ведь где-то есть еще Земля, кто-то должен ее беречь. Когда все готово, он замирает на секунду и смотрит на установку, в нем даже проскальзывает – слабый, отчаянный свет, почти радость от результата своей работы, от творения своих рук, раньше, помнится, он любил изобретать. Это лучшее, что он когда-либо делал – как ученый, как гений, как инженер, это лучшее, но – смешно и горько, гениальный дурак, что хорошего ты сделал как человек? Спасал кого-то, убивал кого-то, смотри – все они обернулись пылью. На твоих руках. Он закрывает глаза, воздух с привкусом гари и смерти, горячее небо над Титаном, горячее небо – под ним так тяжело дышать. Не думать, не думать, не думать, не кричать, еще несколько секунд – не кричать. - Ты готов? Он молча ложится в холодную, неземным отливающую камеру, словно в гроб, Небула, не медля, закрывает над ним непрозрачные двери, становится невыносимо тесно, сердце бьется лихорадочно и гулко, сердце – бьется, если сосредоточится на этом звуке, можно заглушить звенящие, страшные мысли в голове, останутся лишь – последние упрямые проблески, он будто бы правда умирает, как много сожалений и смертей. Мистер Старк. Как странно и дико его жизнь обернулась в эту сторону, свелась к такому неумолимому концу – мистер Старк, я не хочу умирать, я не хочу умирать, настолько оглушительно, что не остается сил чувствовать что-то кроме, господи, за что, за что, за что, некуда деться из этой душной ледяной камеры, некуда деться от черной, пожирающей боли, некуда деться, зачем все это, зачемон еще здесь – я иду к тебе. Кто-то всегда остается. Без выбора – только ползти вперед. Его прошивает сотня тончайших лезвий, он знает, что ему должно быть невыносимо больно, но не понимает, как это, не чувствует, пока сознание не отключается само, даря последнюю, человеческую милость. Он приходит в себя в одиночестве, на кровати тут же, в мастерской, заменившей ему комнату. Он приходит в себя – резко, скачком, ударом, информация оглушает его, он слышит, как работает мельчайшие винтики в конструкции, видит трещины тоньше волоса на противоположной стене. Чувствует под пальцами текстуру жесткого матраса, этого было бы слишком много – для человека, но он давно привык к этому «слишком», в туннеле гиперпространства, в конце света, легко привыкнуть ко всему. Тело болит. Тело – будто стало легче. Он выгребает из кучи хлама зеркало, никому здесь не нужное и потому развернутое лицом к полу в дальнем углу, под грудой инструментов и мусора, он производит страшный шум – сложно рассчитывать силу и скорость, он не находит в них ни капли удовольствия, они – совсем бесполезные и запоздавшие, пригодятся ли вообще этой оставшейся, живой половине мира? Есть еще Земля, – твердит что-то внутри. Он смотрит на себя – на волосы, окончательное поседевшие в самом начале (или лучше сказать – в конце), на холодную кожу, смешно, у него не исчезли ни шрамы, ни морщины – вот та половина, которую он решил оставить. На разбегающиеся от груди, от упрямо сияющего реактора, белые, тоже сияющие, как лица мертвецов, линии, теперь навсегда, теперь навечно – он не знает, насколько длинным и мучительным станет отныне для него это «вечно» – здесь. Не надо отдавать команд, не надо просить Пятницу – Пятница не могла превратиться в пыль, Пятница дожидается его на Земле, господи, Земля – усилить защиту, не надо щелкать пальцами. Какая метафора – за один щелчок убить половину. Достаточно захотеть. Естественнее, чем поднять руку, чем сорваться на бег, чем улыбаться на камеру – захотеть, и новый, иссиня-черный металл становится второй кожей, железный человек теперь взаправду железный, ему больше не нужен костюм. Небула смотрит на него, застыв в дверном проеме. - Этого недостаточно. На задворках очередной безымянной галактики они сталкиваются – грубо и болезненно – с истрепанным незнакомым кораблем и его полусумасшедшей, озверевшей командой. Пыль и ужас заполняют его отсеки, пыль и ужас рвутся яростной очередью снарядов, от которой дрожит защитное поле их собственного корабля, от которой дрожит что-то внутри. Он отвык от выстрелов, он – так быстро – отвык от битв, и теперь с удивление обнаруживает в себе страшную, черную ярость. Это бесплодно, напрасно, это разъедает легкие, как дым от паленого пластика: когда нет ни дров, ни бумаги, люди – замерзшие и голодные люди откуда-то из третьего мира – жгут черные пластиковые костры вникуда. Может, он сходит с ума оттого, что Небула ругается – он успел выучить всю ее ругань, как будто это важно, но иногда она в раздражении переходит на новый язык, и он не узнает. Не узнает эту чистую, ощеренную злобу в ее глазах – в ответ, в защиту, будто они попали в переделку, будто в этом располовиненном мире осталось что-то, способное их убить, будто есть еще переделки, способные что-то отнять, будто все может быть хуже, когда – все самое худшее уже случилось. Господи, он впервые верит, что им есть, что терять. Может, он сходит с ума от реальности этой мысли. - Надо что-то делать, – ее голос, холодный и расчетливый, лишь слегка дрожит. Может, они оба хотят сорвать на ком-то свою боль, выместить эту едкую горечь, может, им хочеться отомстить – всему несправедливому, беспощадному миру, может, они тоже стали непоправимо беспощадными, но – металл покрывает кожу, в груди рвется и взрывается нечто живое, кричащее, ищет выхода, он не знал, что способен чувствовать что-то кроме черной дыры под ребрами, слышать что-то кроме – Я не хочу умирать, мистер Старк. Мистер Старк. Собственное, полузабытое имя вгрызается под кожу, сдирает наживую, душит, рвет – может, они оба так искрятся ненавистью, потому что должны были умереть, они должны были умереть, не те, но – они живы зачем-то, со всей своей болью и ненавистью – к себе же, ненавидеть больше некого, на самом деле; с отравленными мыслями, с гнилыми сердцами. Они живы зачем-то. Я иду к тебе. Они не могут не бороться за эти остатки. Он почти умеет справляться с новым собой, он пробивает чужой корабль, ломая его изнутри, и тот оседает, сжимается весь, будто детская игрушка под колесами машины, он дает Небуле ровно пять секунд, чтобы убраться подальше, – он видит лица в иллюминаторах, он видит знакомые лица – черты разнятся, но эмоции все те же, все тот же немой вопрос, застывший всюду, все та же пыль, въевшаяся в кожу, все тот же крик – я не хочу умирать. Вселенная кричит. Чужой корабль вместе со всеми лицами, страхами и скорбями – вспыхивает в последний раз и разлетается миллиардами осколков. Он не знает, зачем это сделал, он не пытается найти оправдание – пожар в груди, черный ядовитый пожар затухает, он давится пеплом и гарью. Он возвращается назад, он сгоняет с себя черную броню – прячет внутри, ему никогда больше не согнать ее насовсем – и падает на колени, пальцами цепляясь в седые пряди, как по-человечески, как на него похоже, как хочется закричать, но любой звук тонет в горле. Он захлебывается – невыносимо, невыносимо, невыносимо, разве можно такое вынести – холодная обшивка режет кожу, воспоминания режут мозг, он мог бы избавиться от них, стереть прочь, но нельзя – кто-то должен помнить все до конца, до последнего слова, до последнего вдоха-выдоха, до последнего – простите. Я никогда не прощу тебе смерть. У Питера наивный немного, прямой взгляд, у Питера впереди была жизнь и будущее, он слепнул при мысли об этом прекрасном будущем, я сделаю все, чтобы оно было прекрасным, Питера затащила в миллионы лет от дома преданность –к слову о преданности – и случайность –если нет соседей, понимаете, то зачем тогда? Питер – упрямый ребенок, почти его ребенок, совсем его ребенок, он не знает, у него не было детей, но – мальчишка висит ответственностью, неподъемной и страшной, мальчишка делает дыру в грудной клетке, раздвигает ребра, уютно селится где-то в сердце, Питер – мертв. И все они – вместе с ним, пылью, пылью сквозь скрюченные немые пальцы. Он лежит на полу и кричит беззвучно, зарево мертвого корабля гаснет, он снова стал убийцей, это больше не имеет значения, ничего не имеет значения, он тоже стал бы пылью, если бы не – есть еще Земля? Питер – пылью сквозь пальцы, Пеппер – пылью сквозь пальцы, Стрэндж – пылью сквозь пальцы, он задыхается от пыли, но – где-то есть еще дом? где-то есть еще ты? От этой слабой, слепой надежды крик не прекращается, но – он встает. Они покидают Землю в войну, они возвращаются на Землю в войну, война обвенчалась с этой планетой, война вросла ей в хребет. Война встречает их у порога, где-то на окраине солнечной системы, для корабля оттуда до Земли – быстрее, чем перебежать улицу. Он не осознает, что происходит, он смотрит на радары, на космос, будто бы знакомый, он не понимает, как это – вернуться домой. Он не осознает, что происходит, пока – вдруг не ощущает все сразу, целиком, до боли, всем нечеловеческим механизмом и человеческим чутьем, ощущает, как нечто проносится мимо на огромной скорости, как снаряд, один-единственный, вырывается из дула и за доли секунды – врезается в их крыло. Он не успевает. Небулу трясет от ненависти, корабль тоже – трясет, вой сирены и чехарда красных лампочек, к счастью, ей не нужно ничего объяснять – Небула срывается с места и бросается к спасательной капсуле. - Не отставай. Капсула – дефектная, на одного, но ему больше не нужны никакие капсулы, он окончательно воплотил свой излюбленный принцип – спаси себя сам. Небула говорит в узкую пустоту кабины, он слышит ее голос сквозь вакуум, подключаясь к механизмам внутри, легкость, с которой его мозг – не компьютер, не Пятница, не программа, а его собственный, живой мозг связывается с оборудованием, пугает. Небула говорит: - Они летят к Земле, – и выжимает из крохотной космической шлюпки всю мощность, все равно едва успевая за ним. Внутри закипает холодная ярость, она отрезвляет, она распускает тугой узел в груди – они летят к Земле, есть за что бороться, есть ради чего жить, есть, кому вгрызаться в горло, есть еще Земля. Я иду к тебе. Они не нагоняют черную тень – не хватает скорости – но и не отстают. - Узнал? – не то спрашивает, не то утверждает Небула, он вспоминает – темный немой корабль, опустившийся на космическую свалку, Небула лишь проводила его безразличным взглядом, а теперь они сталкиваются вот так, они стреляют друг в друга, еще пара мгновений и – насмерть. Космос велик и необъятен, они летят к Земле – зачем-то, ради грабежа, или тоже срывая злость, или за местью, многие, наверное, летят за местью, ведь Таноса в последний раз видели именно здесь, а подробности уже неважны. Ничего неважно, когда умирает половина вселенной, да? Ты. Он узнает ее. Хрупкий, голубой шар – все тот же хрупкий, голубой шар, эта картина врезается в него на полном ходу, осколками впивается сквозь кожу, сквозь мышцы, застревает в костях, его ребра покрываются осколками, как терновым венцом, но все равно не спасают сердце. Дом. Он сходит с ума от желания упасть. Он сходит с ума от мысли, что возвращается сюда без них. Черная громада врезается в атмосферу и вспыхивает, замедляя ход, он – врезается следом, капсула Небулы теряет управление, и он старается не терять ее из вида, раньше он мог бы умереть от такого полета, теперь – ничего не чувствует. Он знает, куда именно они падают, от этого – смешно и горько, почему все всегда выбирают Нью-Йорк? Они слишком быстро достигают нормальной высоты, приходится – резко вывернуть полет, чтобы перехватить Небулу – спасательная шлюпка неуправляемой точкой несется вниз, он ловит ее, как игрушку. Накатывает дежавю – он ловит ее, как ракету над Нью-Йорком в невозможно-далеком, мертвом прошлом, а ведь это, оказывается, тоже сделал Танос. Защитный купол вспыхивает под солнцем, приходится – внезапно свернуть. Над Нью-Йорком теперь есть защитный купол. Надо же. Питер был бы в восторге. Они приземляются – немного нестойко, немного врезаясь – у края города, куда не достает эта новая техника. Небула вываливается из шлюпки с кашлем и горящими глазами, замирает на секунду, озираясь по сторонам – он внезапно понимает, что Небула никогда раньше не была на Земле. Так странно, так дико – стоять на холеном американском асфальте. Небо над их головами – пронзительно синее, его родное небо, невыносимо смотреть – слепит. Черная тень теперь не кажется столь огромной, но от этого он не прекращает ее ненавидеть – она висит там, в этом небе, не грозящей катастрофой, но острым напоминанием, застывшим криком – вот он, твой дом, покореженный и разбитый, никогда не стать прежним, никогда не забыть. Небо – высокое. Металлическая маска слетает с лица – он дышит, он задыхается, это похоже на паническую атаку, только – больнее, страшнее, господи, слишком много знакомых красок, слишком много знакомых картин – вывески магазинов, реклама на столбах, линии электропередач, брошенные, словно по учебной тревоге – Нью-Йорк уже привык, машины, чей-то бегущий силуэт, чей-то расширенный, неверящий взгляд. Люди кричат и торопливо несутся мимо, кто-то спотыкается, кто-то – идет потерянно, половина Нью-Йорка еще жива. Половины достаточно. - Купол. Над центром, – голос Небулы тоже немного сбитый с привычного ритма, немного более живой. Она смотрит на падающий в центр – сквозь дыру, от которой уже расходятся веером трещины – телепорт, она кривит губы в презрительной гримасе, она его не ждет – срывает дверь ближайшего ауди, заскакивает внутрь, какой-то человек отшатывается от нее в ужасе. Ауди уносится вперед – люди не умеют так водить. Он стоит на месте еще одно короткое мгновение. Он не верит, что стоит здесь. Это даже больнее – он узнает здесь все, он вспоминает свое имя, ненавистное имя, он забыл его, пока летел где-то в бескрайнем космосе, он перестал быть собой, он был кем-то выброшенным, вырезанным, куском пустоты, случайно принявшим форму, и отдельными ранами, отдельными шрамами – Питер, которые болели так сильно, что не оставляли ничего кроме, он не был – Тони Старком. Он снова прячет лицо под маской, он склеивает себя напоминанием, он молится – я иду к тебе, я все еще иду к тебе. Мир проносится мимо, крошится, вспыхивает и тут же гаснет отдельными кадрами, звуки стрельбы и ударов за несколько километров слышны так отчетливо, будто он уже на месте, небо над Нью-Йорком – не умещается в грудной клетке, где-то здесь должно быть еще одно небо, разлитое в – твоих – глазах. Он впервые по-настоящему боится, что ошибся. Никто не остается насовсем. Он – вдруг, всем собой, каждой клеткой – выхватывает знакомый силуэт, знакомые отточенные смертельные движения, в горле встает ком, но нет времени об этом думать – Наташа бьется с тремя, не чудовища и не люди, просто – другие, неважно, ни у кого больше не осталось жалости для других. Наташа едва не пропускает удар, он видит все это – нет ничего легче, чем успеть, чем выбить одного за ее спиной, выбить – насмерть, раньше он не умел так. Остальных – за долю секунды, две тонких вспышки, и тела падают – на колени, затем – лицом вниз, утыкаясь в холодную, чужую им землю. Наташа – распахнутые глаза, больно смотреть, невыносимо смотреть, Наташа узнает его как-то сразу, моментально. Он хотел бы – чтобы никто никогда его не узнал, не назвал по имени, он хотел бы – чтобы эта маска навсегда осталось его лицом. Наташа почти выдыхает что-то, он не дает ей закончить, не дожидается – взлетает ввысь и уносится в самый разгар, вдоль по улицам, боже, такое ведь уже однажды было, за что ему эти повторения. Он вырезает всех быстро и методично, он узнает эти улицы – Питер любил гулять здесь, не то что бы он за ним следил, просто – Питер любил гулять здесь, не думать, не думать, прожигать чужую хлипкую броню, разбивать череп точным ударом, ломать хребет, не думать. Наташа – говорит не верящим голосом в наушник, он подключается к их связи автоматически, тут же вырубает, но успевает услышать: - Тони, – ее переломанные, перебитые интонации и страшную тишину в ответ. Не думать. Он испытывает свои возможности – впервые против кого-то, кроме Небулы. Ему ничего не стоит перебить их всех, кажется, но – обманчивое чувство, он еще не умеет управлять этим до конца, его тело – до сих пор болит. Небо над Нью-Йорком взрывается – знакомая картина, она по-прежнему вселяет в него ужас, странно, что нечто подобное до сих пор способно его ужаснуть, он должен был – стать непробиваемым, но остался всего лишь живым. В небе над Нью-Йорком – знакомая фигура, запаянная в серую, переливчатую сталь, его сердце пропускает удар, в его горле царапается чужое имя – Роуди. Живой. Раньше, если бы он верил в бога, он бы благодарил, если бы не верил – тоже, но теперь уже неважно, есть ли бог, он все равно не заслуживает благодарности. Бог – случайность, нелепая и беспощадная, он благодарит случайность, которая оставила ему Роуди, он никогда не простит случайность, которая забрала Питера. Он срывается вверх, раскидывая по пути всех, кто попадется – раскидывая прямиком до ада. Прошивает воздух в двух сантиметрах от Воителя крошечной гранатой – она взмывает выше и рассыпается тысячным фейерверком, уничтожая все цели в ближайшем квартале, он чувствует каждый взрыв, он теряется, потому что – все произошло само, все происходит само, он не осознает до конца, как работает его впаянная вовнутрь броня, ей не нужно автоматическое наведение, снаряды сами находят цель, как пальцы сами уверенно находят отвертку, – грань между его человеческим сознанием и машиной внутри не то что слишком тонкая: ее больше нет. Сражение замирает на невыносимо долгую секунду, или это он не может его уловить – сенсоры сбиваются, как сложно, оказывается, летать. Он опускается в центре разрушенного квартала, его мутит – несколько шагов, маска сама слезает с лица, словно ему вдруг хочется почувствовать себя человеком, словно она мешает ему дышать. Роуди приземляется – падает рядом, шлем прячется за спину – какая старая конструкция, неужели это дело его рук – и в него впиваются сумасшедшие глаза, сумасшедшие руки в перчатках хватают его за плечи, стискивают, наверное, до боли. Роуди постарел, Роуди выглядит так, будто сейчас сорвется куда-то за черту здравости, Роуди – ему больно смотреть на это лицо. - Тони, Тони, Тони, – Роуди не верит и не узнает, Роуди притягивает его судорожно и рвано, это похоже на Афганистан, только объятия страшней, объятия едва заглушают стянувший горло крик. Он ощущает, как сзади в них летит тонкое, черное лезвие – отталкивает Роуди, успевает перехватить, сломать и воткнуть в сердце владельца, только для того чтобы едва не столкнуться с другим таким же, пробившим спину – пришелец падает бесформенной грудой, за ним стоит Небула. Она – в чужой крови и ничуть не устала, но в тонко сжатых губах – злая тревога. Взгляд наверх. - Корабль, – он смотрит следом, по спине пробегает ледяная дрожь, от которой в голове все кристально проясняется. Корабль кто-то подбил – может, Роуди, может – он видит вдалеке сверкающие разряды молний, и от этого снова спотыкается сердце, как странно, Тор – тоже здесь, Брюс сказал тогда, что он умер. Хоть кто-то из них вернулся. Черная машина работает на последнем издыхании, постепенно снижаясь – ближе и ближе к Нью-Йорку. Он кивает. Небула внимательно, жестко вглядывается в его лицо, Роуди – все так же неверяще, растерянно сверлит его затылок, он хотел бы сказать что-нибудь, но по-прежнему не может выдавить и слова. - Ты не выдержишь. В ее голосе скользит сомнение, на самом дне, глубоко внутри, – а не все ли ей равно, если он не выдержит? Жестом, коротким, рваным – времени, как всегда, нет – он отвечает: спорим, и на ее лице появляется то самое подобие улыбки, она протягивает руку, он сжимает узкую, холодную ладонь и понимает, что впервые прикасается к ней вне тренировок. - Как его зовут? – спрашивает она Роуди. - Тони. - Ужасно. Он тоже улыбается – криво и, должно быть, так же жутко, а через секунду – взлетает в высокое, синее небо над Нью-Йорком. Упирается в обшивку рассыпающегося корабля и на мгновения думает, что действительно не выдержит, затем от этой мысли становится смешно – не выдержать такую малость. Корабль двигается с трудом – тяжело сопротивляться гравитации. Какое стойкое дежавю – снова Нью-Йорк, снова кто-то упрямо пытается его разрушить, снова они упрямо пытаются кого-то остановить, как давно это было. Выше, выше, выше – в какой-то момент все перестает существовать, кроме единственного страшного усилия – выше, выше, выше, он слышит, как трещат кости. В какой-то момент на него снова в упор смотрит пустой, необъятный космос, теперь он с ним хорошо знаком, теперь ему нечего бояться. Корабль перестает давить, легко вырывается из рук – он смотрит на него секунду, две, три, можно просто остаться здесь, навсегда остаться здесь, его заслуженное место, но – я все еще иду к тебе. Он посылает вдогонку луч – корабль прошивает ровно посередине, в замедленной съемке он разваливаетсяпополам, в замедленной съемке, совсем как флот читаури тогда, он взрывается. И так же, как тогда – Тони сносит ударной волной, отбрасывает назад к Земле, и она жадно тянет его вниз, не хочет отпускать. Он не сопротивляется. Падать – нестрашно. В нем что-то лопается от напряжения, и сознание смазывается в нечеткую, трепещущую ленту, его подводят сразу обе составляющие – человек и машина. Он падает чересчур быстро, в этот раз никто его не поймает – надо успеть поймать слишком много осколков до того, как они разнесут чей-то дом или чью-то жизнь. Он тормозит поздно, но все же тормозит, пытаясь выровнять полет по горизонтали, на бешеной скорости проносится вдоль нескольких улиц, пока не теряет остатки баланса – и врезается, наконец, в асфальт, вздыбливая собой длинную рваную рану. Вставать – нет сил. Нет желания. Небо над Ньй-Йорком – синее. Вот она, Земля, над его головой, за его спиной, в его руках – горячим асфальтом, вот она, Земля, наполовину живая, кто-то все же остался здесь. Кто-то – заслужил на нее вернуться, но не смог, черная дыра в груди не хочет успокаиваться так легко, она воет, словно хочет сожрать это синее небо, это солнце, этот город – Питер должен был вернуться, но не смог. Стрэндж должен был вернуться, но не смог. Квилл должен был – боже, этот дурак сошел бы с ума от разнообразия новой поп-культуры. Почему он не может даже кричать? Он долетел сюда – он снова Тони Старк, имя-проклятие. Некуда деться. - Тони? – шепотом, на выдохе, совсем безумно. Ты. Старк приподнимается – с трудом, упираясь ладонями, чтобы не упасть опять. Ты, ты, ты. Жадно смотрит в чужое-родное лицо, я знаю тебя, я помню тебя, ты всегда был – напоминанием и упреком в отцовских устах, щитом в очередной войне, последней надеждой и последним солнцем, упрямым идиотом, горечью и предательством, самым честным, ты всегда был – я знаю, я помню твои глаза. Роджерс точно похож на психопата. Он роняет свой щит, он падает сам – на колени, совсем рядом, можно дотянуться рукой, но – ни один из них не дотягивается, Роджерс только смотрит дикими глазами, небо затопило радужку и сошло с ума, Роджерс – Стив. Я не видел тебя так долго, я понятия не имею, насколько, я наизусть помню – каждое твое слово, каждый твой жест, каждый твой взгляд, я не могу существовать без тебя, я не могу быть Тони Старком – Тони Старка без тебя нет, ты всегда где-то за спиной и на шаг впереди, я не могу оторваться, я слишком прирос, я – шел к тебе. Прости. Я помню все слишком хорошо, это казалось таким важным, я носил с собой эту дурацкую раскладушку, знаешь, я тебя ненавидел, я захлебывался от этой свихнувшейся обиды, я не мог спать, потому что ты убивал меня в кошмарах, наверное, это было честно, мне теперь – плевать, знаешь, только будь, у меня ничего больше не осталось. От меня ничего не осталось, я только – шел к тебе. Стив не отрывает от него взгляда долго, вечность успевает закончиться и начаться заново, Стив вдруг громко выдыхает и закрывает лицо руками, сгибается пополам, словно от удара под дых, и глухо, бесслезно рыдает.