«12 июля 1942…
Выхожу на сельскую дорогу и тут же слышу оклик, донесшийся до меня откуда-то сбоку. — Тихон! Ага, плут. Я так и знал, что встретимся! Поворачиваюсь в ту сторону, откуда раздался Генкин голос, и действительно вижу перед собой Генку. Он стоит, прислонившись к входной двери своего дома, и смотрит прямо на меня. Его рыжие волосы слегка выглядывают из-за белоснежного бинта, который повязан на его голове. На вид он вполне бодрый и, я бы даже сказал, довольный жизнью. — Генка? — удивленно переспрашиваю я, подходя к нему поближе. — Ты как тут? — Да вот, друг, такие дела. Боевое ранение, все такое… Теперь с тобой тут останусь. Будем вместе куковать. Все это рыжий говорит таким радостным тоном, что невольно начинаешь сомневаться, правду он говорит или шутит. — А с головой что? — с довольно глупым видом спрашиваю я. — А-а, ты про это? — театрально закатывает глаза парень. — Пустяки. Контузия… Но в бои уже нельзя. При последних словах он разводит руками, как бы показывая мне, что очень сожалеет об этом. Хотя весь его счастливый вид говорит об обратном. — Ясно, — зачем-то говорю я, думая о другом. — Кстати, — вдруг как-то весь выпрямляется Генка. — Ты где это уже успел побывать с утра пораньше? Не видел я, чтобы ты мимо меня проходил. Не успели еще нормальные люди проснуться, а он уже топает откуда-то. Никак из леса? Моргаю несколько раз, пытаясь решить, что лучше: рассказать ему всю правду или соврать. — Тетка за водой послала, — наконец принимаю я решение. — А ведро я забыл. Иду назад. — А в лесу что делал? — Думал ягод Верке насобирать. — Ну и как, насобирал? — усмехается Генка, смеряя меня подозрительным взглядом с ног до головы. — Не верю. — А я тебя и не спрашивал. Генка поджимает губы и смотрит на меня сверху вниз слишком пренебрежительно. — Они где-то рядом, да? Сперва я не понимаю смысл его вопроса, а, когда до меня доходит, не могу скрыть своего удивления. И откуда Генка может знать об этом? Если, конечно, он имеет в виду отряд партизан. — Не понимаю, о чем ты, — как можно безразличнее роняю я. — Понимаешь, — цедит он сквозь зубы и вдруг резко наступает на меня, очевидно, желая напугать. Отскакиваю в сторону. — Сдурел что ли? Реально контуженный! — Не хочешь, как хочешь. Я-то думал, мы друзья. Рыжий сплевывает на траву и отступает от меня. — Ну, что стоишь? Вали отсюда. Хочу ответить ему колкостью, но вместо этого разворачиваюсь и ухожу. На повороте оборачиваюсь. Генка несколько секунд мнется на крыльце, потом стучит в стекло своего окна. Из дома выходит тот самый немец, которого я видел до этого. Я никак не могу найти объяснения произошедшему, и от этого впадаю в ступор. Генка говорит новоявленному мужчине несколько слов, после чего уходит в дом. А его собеседник остается на пороге. Немец мнется у Генкиного дома, словно не решается на что-то. Какое-то время он стоит, беспокойно оглядываясь по сторонам, а потом спускается по ступенькам и быстрым шагом направляется в сторону леса по той тропинке, которой я вернулся в Листеневку. Пробираюсь вслед за ним, стараясь ступать как можно тише. Внимательно наблюдаю за действиями фрица. Тот идет, слегка ссутулившись, то и дело вздрагивает и нервно оглядывается по сторонам. Если раньше я и допускал мысль, что мог ошибаться, то сейчас у меня не осталось никаких сомнений. Теперь-то я хорошенько его разглядел. И с уверенностью могу сказать, что передо мной ни кто иной, как самый настоящий фашист. Совершенно неожиданно для самого себя срываюсь с места и обходной тропинкой бегу наперерез партизанам. Что бы сейчас ни происходило, я подсознательно понимаю, что, если я не успею предупредить отряд Павла, то случится какая-то непоправимая беда. Несусь сломя голову, продираясь сквозь ветки. Подбегаю к тому месту, где они, по идее, должны были уже быть, и замираю, как вкопанный. Здесь совершенно безлюдно. Разворачиваюсь и бегу вперед. Да, они, наверно, уже ушли дальше, чем я предполагал. По пути вспоминаю ту историю, рассказанную мне Павлом ночью, и которой я не придал ровно никакого значения. Лишь пожал плечами и забыл о сказанных мне мужчиной словах. Но теперь, вспоминая наш диалог, я соотношу в голове все, что слышал и видел, и понимаю, что Павел был прав во всем. «Ты это, брат, осторожнее будь со своим другом. Генка тот еще…» «Почему ты это сказал?» «Есть причина.» Павел тогда помолчал немного, видимо, тщательно подбирая слова. Когда он заговорил, его голос звучал как-то по-военному жестко и беспощадно: «Ты, брат, не знаешь многого. По вине его отца Борис-то наш в плену сгнил. Да и, по правде, опасаюсь я, что и отец твой тоже в нехорошую историю из-за него втянулся. Этот Иуда ведь как? Еще в самом начале с фашистами связь имел. И сынок его тоже совсем не прост.» Я промолчал. А Павел неумолимо продолжал: «Я, ведь, когда ты сказал о том, что возле Генкиного дома немец вьется, сразу понял, что не ошибся. Не понимаю только, что Гена все еще там, на горячей точке торчит? Думаю, скоро вернется. Уж его отец-то постарается это устроить.» Я тогда ничего не понял. Особенно последнюю Павлову фразу. А теперь все стало на свои места. Как бы мне не хотелось верить в слова мужчины, но все факты налицо: Генка перешел на сторону врага. И кто знает, что теперь со всеми нами будет?***
Меня увидел один из партизан, когда я продирался сквозь ветки деревьев через лес. Он сразу понял, что произошло что-то непредвиденное, и вышел ко мне навстречу. С облегчением выдыхаю и, как на духу, рассказываю ему обо всем. Тот хмурится, глядя куда-то мимо меня, и молчит. Даже когда я уже заканчиваю рассказывать, он по-прежнему молчит и напряженно думает. — Вот что, — наконец говорит он. — Иди назад. И возвращайся лучше другой дорогой, засек? — Засек. А вы?.. — Не важно. Мы уходим. Пока рано. Партизан смотрит на меня какое-то время, после чего усмехается и хлопает меня по плечу. — А ты боец! Выйдет из тебя толк, руку на отсечение даю. Невольно улыбаюсь и пожимаю протянутую мне ладонь. — Все. Иди назад, ты теперь за старшего! — почти в точности повторяет он папины слова и разворачивается, чтобы уйти. Стою и смотрю вслед отряду, пока они окончательно не скрываются вдали. Потом разворачиваюсь и бегу обратно.***
Дома меня ждал удар. Стоило мне только войти в комнату и увидеть Лилю, как я понял, что случилось что-то поистине ужасное. — Что? — только и смог вымолвить я, опускаясь на стул в углу и глядя на тетку круглыми от ужаса глазами. Та молча встала, подойдя ко мне почти вплотную, протянула треугольный, чуть пожелтевший, конверт. Упала рядом на стул, прижавшись плечом к стене. Негнущимися от страха пальцами разворачиваю аккуратный треугольник. Несколько секунд тупо смотрю на извещение перед собой, пытаясь вникнуть в написанные строки. Никак не могу понять, что же все-таки произошло. А вот Лиля уже поняла. Сидит и смотрит в стену, даже не плачет. И глаза сухие, но воспаленные. А внутри зрачка нездоровый блеск, как будто от лихорадки. Снова опускаю взгляд на страшное письмо в своих руках. Все тут: и печать, и подпись. Перечитываю имя отца и вдруг замечаю к тому же приписанное в уголке ровным почерком имя матери. Осознание произошедшего захватывает меня с головой. То, во что я упорно не хотел верить, все-таки произошло. Открываю рот, чтобы что-то сказать, но тут же снова закрываю его. Не могу подобрать слов. Да тут, собственно, и говорить не о чем. Вскакиваю с места, сжимая извещение в кулаке, и стремительно выбегаю из дома. Лицу стало отчего-то жарко, а особенно жарко глазам. Распахиваю входную дверь, напугав при этом сестру, и сбегаю по ступенькам. Краем глаза ловлю испуганный Веркин взгляд. В голове проносится невольная мысль. Как же хорошо, что сестра еще не умеет читать! Пытаясь сдерживать себя, твердым шагом приближаюсь к крайнему Генкиному дому. Сейчас больше всего на свете мне хочется схватить его за горло и сдавить пальцы покрепче. Ведь именно из-за таких, как он, погибают люди. Во мне все буквально клокочет от бессильной ярости. Взбегаю по ступенькам и со всей силы барабаню кулаками в его дверь. А потом и ногами. Сначала мне кажется, что его нет дома, а, даже если он там, то все равно не откроет. Боится. Генка вечно чего-то боится, вот и стал предателем, лишь бы сохранить свою жалкую шкуру. Но я ошибся. Передо мной распахивается дверь. И на пороге я вижу его собственной персоной. Стоит, сложив руки на груди, и смотрит на меня, как на пустое место: безразлично и пренебрежительно. Это еще больше выводит меня из себя. — Что-то потерял? — нагло спрашивает он. Вместо ответа замахиваюсь и со всей силы бью его кулаком в челюсть. Генка такого точно не ожидал, потому что тут же пошатнулся и почти сполз по стене на пол. — Ты… Ты совсем рехнулся? Опускаю голову и натыкаюсь взглядом на этого жалкого человека, которого когда-то считал своим другом. — Как же ты смог предать Родину? И ни разу ни подумал? — вот все, что я смог из себя выдавить. — Ты о чем? Вспыхиваю от ярости. — Убил бы тебя на месте! — рычу я, не спуская с рыжего взгляд. — Да только не хочу уподобляться таким, как ты! Генка осторожно поднимается и отступает на несколько шагов назад. — Не, ну ты вконец сумасшедший. А я еще помочь тебе хотел. Я же договориться могу, чтобы тебя не трогали… Наверно, мое лицо в этот момент сделалось совершенно жутким. Рыжий затих и со страхом теперь вглядывается в мои глаза. Около минуты борюсь с желанием исполнить свое недавнее желание и придушить его на месте, но потом все-таки беру себя в руки. Подавляю вдох и цежу сквозь зубы: — Да тебя и без меня уже жизнь наказала. Не ждет тебя впереди ничего хорошего, так и знай! Разворачиваюсь и ухожу, оставляя за своей спиной и Генкин дом, и самого Генку. Сколько потрясений за последние несколько дней! Сколько еще впереди? Ускоряю шаг. А затем и вовсе перехожу на бег. Бегу по сельской дороге и каждый свой шаг будто бы впечатываю в землю. А перед глазами стоит отец. В своей старенькой военной форме, с печальными и серьезными глазами, в которых не было уже тогда привычного блеска. И особенно ярко в сознании — его рука, крепко сжимающая шершавый дорожный рюкзак. И мать. Она как будто почувствовала, что он не вернется. И ушла вместе с ним. Зажмуриваю глаза и трясу головой, но отец так и продолжает стоять передо мной. Он стоит и смотрит прямо мне в глаза, а его губы неслышно произносят: «За старшего». Вбегаю в лес и падаю на траву. Вытягиваю руки перед собой и остаюсь лежать в таком положении. Сейчас, в эту минуту, единственное мое желание — остаться здесь и никогда не возвращаться домой. Все равно он уже другой. Чужой и холодный. Да уже ничего и не может быть по-прежнему. В голове гулкая пустота. Не осталось ни чувств, ни мыслей. Но я знаю точно одно: теперь у меня нет права уйти.»