Архидьякон

Клод Фролло, архидьякон Жозасский, известный учёный своего времени, потомственный дворянин, всегда считал себя разумным человеком и следовал правилу "Умеренность во всем". Подавляемая силой воли страстность его натуры превратилась в почти маниакальную одержимость наукой и знаниями, и он с жадностью проглатывал книги и верил, что он счастлив. До тех пор, пока его спокойная жизнь, омрачаемая лишь каверзами младшего брата, не была разрушена появлением маленькой цыганки. Девчонка была юна и безбожно прекрасна. Она кружила по площади, порхая, как бабочка, и Фролло не мог оторвать взгляда от легкой фигурки, чувствуя незнакомый доселе жар, разгорающийся в груди, охватывающий все тело мелким ознобом и потом сворачивающийся противным тяжелым комком внизу живота. Архидьякон шарил невольно рукой под сутаной и кусал губы в кровь. Пытался отделаться от жутких в своей крамольности мыслей постом, молитвой, умерщвлением плоти, но ничего не помогало. Он забросил исследования и принялся шляться по улицам, стыдясь сам себя. Один раз завернул в таверну и напился до состояния забулдыги. Потом пьяно рыдал в келье и наутро мучился адской головной болью. Сославшись на плохое самочувствие, архидьякон отказался от утреннего богослужения и пообещал себе не повторять этот опыт. Девчонка регулярно приходила на площадь, он и ждал этих визитов, и боялся до дрожи в коленках. Каждый раз во время танцев цыганки он замирал черным вороном на балюстраде и мрачно следил за ней. Она словно чувствовала его эмоции и боялась его. Пару раз он проклинал ее, искренне считая ее ведьмой. Не помогало. Братец тянул из него деньги и безобразил. Клод рассеянно выслушивал причитания менторов, злился на то, что и здесь потерпел поражение и, глядя в нахальные ясные голубые глаза Жеана, испытывал странное желание попросить сводить его к распутным девкам. Он-то прекрасно понимал, куда деваются выделяемые младшенькому экю, и завидовал повесе. Разумеется, такого он себе позволить не мог. Имя цыганки он услышал еще от одного человека — собственного воспитанника, поэта Пьера Гренгуара. Поэтом его можно было назвать с натяжкой, сам Клод весьма скептически относился к его творениям и вообще порой жалел, что обучил его грамоте. Таким рыбакам противопоказано давать удочку — всю рыбу распугают. Пьер сообщил Клоду, что женат на цыганке, и Клод, задохнувшись от ярости, чуть не бросился на Гренгуара. Поэт нелепо оправдывался, твердя какую-то ерунду о том, что они не были вместе, что цыганка блюдет девственность, и архидьякон успокоился, но страсти в его душе не утихли. Наконец, доведенный до черного отчаяния священник призвал на помощь все свои связи и начал охоту на цыганочку. Сначала он просто хотел ее похитить, но вмешался капитан дворцовой стражи, и произошло непоправимое. Девчонка влюбилась в красотуна-спасителя. Клод был готов глотку перегрызть фанфарону. Особенно было обидно знать, что Фебу цыганка на дух не нужна, Клод прекрасно знал этого господина и недолюбливал его уже только за то, что Феб сбивал Жеана с прямой дорожки. Теперь еще и цыганка. Так что он вознамерился избавиться от девчонки, как от ведьмы, надеясь, что колдовство утратит силу после гибели цыганки. Это оказалось невыносимо. Раздираемый противоречиями, он долго пытался уничтожить ее, а уже перед казнью признался в своих чувствах. Она не поняла, не приняла, оттолкнула. Обозленный и доведенный до отчаяния Клод вынес ей приговор, но уже на площади вмешался горбун Квазимодо. Об этом Фролло узнал уже после. Той ночью, увидев ее в соборе, бледную, одетую в белую рубаху до пят, он подумал, что она призрак, вернувшийся из ада, чтобы преследовать его вечно. Некоторое время они жили бок о бок, он прятался за стенами, она — под защитой звонаря. Один раз он сунулся к ней, она отбивалась как тигрица, и Клод вынужден был отступить. А потом было вынесено постановление вытащить колдунью из убежища. Клод с отчаянием понимал, что не в силах остановить запущенную им же самим машину правосудия, и решился спасать малютку лично, оставив все — должность, доброе имя, статус дворянина, имущество. Он приготовил деньги, пожитки на первое время и пару особо ценных книг, спрятав все это в маленьком домике на окраине Парижа, и потребовал от Пьера помощи в спасении цыганки. Тот, несмотря на бахвальство, оказался весьма полезен и поднял цыган на бунт. В неразберихе Клоду удалось выманить цыганку из собора, и он откровенно предложил ей выбор между собой и виселицей. Она вырвалась из его рук и упала к изножью последнего прибежища. И тут Клод разрыдался. Он давился слезами, бормоча бессвязно признания в любви, какие-то обещания и проклятья в адрес Феба де Шатопера. Она слушала, не перебивая. Наконец, подняла голову и прищурилась: — Значит, последуете за мной до конца？ Он осекся, не веря своим ушам. Она не проклинала его, не оскорбляла, не называла убийцей. Он стиснул кулаки, пытаясь унять мерзкую дрожь в пальцах. — Я… я брошу к вашим ногам все — имя, бессмертие души, честь, накопленные богатства. Скажите, что прощаете меня, и я спасу вас, я… — он сам путался в своих обещаниях, — не надо признаний в любви, не надо ничего, я просто не хочу видеть тебя в петле. Она странно хмыкнула и поднялась на ноги. — Тогда идем. Клод метнулся за цыганкой в тень извилистой улочки. — Только не говори со мной о капитане. Я этого не вынесу. — А о чем с тобой говорить？О риторике Аристотеля？- она насмешливо глянула на него через плечо. Он остановился как вкопанный. Потом до него дошло. — Это Гренгуар тебя обучил？ Эсмеральда рассмеялась. — Увольте. Он не способен обучать. Его так называемые стихи настолько убоги, что никакое издательство не возьмется печатать их. Клод быстро заморгал. Из всей ее речи он уловил то, что она говорила о книгопечатании. Неужели Пьер воспитал из цыганки грамотную горожаночку？ Или… Ее коза складывала буквы в слова, значит, Эсмеральда умела читать и писать. Но книгопечатание и Аристотель… Они свернули в очередной переулок. — Как только книгопечатание развернется до такой степени, что начнут печатать стихи уличных поэтов, книга убьет здание, — пробормотал Клод, чтоб хоть что-то сказать. Он чувствовал себя до странности глупо. Признаваться в любви он боялся — не хотел в очередной раз услышать заверения Эсмеральды в ненависти. Пусть уж лучше она его не понимает. — Бросьте, Клод. Вы говорите о вещах, лежащих в разных плоскостях, — неожиданно ответила цыганка. — Архитектура развивается своим путем, а литература своим. Я еще могу сказать, что фотокамера убьет кисточку, но архитектура и искусство слова — это абсолютно разные способы хранения и передачи информации. Ну согласитесь, песня, танец и вышивка не убили же речь, как способ общения？ Он озадаченно посмотрел на нее и тут же ответил, прежде чем сообразил с кем и о чем говорит: — Тут скорее речь вторична, поскольку язык тела и жестов врожденный. Даже новорожденный младенец может показать подергиванием ручек, что он хочет. — Имели дело с новорожденными？-фыркнула она. Клод ответил ей в тон с какой-то странной веселостью: — Вырастил двоих. Один звонарь, с которым вы тесно знакомы, другой — позор моих седин. — Восхищена вашими скрытыми талантами. Нет, я не отрицаю, в ваших словах о соборе что-то есть, камень хранит народную память, особенно, когда речь идет о столь грандиозном сооружении, как собор Парижской Богоматери. Она резко свернула к кладбищу. — Мы почти пришли. На секунду ему стало страшно. От ее рассуждений, так не вязавшихся с ее внешним видом, от близости кладбища. — Что вы хотите сделать? — севшим голосом спросил он. — Украсть вашу душу, разумеется. Я же цыганская колдунья, — она весело улыбнулась, глянув на него из-под темных ресниц. — Готовы отправиться с цыганкой в ад? Клод смертельно побледнел, но кивнул. — Я уже давно там. Она навалилась на дверь склепа. — Тогда помогайте. Камень поддался, и Клод замер, глядя на блеск металла внутри склепа. Он ожидал увидеть геенну огненную, комнату, увешанную высохшими змеями и мышами, развратное ложе, но это… — Что это？- хрипло спросил он, пристально вглядываясь в переплетения блестящих труб, множество мелких зеркал и чего-то совсем непонятного. Одно из зеркал отъехало в сторону, открывая ярко, слишком ярко освещенную комнатку, похожую на подсобное помещение — во всяком случае, два человека могли там разместиться только стоя. Если бы Клод жил в двадцатом веке, он бы сравнил эту комнатку с лифтом. Сейчас ему сравнивать было не с чем, и поэтому он просто озадаченно и с опаской смотрел внутрь. — Что стоите? — раздался голос цыганки. — Назад пути не будет, господин архидьякон. Фролло тряхнул головой и шагнул в неизвестность.