Домой

- Стив. Он просыпается. Сквозь шторы просачивается рассвет, наверное, сегодня будет солнечно. Солнечных дней с тех пор стало больше, солнцу будто нравится высвечивать пыль в воздухе, заглядывать в пустые комнаты, мучительно-четко вырисовывать пустые улицы. Он просыпается каждый день одинаково, от одного и того же кошмара, в одно и то же время, дни сливаются в вязкую, тяжелую череду, уходят сквозь пальцы. Он просыпается от звука чужого голоса – тихий и слабый, голос дробит ему ребра. Он просыпается и чувствует осевшую на пальцах, на губах, в глубине зрачков – пыль. Он, наверное, сходит с ума – буквально, без шуток, он просыпается от полушепотом выдохнутого, собственного имени, он продолжает слышать оклик за спиной наяву, оборачивается, чтобы врезаться в звенящую пустоту. - Стив. Наяву голос превращается в голоса – они дергают его с завидной очередностью, зовут упрямо. Баки – один из, но выедает больше всего, сильнее всего, он скоро начнет мелькать тенью на периферии зрения, фантомной рукой на плече, он скоро откажется умирать и поселится в его голове. Роджерс живет – зачем-то тянет дни – в полусне, в ловушки из призраков, за стеклянной стеной неприятия. Он понимает – до режущей ясности, до знакомого холода изнутри – что случилось, от непоправимости гнутся колени, Земля захлебывается в утратах, от этого нельзя спастись, нельзя отказаться, но – с этим можно жить. Они все как-то живут. У Стива просто получается чуть хуже. Вначале, в первые несколько секунд, часов, дней – это кажется невозможным, как невозможно дышать под водой. А затем вдруг – выясняется, насколько, оказывается, жизнь умеет приспосабливаться, упрямо лезть отовсюду, выбивать из сердца нестройный ритм – это кажется невозможным, а затем ты понимаешь, что твое сердце все еще бьется, а крик рвет горло. Что ты – зачем-то – живой. Смерти так много, что она оглушает, что она теряет значение, а их хватка - скрюченные пальцы, вцепившиеся в то, что осталось – становится тоже мертвой. Это похоже на войну, на взрыв ядерной боеголовки, на геноцид – это и есть геноцид в непостижимых, несуществующих числах, в масштабе вселенной, до которой никому нет дела, потому что – в масштабе Земли. Это похоже на войну, это уже было с ним однажды, он уже терял всех и сразу, но оказывается, это не вызывает привыкания, не ослабляет действия, как при повторном приеме антибиотиков, как при попытках приучить себя к яду, это ломает в том месте, где и так едва срослось. Баки – растерянно и спокойно – зовет его во сне, Баки зовет его наяву, голос Сэма бьет в спину легким «эй, кэп», Ванда иногда шелестит его имя – без укора, будто прощает за все и сразу, Вижен молчит. От них некуда деться. Смешно пить антидепрессанты, когда половина вселенной рассыпалась в пыль. Один голос – он ждет и боится услышать, один голос – никогда не приходит, одно лицо – не горит под веками, он вдруг забыл это лицо, воспоминания – бесконечно далекие, невыносимые воспоминания – выжгло, засветило, будто неудачную пленку. Он цепляется за это всем оставшимся, покореженным собой, он упрямо посылает радиосигналы в необъятную пустоту над головой, космос – молчит, не засмеется даже из какой-то безличной жестокости: вся жестокость вышла, ничего, ничего не осталось и там. Месяцы сбегают сквозь пальцы. Они живут. - Стив, – говорит Наташа, господи, она откуда-то находит для него крохи тепла. – Он вернется. Наташа знает, что он не в порядке, но ничего не может с этим поделать, ничего не может исправить, Наташа тоже – не в порядке, весь мир – не в порядке. Это обесценивает, низводит личное горе до уровня бытовой драмы, какая разница, что ты всех потерял, половина Земли всех потеряла, сжимай челюсти, стискивай кулаки и живи дальше, как живут миллионы – несмотря ни на что, миллионы еще живут. Цепляйся за то, что есть – новый закон. Наташа находит для него крохи тепла, потому что цепляется, потому что – да, люди не взаимозаменяемы, но от чьего-то присутствия рядом легче. Стив цепляется за чистую надежду. Он отправляет радиосигналы в космос спустя месяцы, Наташа смотрит – разбито и устало, боится, что эта надежда выест сама себя, и он сделает что-то непоправимое. Боится зря – если надо, Стив будет отправлять сигналы в космос спустя сто лет, наверное, он сможет столько прожить, неважно, что Тони – не сможет, что Тони, наверное, уже мертв, неважно – какая глупость, он поверит во что угодно, но не в это. Тони не рассыпался в прах на его глазах, Тони не настолько удачлив, он останется – дальше маяться в этом аду. Тони, Тони, Тони. Они – не друзья уже, просто без этого человека не крутится его вселенная. Просто солнце не может перестать светить, небо не вспыхнет однажды, Земля не слетит с орбиты, Земля – еще есть, кричит под ногами, уперто носится по кругу, если бы ее не стало – он, может, поверил бы, что Тони Старк тоже мертв. Стив посылает радиосигналы. Он живет ожиданием ответа, он живет снами, теряясь в густом тумане, в голосах, в голосе – родном, бесконечно знакомом – я знаю тебя наизусть, Бак, Баки, Джеймс Баки Барнс, я могу жить без тебя, но ничего не могу сделать с этой глухой, страшной пустотой внутри, я к ней однажды привык, я – столько раз тебя терял, что не должно уже болеть. Стив падает. Он исчез бы, не проснулся однажды, насовсем потеряв грань между снами и реальностью, если бы не – ожидание, бесконечные мольбы вникуда, чье-то теплое присутствие за плечом, хотя бы просто присутствие, Земля, которой он – они все – еще нужны. Он исчез бы, не будь рядом Нат и Брюса, Тора и Роуди, они все уцепились друг за друга отчаянно и безумно, это спасает, это ничего не лечит, но – дает смысл. Если есть зачем, можно пережить все. Земле еще нужны герои. Иногда это происходит так. Он лежит в своей комнате и смотрит в потолок уже несколько часов, он таким образом пытается заснуть. Сегодня был до жути спокойный и тихий день, никто не падал на Землю, не пытался воспользоваться ситуацией, не начинал вырезать остатки людей от отчаяния. Стив едва помнит, чем занимался – подъем, пробежка (он познакомился с Сэмом на пробежке, Сэм – не оставил и крыльев на память), тренировка, тренировка, тренировка, в промежутках – работа, они теперь по какой-то нелепости снова организуют охрану Земли, они, проигравшие, неспособные даже отомстить, чтобы выгрызть у судьбы последний кусок, право носить собственное имя, когда-то такое гордое – Мстители. Радиомолитвавникуда. Вместе с ним всегда, упрямо и молча, сидит Ракета – тоже слушает пустое тиканье, эхо, гул оборудования, они на самом деле ничего не запускают, сигналы и без них посылают круглосуточно – пока еще посылают – они приходят, чтобы выкорчевать надежду и выкинуть ее вместе с радиоволнами, чтобы не душила своей бесполезностью, они приходят и – буквально – молятся. Верни нам хоть что-нибудь. Сегодня, как и вчера, как и месяц назад, как и полгода назад – прошло больше полугода, господи, как – ответа не было. Стив лежит в своей комнате, она тонет в пустоте, кажется – весь мир окончательно потонул в пустоте, и за этими стенами, этими окнами ничего нет. Он не засыпает, он падает в тяжелую полудрему, это все равно, что смотреть на солнце из-под воды – смотреть и тонуть. - Стив? Баки стоит перед ним – живой до рези в подреберье, здравствуй, здравствуй, здравствуй, мы никогда с тобой не прощались. Баки с короткими волосами, еще совсем беззаботный, без теней и печатей, оставленных сотней прошедших лет, Баки – из прошлого, из звенящей военной Америки, не успевшей захлебнуться. Когда они были – они ведь когда-то были – никем, детьми, кусочками жизни, как миллионы других, с горечью и теплом на губах, с вплетенными в память ускользающими материнскими руками, с первой нелепой любовью. Джеймс Баки Барнс. Имя – полустертое, поблекшее, как старая фотография, его так истрепало и искорежило это страшное, неподъемное, нечеловечески долгое время. Имя – вся его жизнь так тесно свилась с этим именем, как дальше без него, что дальше – я терял тебя однажды, я обрел тебя снова, я думал, мы навеки теперь, и ничего не страшно, если ты со мной – сквозь сотню лет. - Стив? Баки настойчиво вскидывает брови, тянет вопрос на языке, ломает губы легкой, как ветер, мертвой улыбкой. Баки никогда не говорит еще что-то, не зовет за собой, Баки только спрашивает удивленно и растерянно, как будто они шли бок обок, как будто Роджерс зачем-то вдруг отстал, не вышел из-за угла, остановился затянуть шнурки, и Барнс на мгновение, развернувшись, не успевает найти его взглядом. Как будто – это он ушел. Как будто – он бросил Баки под обстрелом, не прикрыл спину, не протянул руку. Хочется кричать, но в легких – вода или кровь, густая и красная, Баки говорит – Стив – и Стив бы упал, выдрал сердце из груди, на коленях пополз бы за ним, только вот – Стива больше нет. Баки – выцветшее лицо, счастье в уголках губ, лишь в глазах, если присмотреться, – разорванные снаряды и вбитые в хребет приказы, встать, Зимний Солдат, от которого не спасут ни криокамера, ни новое имя. Баки – яд под кожей, Стив бы отравился, только ведь – Стива больше нет. Стивен Грант Роджерс умер в сорок пятом. Кто-то другой, с тем же лицом, с тем же именем, со льдом вместо костей, со льдом вместо сердца, со льдом на дне зрачков, вернулся, вдохнул заиндевевшими легкими воздух и кинулся в войну, как кидаются в небо птицы. Кто-то другой жил в этом мире, вгрызался в жизнь, боролся за что-то, что-то любил, что-то снова и снова, по привычке, терял, кто-то другой – Стив, его по-прежнему зовут Стив, он выжил в той войне, он выжил в этой войне, он выжил – для новых войн. Баки смотрит на него понимающе и устало, словно извиняясь – прости, вечные льды не тают, прости, мне заткнуть эту пустоту, прости и оставь меня – - Стив. Баки качает головой совсем обреченно. Стив тонет и все не может утонуть – невыносимо так долго захлебываться, его легкие гниют, его тело пожирают океан и стаи рыб, в его глазницах селятся морские звезды. Баки – солнце сквозь тонны воды – смеется печально и нежно. - Стив? Стив просыпается. День начинается по кругу. Боевая тревога вырывает его из спортзала, вопит отчаяньем и злобой. - Спутники засекли неизвестный объект. Приближается к Земле, на сигналы не отвечает. Сухой, по-военному четкий голос Роуди – переломанная спина и переломанная жизнь, Роуди не нужно посылать радиосигналы в пустоту, у Роуди внутри и без них застряла непоколебимая и страшная вера – бьется о стены, прошивает металл и ткань. У Стива пальцы сжимаются в кулаки, едва не крошат вибраниум – щит в руках оседает знакомой тяжестью, будто он не бросал его в сибирском бункере, рассекая замерзший воздух и алую броню. На щите – бесполезный символ Америки и ни единой царапины. Щит – нашелся в хранилище, в собственном стеклянном гробу, венец и памятник его смешной, абсурдной жизни. Стив втягивает воздух, не может надышаться – Стив не умеет жить без войны, что бы она ни делала с ним, он любит ее, как убийца любит безумие и крик, Стив тоже – убийца, и от этого некуда деться. Война ударами вышибает боль из легких, мысли из головы, сдирает липкое сумасшествие вместе с кожей, и все внутри кричит от того, насколько он живой. Он был бы – никуда не годным и пропащим смертником, они все были бы такими, не стой рядом с этим чувством другое – вырезанное в кончиках пальцах, в натянутых нервах, вдоль по костям и сухожилиям, вплетенное в каждую мышцу «мы никого больше не потеряем», абсурдное и дикое. Мы никого больше не потеряем. Никого больше не потеряем, – повторять себе раз за разом, зная, что это неправда, что им предназначено умереть в бою, что они теперь не смогут по-другому, не смогут – состариться и уйти на пенсию, передав Землю кому-то другому, не смогут выжечь из памяти эту последнюю важную битву, лица, пыль сквозь пальцы, собственное бездомное и воющее – почему не я? В конце больше не светит счастливая табличка с «долго и счастливо», Стив крепче сжимает щит, вибраниум безучастно впивается в ладонь, над Нью-Йорком – черная тень и высокое, синее небо. Что-то вонзается в атмосферу и вспыхивает, Стив вспоминает небо над Вакандой и внутри вспыхивает ярость – пропастью под ногами, полной ясностью в голове, смирением перед собственным, раз и навсегда доказанным бессилием, высеченным, монолитным – насмерть. Чужой корабль замирает над защитным куполом – их новым достижением – застывает в секундном замешательстве, у Стива в наушнике сухой отсчет об эвакуации населения, внутри – натянутая стрела. Небо внезапно вздрагивает, или это вздрагивают люди, вспоминая старые ужасы, защитный купол трескается ровно по центру – и непонятно даже, от вшпиленного алого луча или от сотен взглядов, в надежде устремленных вверх. Защитный купол выдерживает и не распадается осколками к их ногам, но кораблю удается пробуравить в нем брешь, сквозь нее – потоком устремляется кто-то. С оружием – и этого достаточно, чтобы ненавидеть. Стив переходит на бег, Наташа за его спиной, Роуди – уже расстреливает ублюдков сплошной очередью, Тор рвет небо над куполом, хочет, наверное, выпотрошить этот корабль, но тот – пока еще – упрямо держит оборону, Тор сражается в полсилы, потому что они не могут позволить ему упасть на Нью-Йорк. Брюс – все еще Брюс, не Халк – раскидывает пришельцев, как мусор, немного аккуратнее, чем мог бы, он не привык сражаться, не будучи монстром. Ракета – в собственном квинджете, собранном из остатков чужих кораблей и технологий нового-старого Щита – тоже поливает огнем, они бы победили за семнадцать минут, но корабль, наверное, военный, потому что Роджерс пробивает очередной череп с трудом, упираясь в натренированное, вышлифованное сопротивление. Не то что бы они могут проиграть. Мысль об этом кажется смешной – проиграть, они уже проиграли Таносу, это закаляет крепче любых побед, он сказал бы, что они не проиграют больше никому и никогда, но это тоже – смешно, потому что вселенная, оказывается, куда больше и страшнее, чем они думали. Тони, наверное, понял это еще тогда – в портале над Нью-Йорком, в одиночестве среди холодных, безжалостных звезд. - Надо увести этот корабль от города. Он слишком огромный, купол не выдержит, – Брюс повторяет его собственные мысли. - Тор? - Дай мне время, – у Тора голос звенит, у Тора голос пустой и бездомный, но в нем до сих пор осталась откуда-то, зачем-то – надежда. Бог грома взлетает выше, Роуди было устремляется за ним, но сбивается на полпути, весь мир вдруг сбивается, как школьный козел отпущения, которого в коридоре случайно-специально задевает плечом капитан футбольной команды, как сердце, захлебнувшееся паникой от мысли, что не успеешь, как смех, подхваченный ветром. Роуди сбивается на полпути от тихого шепота Наташи в наушник, от на выдохе сказанного, стеклянного: - Тони. Тони. Стив механически блокирует удар, отбрасывает врага, разбивая щитом грудную клетку – вбивая щит в грудную клетку, с единственной мыслью, Тони, Тони, Тони, мертвая бледность, ярче северного ветра, его лицо в крови, как странно, под костюмом совсем не видно, и что же они натворили? Тони, каким он видел его в последний раз, Тони, впаянный под ребра, Тони, живой, живой, живой, Стив замечает краем глаза – проносящуюся по проспекту вспышку, совсем как тогда, снова Нью-Йорк, снова синее высокое небо, Тони врезается в него, падает в него. Стив не замечает, как очищает улицу за улицей, ему под лопатки врезали крылья, мир выбелили и вычертили заново, каждая деталь вопит четкостью, реальность – впервые за миллионы лет не кажется адом. Тони. Эхом в наушник врезается голос Роуди, повторяющий то же самое, в ответ ему – звонкая тишина. Стив вдыхает пыльный, осколочный воздух, царапает изнутри легкие, выдыхает – с десяток раз, замечает болезненный крен корабля над их головами, Тора – разряды молний на горизонте, наверное, его отвлекли, Стив машинально просчитывает все возможные варианты – надо срочно убрать этот проклятый корабль, почему он не мог повиснуть где-то над озером Мичиган. Небо вспарывает все та же вспышка, пронзительно черная, траурная, сердце пропускает удар и заходится в агонии – человек-в-костюме упирается в металлическую треснутую обшивку с такой уверенностью, будто он не точка на ее фоне, крохотная и потерянная, это абсурд. Тони – это абсурд, вопреки законам и здравому смыслу, как, как, как – он может быть таким. Корабль начинает разваливаться на части, куски металла разбиваются о купол, отдельные прошивают его насквозь – Тор и Роуди сшибают их в полете, не позволяя впечататьсяв дома, разворотить асфальт или чьи-то внутренности. Корабль поддается чужому нечеловеческому упрямству, гравитация неохотно отпускает его, Стив не отрывает взгляда от этого неестественного падения наоборот. Кусок крыла отлетает куда-то в сторону, следом – молния, он превратится в пыль в километрах над Землей. Корабль вспыхивает и гаснет, выходя из атмосферы, затем вдруг – тридцать три удара сердца – сквозь тонны неба просвечивается бледный фейерверк, последний взрыв, а спустя еще вечность оттуда стремительно несется, возвращается, господи, спасибо, та же крохотная точка, никто не успеет ее поймать. - Брюс, Тор, кто-нибудь, – и почему он не умеет летать, это так бессмысленно – лихорадочно выдыхать слова в беспроводное соединения, как будто он не знает, что они и так изо всех сил пытаются успеть. Он не узнает собственный голос. Точка вдруг оживает и каким-то страшным, вывернутым усилием меняет угол, пытаясь выровнять полет, проносится вдоль по улице, успевая хоть немного сбросить скорость – и вспарывает асфальт в двух кварталах от Роджерса. Быстрее. Острая улыбка, острые слова, Стив вначале злился на эту манеру, после – полюбил навсегда и безоговорочно. Быстрее. Усталость в изломе плеч, усталость в изломе губ, усталость в глубине зрачков, просачиваясь сквозь стены чужой, (не)пробиваемой защиты, Стив ненавидел эту усталость, Стив хотел прогнать ее, но – упрямо боялся протянуть руку. Быстрее. Его сердце бесится и дробит грудную клетку изнутри, горячий воздух скользит мимо легких, горячий воздух – вдоль по сосудам, он не чувствует собственное тело, он не чувствует себя, только – быстрее, быстрее, быстрее, и острое головокружение. - Тони, – разломанная фигура в асфальтовых костях вырывает из него хрип, имя на языке отдает безумием, настолько невозможно произносить его вслух, он не произносил его вслух больше двух лет, он произносил его мысленно каждый день. С обманчивой, изживающей легкостью чужие руки упираются в асфальт, заставляют подняться, чужое – родное – лицо, Тони совсем седой, неестественно, болезненно белая кожа – все тот же контраст, кровь на виске, разбитая губа – Стив уже видел эту картину с десяток раз, она пулей застряла в голове, не выцарапать, не выскрести – глаза. Падай, Роджерс. У людей не бывает таких глаз. Здравствуй, я – помню тебя до дрожи в пальцах, знаю тебя, как знают, что солнце встает на востоке, а Земля вращается вокруг солнца, и так будет всегда, я люблю тебя. Роджерс – Стив – ломает себе руки, чтобы не дотянуться, не касаться осколком загнанного в душу лица, не сметь, он закрывает глаза ладонями, пытаясь задавить слезы, но они упрямо сотрясают изнутри, что же случилось с ними, если видеть друг друга живыми больнее, чем смотреть на конец света. Ты здесь. Спасибо.