Aut viam inveniam, aut faciam (Или найду дорогу, или проложу её сам)

      И всё-таки жизнь — штука странная, как ни крути, непредсказуемая, как ни загадывай. Спрогнозируй всё до каждой мелочи, будь тысячекратно уверен в завтрашнем дне, но в итоге всё равно будешь биться подобно мотыльку в закрытые ставни; скаль зубы, отстаивай своё право на жизнь, но есть ли смысл во всём этом, если исход всегда одинаков? И что лучше: прожить долго и серо или же кратко, но насыщенно?       Жизнь учит тому, что сегодня ты чувствуешь себя властителем мира, ощущая поток энергии, пропускаемый сквозь свои пальцы, поток электризующийся, видимый, дающий тебе шанс на то, чтобы попытаться выгрызть себе ещё один день, а завтра ты уже втоптан в грязь лицом, и спасибо, что дышишь вообще. Хорошо, если дышишь. Если не дышишь — тоже не так уж и плохо, зато ты отмучился и, что бы ни говорили там те староверы, что прыгают по лесам в идиотском тряпье, о том, как есть душа, что рождается заново — к чёрту. Он за свою недолгую, но чертовски насыщенную жизнь повидал больше многих, и теперь с уверенностью готов заявить, что не вернулся бы ни за что. Он видел лицемерие, видел войну, видел боль от предательства и слёзы матерей, чьи сыновья были обречены.       Что уж говорить, он и сам был обречён с самого начала; он знал свой финал получше многих других, но что же сделала судьба? Дала ли она ему возможность испытать то, чего он, по её мнению, действительно заслужил: тот самый лакомый кусочек счастья в безграничной вселенной насилия и боли, чтобы он понял, что и в его жизни может быть сладость? Или же это, скорее, злой рок, который показал ему, как он мог бы жить? Как они могли бы жить, если бы не были теми, кем являются; рок, который дал, а потом забрал всё назад так же внезапно, оставляя догнивать на дне отчаяния и корчиться от дыры где-то меж рёбер?       Он знает, что заслужил. Заслужил, как, наверное, никто другой из всех них, и сейчас можно было бы начать думать о том, что слишком поздно он понял, ради чего стоит жить, а от чего нужно отказаться. С другой стороны, будь он немного другим, они бы и не встретились никогда, и эта цикличность могла бы заставить его загнать себя в тупик, разрывая на части когтями отчаяния, если бы помимо всего не поднимала несколько другой вопрос.       Стоит ли жить в мире, где столько боли? Точнее, даже не так: стоит ли цепляться за жизнь, подавляющая часть которой заставляет тебя быть по локоть в крови, с пустотой в голове и в сердце? Стоит ли жить, если, фактически, ты понял, зачем, прочувствовал вкус, а потом, в любом случае, был лишён всякого смысла?       Стоит ли бояться того, что грядёт и грянуло бы неминуемо, если смерть — это способ избавиться от этого всего?       Он не знает. Он, видимо, больше ни в чем не уверен, но неизвестность, кажется, всяко лучше того, что происходит сейчас.       Кровавое зарево, прекрасно видимое даже над вековыми деревьями рощицы, что в небольшом отдалении, наверное, никогда не отпечатывалось в его сознании столь ироничной нотой. Одним протяжным, режущим слух звуком, осведомляющим о том, что, очевидно, это действительно всё, и даже не на сегодня. Что-то есть в том, чтобы сейчас упереться взглядом только в одну точку на горизонте, режущую до еле терпимой боли в глазах, но игнорировать точное отражение неба, разлитое под ногами вокруг; игнорировать ноющее чувство на собственных запястьях, закреплённых за спиной, стёршихся под давлением прочной грязной верёвки; игнорировать десяток таких же, как и этот закат, как и эта кровь на земле, глаз.       — Доволен? — произносит он своим рокочущим грудным голосом. Эта гнида, не достойная ни ответа, ни даже взгляда, одно присутствие которой не будит внутри ничего, кроме холодной ненависти да всепоглощающего отвращения.       Он молчит, прислоняясь затылком к нагретому за день тёплому дереву, из которого и был когда-то выструган этот незатейливый столб: сделан им же, чтобы карать вот таких вот, как он сам сейчас. Всевышний, какая ирония.       Собственное воспоминание растягивает разбитые губы в горькой улыбке, тупая боль от удара затылком растекается по телу, заставляя прикрыть глаза. Вынуждает открыть-таки рот для, кажется, последних в своей жизни слов:       — Я думал, что меня казнят на Стадионе. А тут вот оно что, — выходит равнодушно, фактически — наплевательски. В этом весь он нынешний: жгучая и разъедающая концентрация яда, что капает с зубов вместе с кровью на небольшой деревянный помост, на котором стоит.       — Ты не заслуживаешь почётней смерти, чем обычный дорожный грабитель, — доносится до ушей всё тем же отвратительным голосом.       — А как же зрелища? Как же прилюдная демонстрация силы и мощи? Вы меня прямо расстраиваете, ребята. Или банально боитесь, что я открою рот, и массы поверят мне больше, чем вам? — открывает глаза, упирается взглядом в ненавистное худощавое лицо с этим отвратительным, огромным и горбатым носом, занимающим фактически всё пространство на этой скотской морде. Ох, не эту физиономию хотел он видеть за секунду до смерти, не эту.       Перед глазами невольно всплывает лицо со смеющимися тёмными глазами, улыбка полных губ, которая, он знает — помнит, — провоцирует на милых пухлых щеках появление совершенно очаровательных ямочек. Голос нежный, характер колкий немного, и по-собачьи преданный наклон головы.       Он хочет прогнать это лицо из своей памяти, но только первые пару секунд, потому что потом понимает: уж лучше видеть за секунду до смерти то, что было дорого сердцу до последнего вздоха, чем то, что действительно находится перед глазами.       — А ведь вы всё равно смотрите на меня снизу вверх, — замечает, улыбаясь кончиками губ, не открывая глаз, многозначительно притопывая правой ногой по деревянной возвышенности.       — Уничтожить, — слышит.       Над залитой кровью поляной разносится мерный тихий свист.