***
На шестидесятом году службы к нему приставляют ученика. Ветреный, взбалмошный Грелль Сатклифф на короткое время становится смыслом жизни Уильяма — ровно до тех пор, пока не вырастает из неумелого ученика в опытного и сильного жнеца. И отдельное удовольствие — такого жнеца целовать в подкрашенные проявителем губы. Целуются они всего один раз, но страстно и жадно, впиваясь друг в друга руками и губами, — на шестьдесят пятом году, — и то ради спора — взамен Сатклифф должен признаться, сколько ему было лет во время смерти. — Двадцать шесть. Уильям не дурак, потому с лёгкостью подсчитывает, что заветный второй шанс они получат в один год. Ещё тогда он предлагает Греллю встретиться после воскрешения как люди, на что получает довольно размытый ответ. Вся эта его беспечность… Но у Сатклиффа определённо будет время, чтобы подумать.***
Через пять лет ученика дают Сатклиффу. Уильям надеется, что груз ответственности прибавит отдалившейся от него алой бестии самосознания и серьёзности, но оказывается обманут самим собой — на следующий же день и Грелль, и его ученик попадают в лазарет с полученными в первом же бою травмами. Неудобно, когда первая встреча происходит на больничной койке, но нужно же Уильяму знать, кого так судьба не пощадила. — Рональд Нокс, — представляется ему на вид совершенно мальчик, протягивая забинтованную руку. Уильям несильно жмёт её, а торопливая медсестра заклеивает царапину на носу юноши. Уильяму становится немного жалко его, ибо приходит понимание того, что мозгов у Сатклиффа ничерта не прибавилось.***
Рональд оказывается довольно приятным человеком — узнаёт это Уильям на протяжении сотни лет по неторопливым беседам в кабинете, когда ученик великодушно переделывает ошибки учителя. Уильям даже запоминает, сколько сахара класть в чай Нокса — три ложки. В этот момент Уильям благодарит судьбу за то, что когда-то не побоялся покончить с собой — не встретились бы они иначе. Нокс пожимает плечами и говорит, что всё в этой жизни связано — а иногда и после неё тоже. В одну ночь переделывать за Сатклиффом пришлось слишком много, и Рональд заснул на стопке документов прямо за столом Уильяма. Увидев его спящим, Уильям осторожно прикрыл дверь, подошёл, бережно поднял на руки и перенёс на кушетку в углу. Рональд этого не почувствовал, только что-то промычал во сне. Уильям осторожно поправил чуть сползшие очки, и ему впервые в жизни захотелось кого-то поцеловать. Он легко коснулся губ спящего Нокса своими, легко улыбнулся и оставил его в покое, собственноручно завершая работу над ошибками Сатклиффа.***
На двести сороковом году службы Уильям впервые просыпается от ночного кошмара. Он видит во сне тёмный хлипкий причал, старую лодку с резным носом и сидящих по бокам воронов. По воде в почти полной темноте ползёт чёрный, будто от демона идущий, дым. Раздаётся раскат грома вдали, лодка сама собой отходит от причала, доплывает до середины водоёма и тут же тонет вместе с сидящими по краям воронами. Утром он узнаёт, что Сатклифф и Нокс попали в ловушку сразу нескольких демонов, и сейчас оба в тяжёлом состоянии в лазарете. Проблема в том, что жнецы смертны, а снились Уильяму именно символы смерти. За кого из них он переживает больше, не ясно даже ему самому, но он определённо хочет, чтобы выжили оба. В его сердце селится странная тревога, которая уходит только к вечеру. Их селят в одну небольшую палату, и они оба живы. Уильям выдыхает, встаёт у дверей и просто смотрит на них. Наверное, он когда-то сильно провинился перед судьбой, и теперь она ему за это мстит. Сатклифф выживает потому, что это Сатклифф. Утром он уже щебечет с медсестрой, которая перевязывала рваную рану на его рёбрах. Уильям этому даже не удивляется. — Я не имею права проверить бывшего ученика? — спрашивает он в ответ на вопрос о том, что здесь делает. — Почему же? — ехидно улыбается Грелль, жестом приглашая присесть рядом. Его голова перевязана бинтом, а сам он пока в полубреду. Вроде бы, сотрясение. — Только вот я не дурак и вижу. — Что же видите? — Всё вижу, — и беглый взгляд косится в сторону койки пока ещё не пришедшего в себя Нокса. Уильям делает вид, что не понял Сатклиффа. Грелль лишь только ухмыльнулся и странно рассмеялся. Рональд приходит в себя глубокой ночью. Уильям не смог надолго уйти из их палаты, потому вернулся, как только Сатклифф уснул. Перед глазами у Нокса плывёт, сам он еле приподнимается, чтобы глотнуть воды из бережно поданного начальником стакана. — И всё же, почему Вы здесь? — полушёпотом спрашивает Нокс, когда более-менее приходит в себя. — Наверное, потому, что я насколько-то живой. Мне, как и всем прочим, свойственно дорожить кем-то. И я дорожу Вами, Нокс, и Сатклиффом, какими бы вы оба проблемными не были. Рональд легко улыбается, насколько это возможно разбитыми в кровь губами. Уильям не уходит, остаётся на ночь. Они долго разговаривают, почти до самого утра, и Уильям всё же понимает, за кого он переживал сильнее. Нокс в этот момент кажется ему почти родным человеком. — Сколько лет Вам осталось? — из простого интереса спрашивает Уильям, устало смотря на розовеющее небо. — Осталось быть жнецом? — для уверенности переспрашивает Нокс. — Около восьмидесяти, не припомню точно. Уильям удивлённо смотрит на него. Путём подсчётов он узнаёт для себя странную правду — в момент смерти Рональд был всего на год младше Сатклиффа. Ему было… Двадцать пять. Выглядел Рональд едва на двадцать. Но сейчас в его потемневших от плохого самочувствия глазах читались не только все двадцать пять прожитых, но и чуть больше полутора сотен лет отработанных у Смерти. — И чем же Вы планируете заняться по прошествии этих лет? — А не много ли Вы хотите знать? Уильям удивлённо смотрит на него. — Не только же хорошему учиться у Грелля, — предотвращая вопрос, говорит Рональд с лёгкой улыбкой на губах. — Но могу сказать при одном условии. — И при каком же? — Вам так интересно это? Впервые за пару сотен лет в Уильяме проснулось любопытство. Не интерес, а именно любопытство — живое, юркое и препротивное, не дающее покоя где-то внутри рёбер. И ещё эта гаденькая ухмылочка в будто засиявших глазах… — Интересно, — отвечает Уильям. — И при каком же условии Вы согласны будете открыть мне эту тайну? Рональд приманивает его к себе кончиками пальцев, Уильям наклоняется ближе и слышит его шёпот: — Я расскажу Вам, если Вы меня поцелуете. Уильям удивлён. Эта эмоция отразилась на его лице в чуть расширенных глазах и слегка приоткрытых губах. Но он удивлён приятно: сейчас Нокс тонко улыбался, и Уильяму показалось, что царапина на его лбу затянулась во время разговора. Уильям снял очки, положил их на тумбочку, которую нашёл больше на ощупь, а затем так же, почти вслепую, провёл рукой по кровати и самому Рональду, находя точку опоры с другой стороны от него. Теперь настало время Рональду удивляться. — Мне поцеловать Вас прямо сейчас, Нокс? Или дождаться Вашего выздоровления? — без очков Уильям выглядел совершенно иначе. На пару лет моложе, чуть небрежнее. Рональд улыбнулся шире, но Уильям этого не увидел. — Если Вы хотите узнать сейчас, то… Рональд осёкся. Уильям придвинулся чуть ближе, наклонился вперёд и чуть не попал губами в его щёку… Губы Рональд подставил сам, чуть наклонив голову в сторону. Сквозь стекло линз он прекрасно видел, что глаза Уильяма закрыты, он не щурится и не морщится, а просто касается его губ своими. Как будто этот момент был ожидаем им, а сердце сладким трепетом наполнено не просто так. — Теперь позволите узнать? — всего на пару сантиметров отстранившись, спрашивает Уильям, раскрывая почти ничего не видящие глаза. Он различает только слабые очертания цветов и понимает, что Рональд глаз не закрывал. — Грелль рассказал мне, что ваши сроки заканчиваются в один год. Так получилось, что мой тоже, потому… Я думал о том, чтобы встретиться с Греллем. А потом, если честно, я вдруг понял, что, наверное, захочу увидеть и Вас… Я бы хотел обзавестись уютным домом и питомцем, а ещё я бы очень хотел… Его речь прерывает новый поцелуй. Теперь не молчаливый и кроткий — по-своему чувственный и нежный. Поцелуй, в котором все размытые и минутные чувства обретают единую форму, в котором нежность и восхищение сменяются друг другом и вместе ведут к большему… Их губы размыкаются спустя несколько минут. И оба думают, что ради этого стоило жить…***
Нокс полностью приходит в себя через три дня. Сатклифф через неделю. Грелль удивлён и обижен, ведь обычно выздоравливал он раньше всех просто потому, что он — это он, а ещё он решает обрезать волосы под ноль. Снова. Единственное преимущество долгой службы у Смерти — пара лет на отращивание волос не проблема совершенно. И Грелль волосы обрезает, хвастаясь на следующий день рваным каре. — Ему идёт, — тем же вечером замечает Рональд, по обычаю исправляя за рвущимся на сбор Сатклиффом отчёты, сидя по тому же обычаю в кабинете Уильяма. На стол перед ним ставится чашка с чаем, звуки шагов сменяются скрипом кожи кресла напротив, и только потом зелёные глаза Рональда поднимаются от бумаг. — Единственное, что меняется в моей жизни — внешность Сатклиффа, — не слишком оптимистично замечает Уильям, чем вызывает сочувственную улыбку Рональда. — Мы сможем встретиться после воскрешения? Вопрос будто невзначай заставляет Рональда впасть в ступор. Уильям думает, что если получит отказ и от Нокса, то явно будет в праве побороться за звание самого невезучего человека (или жнеца) в мире. — Я думаю, всё в наших силах, — через минуту размышлений отвечает Рональд, всё-таки отпивая чай. С тремя ложками сахара.***
Жнецы не чувствуют. Людям бывает жарко и холодно, больно и приятно, страшно и трепетно. Жнецы чувствуют весь мир через призму прожитых лет и собранных душ. Они не восхищаются красотой цветения запоздалых почек на деревьях, не смотрят на дождливое серое небо и свинцовые тучи, не чувствуют почти ничего. Только лишь чувство юмора не способно погаситься годами — оно остаётся единственным, что сопровождает человека или жнеца всегда. — Именно поэтому Легендарный берёт в качестве оплаты смех? — спрашивает Рональд, глядя на следы своих ботинок в свежевыпавшем снегу. — И именно поэтому Сатклифф сейчас стоит на улице с раскрытым ртом, — картинно поправив очки, отвечает Уильям, глядя на то, как Грелль прыгает на каблуках, ловя снежинки ртом. — Его, видимо, забавляет меня бесить. Раздражение жнецы тоже не чувствуют. Видимо, только поэтому Уильям до сих пор не покалечил Грелля сильнее, чем ударом секатора по голове. Рональд улыбнулся, глядя на когда-то наставника. А что, если он старается рассмешить не только себя, но и всех вокруг? Чтобы другие тоже чувствовали себя живыми? Рональд встаёт на край своей газонокосилки, отталкивается и проезжает мимо Уильяма, так же ловя снежинки ртом и следом улыбаясь. И почему-то именно сейчас такое действие вызвало улыбку на лице Уильяма…***
Вся разница в том, что однажды утром жнец просыпается от того, что ему холодно, светит солнце в самые глаза или же просто неудобно. В такое утро жнец просыпается человеком. С тех пор время для него снимается с паузы: он взрослеет, стареет, умирает… Каждый понимает для себя этот момент сам. Понял тоскливым утром девятнадцатого марта и Грелль. Ему стало холодно, а ещё дождь противно барабанил по железному подоконнику. Он закрыл оставленную на ночь форточку, закутался в одеяло и захотел вновь забыться сном… Осенило его гораздо позже, когда противно прожужжал где-то сзади будильником мобильный. Даже спустя сотни прожитых лет Грелль легко освоился в прогрессе современного мира. Шёл 2010 год, ему было 286 лет, а он выглядел на свои посмертные двадцать шесть и соображал ровно на них же. Они же и останутся для всего мира теперь, когда Сатклифф снова жив… В департаменте о воскрешении известно заранее. Что-то высшее, неподвластное пониманию позволяет всем сотрудникам понять, что их ряды покинул кто-то, и кто-то этот получил право на исправление предыдущих ошибок. С пониманием этого и встретились в новом кабинете Спирса он сам и Нокс, отчего-то грустный. — Было бы справедливо, если бы в такой день сияло солнце, — произнёс он, глядя в окно и понимая, что сам почти ничего не чувствует. На самом деле, чувствительность возвращается несколько дней, и Грелль много раз жаловался на сквозняки и холод. День воскрешения принято считать вторым днём рождения, потому хотелось пожелать бывшему наставнику яркого солнца. — Я надеюсь, он не обделит нас своим вниманием в этот день, — чуть более обречённо сказал Уильям, по странному желанию кладя ладонь ему на плечо. Но они оба так и не увидели Сатклиффа сегодня… Через два месяца Рональд стоит в кабинете один. Ему грустно и одиноко. Но в глубине души он знает, что не будет потерян в том — новом, живом — мире. Вчера — вечером семнадцатого мая — он успел сказать Уильяму, что согласен встретиться. В ответ его одарили самой тёплой и радостной улыбкой, а сам он на минуту почувствовал себя живым. Сейчас от этого чувства осталась только скребущая где-то внутри горечь. Рональд остался один в перестроенном по-новой в третий раз здании департамента, в пустом — не от мебели, а от людей — кабинете. В том кабинете, в котором раньше его всегда готовы были выслушать, понять и поддержать, помочь по-своему — хоть улыбкой и добрым словом. А ещё здесь его раньше всегда ждал чай. С тремя ложками сахара. Долгие четыре месяца Рональд утешает себя мыслью о том, что скоро и он покинет холодное, унылое здание. Все эти четыре месяца ему становится хуже и хуже, всё сильнее накатывает апатия и усталость. Усталость от всей этой жизни. Усталость от всей такой жизни. Хочется выйти на улицу, вдохнуть полной грудью жаркий, осенний воздух, в котором запах чуть жухлой травы смешался бы с испариной от мокрого асфальта. Хочется, но яркая осень размывается где-то в линзах так надоевших очков. Рональд становится нервным, дёрганным, и все вокруг понимают, что не так уж это и хорошо — вновь быть живым. Утро четырнадцатого сентября Рональд встречает слезами. Горькими, горячими, текущими непроизвольно. Ему плохо от осознания того, что он научился жить один, без чьего-либо тёплого взгляда и улыбки, пусть и редкой, личной. Он научился не приходить по вечерам в кабинет, когда-то принадлежавший Спирсу, научился не дожидаться Сатклиффа под старым уличным фонарём, научился пить чай без сахара… Ему становится больно внутри от понимания, что он остался совершенно один, и никакое воспоминание о прошлом лучше не делает. Потому и текут по щекам солёные слёзы, а в следующую секунду Рональд понимает…***
— Не меня ли ищешь? Рональд оборачивается на голос. В полдень двадцатого сентября в строго указанном месте — на старой смотровой площадке чуть за городом — его ждал, сидя на новеньком мотоцикле, он… Уильям не изменился, разве только очки ему стали совершенно не нужны. Перед глазами Рональда всплыла та ночь в лазарете, тот поцелуй… Кончики его ушей покраснели, а сам он почувствовал несказанную радость от встречи, почти что бросился на шею… Осёкся, остановился в шаге, но руку в ответ протянул. — Похоже, тебе это далось тяжело, — будто читая его, произносит Уильям, проводя по его щеке стянутыми кожаными перчатками костяшками пальцев. — Выглядишь не самым лучшим образом. — Уже на «ты»? Быстро, — внутри Рональда всё дрожит, сам он сглатывает подступающий к горлу слезливый приступ. По-людски яркая радость от долгожданной встречи охватывает его всего, заволакивает разум и заставляет кончики пальцев дрожать. — Я скучал по тебе, — и Рональда чуть ли не подкашивает от крупной дрожи, идущей от самого сердца. Глаза у Уильяма металлически-серые, но смотрят с особой теплотой. Будто металл этот защитит, а не нападёт. И Рональд ему доверяет, осторожно улыбается, пряча смущённое лицо в тонком белом шарфе. — Я тоже… Я тоже скучал, — шепчет он, делая этот несчастный шаг, кладя руки поверх скрытых кожей куртки плеч и прижимаясь наконец к Уильяму. Рональд только сейчас позволяет себе подумать о том, как же ему идёт кожа… Странно, но и так близко чувствовать на своей спине чужие руки, слышать тихое дыхание и ощущать еле уловимое тепло другого человека. — Как Грелль? — спрашивает он, не разрывая объятий, всё так же смотря на брусчатку, лишь бы не потерять нить разговора в новых, ярких и захватывающих чувствах. — Всё ещё ищет себя, — с долей усмешки, но понимающе отвечает Уильям, прижимаясь в ответ. Он старше по человеческим законам, старше и вообще, потому понимает чуть лучше него, что именно они оба чувствуют. Влюблённость — та самая, которая кружит головы и заставляет сердце выпрыгивать из груди, ранее скрытая бременем Смерти от них самих. И он хочет сказать, что влюблён, что любит… Рональд первый. Он слабо отстраняется, чуть склоняется и одним простым движением находит его губы, просто касается, а потом крепко прижимается, обнимая руками за шею. Уильям отвечает, прижимает и сам, скользя по спине обтянутыми кожей руками. Прикусывает нижнюю губу, легко зализывает, снова лишь касается. Чувствует, как дрожат кончики зарывшихся в его волосы пальцев, легко гладит по спине, будто стараясь успокоить и покорить разразившуюся в душе Рональда бурю, с которой он сам пока не в силах бороться. — Это любовь? — тихо спрашивает Рональд. — Если да, то я понимаю теперь, почему о ней так говорили. Она действительно кружит голову и туманит разум, толкает на необычные поступки. Но мне это нравится… — Я тоже люблю тебя, — шепчет Уильям, кладя голову ему на плечо. Ему теперь всё так же тридцать два, а любит он, как в шестнадцать. Прошлая жизнь осталась будто за пределами киноплёнки воспоминаний, и чувства к Рональду кажутся ему совершенно первыми, новыми и по-своему опасными. Но любят они вдвоём, вдвоём и пройдут через все тяготы и невзгоды жизни настоящей, человеческой… — Кажется, теперь я знаю, какие именно самоубийцы становятся жнецами, — уже сидя на мотоцикле сзади, произносит Рональд, надевая на голову шлем. — И какие же? — в тон ему спрашивает Уильям, чуть поворачивая голову назад. — Те, — ненадолго подняв ветрозащитный экран, продолжает Нокс, — которые действительно где-то в глубине души хотели жить… Уильям улыбается уголком губ, думает о том, что Рональд в чём-то прав, надевает шлем и осторожно нажимает на газ. Прогретый мотор рычит, мотоцикл трогается с места пока медленно, руки Рональда обнимают Уильяма, держась за него, и они переглянувшись в зеркало заднего вида, уезжают по обсыпанной золотистыми листьями дороге вдаль — туда, где могут не бояться чувствовать и жить заново. Туда, где будут вместе. На мгновение Уильям отрывает руку от руля, накрывает ей лежащую на груди руку Рональда и легко сплетает пальцы.Хотя бы ради этого стоило жить. И умирать когда-то стоило…