***
Телега, разумеется, комфортом не отличается ни разу, как и унылый престарелый возница, управляющий толстой нерасторопной мохнатой лошадкой, не располагает к дружественной беседе. Чонгук и 3.21 галантно усаживают единственную представительницу прекрасного пола, детина же хмыкает. Чимин не осуждает, но участия в этом спектакле тоже не принимает, потому что смысла банально не видит. Хотя, возможно, Чонгук, как и он сам, понимает, что девчонка погибнет на первой же серьёзной миссии, ибо корпус при самом Императоре — это не их захолустье, где все дохнут как мухи: да, это действительно напоминает некую академию искусств, где тебя могут вкусно кормить и даже условия будут сносными, но всё это с одной оговоркой — ты всё равно, дорогуша, сдохнешь рано или поздно. Сам, или мы забьём тебя как скот за ненадобностью, ибо ты не оправдал наших надежд и занимаешь место человека, который мог бы пригодиться Империи. Девчонка — не жилец, если она позволяет себе разрыдаться на глазах у всего строя. У Чимина на такое уже намётан глаз. Он видел эту категорию людей, не понимает лишь одного: как эта нимфетка умудрилась дожить до нынешнего момента? Впрочем, не так уж это и интересно, а за три года он разучился задавать себе те вопросы, ответа на которых всё равно не получит. — А сколько ехать? — спрашивает Чонгук у возницы, как только все рассаживаются по своим местам и лошадка трогается с места. — Два с небольшим, — неожиданно дружелюбно доносится в ответ. Чимин приглядывается, не видит ни герба, ни чёрной кожи, и понимает, что даже здесь, сука, на них сэкономили, подослав простого деревенского трудягу, которого придётся в случае чего защищать (им бы себя защитить!), вместо обученного действовать в стрессовых ситуациях человека. День, пожалуй, скатывается в полное дерьмо, и это, между прочим, на фоне его и без того блистающей «великолепием» жизни. Даже погода, видимо, подстраиваясь под его настроение, шлёт привет в виде хмурого и ветреного весеннего утра, затянутого тяжёлыми свинцовыми тучами, а из одежды на них — простая льняная рубаха, скорее, ради приличия, нежели призванная хоть как-то согревать, тонкий чёрный жилет из кожи плохого качества с выбитым на груди символом Империи — тигром, с оскалом прорывающимся сквозь цветы, — да линялые чёрные брюки. — Часа?.. — робко спрашивает блондинка, и, к стыду своему, лекарь смеётся вместе с тупорылым детиной, искренне восторгаясь такой наивностью. Два часа, серьёзно? Серьёзно? — Дорогуша, мы едем в столицу, — возница смотрит на неё, как на полоумную, и качает головой в недоумении. — И я сейчас говорю о днях. — А, ясно… — смиренно говорит магесса и замолкает, глядя на собственные острые коленки. Чимин же снова смотрит за пределы телеги, думая о том, как здорово было бы сбежать отсюда к чёртовой бабушке, и насколько заманчива эта мысль могла бы быть, не знай он, что найдут. Из-под земли достанут, а потом вздёрнут на деревянном шесте, который, как говорят слухи, Смертоносный Юнги сделал сам по личному указу Императора в паре-тройке часов езды от столицы на широкой поляне у рощи. Поговаривают, там карают дорожных грабителей и прочих мелких разбойников, которые не заслуживают чести, чтобы быть убитыми на Арене подобно бойцам императорского корпуса. — Как вам двоим удалось попасть в основной состав? — наконец, нарушает детина молчание, как только хмурый замок с дорогими сердцу подвалами скрывается за поворотом. — Ты, — тыкает пальцем в Чонгука. — Я понимаю. Ты выкосил половину леших. Но ты? — смотрит на Чимина, который сидит рядом, закинув руку за спиной друга на край невысокого бортика их роскошного экипажа. — Твой подвиг сомнителен! — А у меня, видимо, симпатичное личико, — фыркает тот, — и стойкое желание жить, которое судьба решила несколько подломить. — А кто такие этот Титан и Смертоносный Юнги? — шепчет блондинка, в частности, ни к кому не обращаясь. — Ромильтон вам двоим, кажется, искренне посочувствовал, но я впервые слышала эти имена. — Все мы едем в императорский корпус прямо сейчас, — уперев локти в бёдра, начинает двадцать первый, сцепив руки в замок. — Там всё отличается от того, что ты видела до этого момента. Система простая, «сырых» энергетиков собирают со всей Империи: пожилых убивают на месте, совсем маленьких отправляют в специальные секции замков, а людей нашего возраста помещают в те условия, в которых мы жили всё это время. Там они учатся дисциплине, выполняют разного рода миссии, которые отправляет императорский корпус. Миссии разные: разнести леших, стаю оборотней, держать усиленную оборону границы — в общем, всё то, что простой армии выполнить сложно. В таких условиях остаются лишь самые сильные, те, кто показывают, что их потенциал — лучше потенциалов других. Таких отправляют в императорский корпус для дальнейшего обучения. Там всё не так, как мы привыкли: еда вкуснее, учёба, тренировки и только потом — опасная практика. Есть основной состав, который регулярно участвует в боях на Арене для развлечения масс. Политический ход, демонстрация силы Императора, мол, затеете бунт — с вами поступят точно так же. Они ориентированы на войну, отдельные личности — на поддержание здоровья отряда, — кивок в сторону Чимина. — У них самые сильные лекари. Я слышал, Сокджин из «золотой пятёрки» может даже воскрешать убитых. Он действительно монстр в этом смысле, но когда дело доходит до драки на кулаках, абсолютно бесполезен, как и любой маг. Запасной резерв в основном выполняет различного рода сложные миссии, в том числе сопровождение государственных лиц и тому подобное, но это ты и сама знаешь. Проблема лишь в том, что, если ты не оправдываешь ожиданий, тебя выбрасывают на Арену против кого-нибудь сильного, не оставляя шанса выжить. — А этот сильный не может… пожалеть? — совсем тихо шепчет девочка, кажется, впадая в отчаяние от ситуации. — Не может, — неожиданно открывает рот Чонгук. — Если не убьёт он, те, кто сидит в вышке, убьют его. «Золотую пятёрку» так называют, потому что это — опорная сила Императора, его пять главных козырей. Их никогда не выпускают на Арену друг против друга. Титан в их число не входит, потому что он, конечно, силён и жесток, но туп, как головастик, — Чимин фыркает в кулак, видя, как тёмные глаза друга метнулись на одного из их спутников. — Там четыре бойца и один лекарь. Самый страшный боец, как ни странно, не их лидер, а Юнги, которого народ прозвал Смертоносным. В императорском корпусе учат контролировать твою энергию, например, переводить её из одной части тела в другую, выпускать наружу, заставляя принимать облик оружия, и это мастерство отточено у него до предела. Ходит слух, что во время последней стычки на границе, Юнги одного отправили против большого вражеского отряда и он не оставил в живых никого, не получив ни единой царапины, потому что обладает огромным количеством энергии, которую умеет хорошо контролировать и очень быстро перенаправлять в разные русла. Таким образом, направляя её в ноги, он достигает неимоверной скорости передвижения, ну, или может дать такого пинка, что земля расколется до расщелины. Направляет в руки — и его апперкот мгновенно загонит тебя в гроб, если останется, что загонять. Но когда он выпускает её наружу, он может снести целый город. Он очень умён и отличный стратег. И обычно его не выпускают на Арену. После такой речи в телеге повисает пауза — даже возница, кажется, теряет дар речи, но, как ни странно, находится первым, и говорит так тихо, что весь их маленький отряд придвигается ближе, силясь услышать каждое слово, и в сравнении с его голосом грозовые тучи над ними кажутся лёгкими облачками в погожий денёк: — Как-то раз, пару лет назад, я попал в столицу с товаром, и в тот день как раз проходила казнь кого-то из основного состава за измену. Кого-то очень сильного. И палачом поставили Юнги: народу набилась тьма тьмущая, и кто я такой, чтобы не посмотреть на живую легенду? Я хоть и стар, — мужичок крякает, подстёгивая обленившуюся лошадёнку на неторопливую мелкую рысь. — Но с глазами у меня всё хорошо. Он сколь смертоносен, столь и красив, и этого изменника по Арене бросал двумя пальцами, а от каждого его шага по земле проходили трещины. Что уж сказать, когда пленный решил играть по-крупному и выпустил свою энергию… — старик вздыхает, прикрыв глаза, и качает головой. — Мне кажется, после увиденного я смогу умереть со спокойной душой, потому что я увидел цвет энергии Юнги: она была угольно-чёрной, совсем как его волосы, и преобразовалась в оружие, которое я видел впервые в жизни: это были огромные массивные цепи с какими-то невиданными чёрными шарами на концах — настолько огромными, что были выше меня раза в полтора. Он поднял их в воздух, раскрутил так быстро, будто они и не весили ничего, и эти цепи не путались, они как будто растворялись, когда касались друг друга, и когда он резко опустил руки, шары эти вдарили по бедолаге с двух сторон с такой силой, что ветер едва не сбил меня с ног, а я стоял в самых верхних рядах, а грохот такой был, будто земля-матушка целиком содрогнулась. От того не осталось ничего, кроме мокрого красного пятна, я не шучу. А шары эти растворились так же внезапно, как и появились. Такая вот история, ребята. Девчонка запрокидывает голову и начинает с подвываниями рыдать в голос, Чимин с Чонгуком переглядываются между собой в немом ужасе, и лекарь, опустив глаза, видит, как мелко трясутся руки, хотя ему совершенно не холодно. Двадцать первый предпочитает хранить потрясённое молчание на своём незапоминающемся лице, видимо, силясь переварить то, что услышал только что. И лишь пятьдесят седьмой, на чьём лице читается неприкрытая растерянность, молчать не может от слова совсем: — Кажется, Ромильтон оказал мне услугу, не отправив в основной состав. Прости, сто девяносто девятый. — Прощаю, — эхом отзывается Чимин, чувствуя огромных размеров ком в глотке.***
Долгое время едут молча, видимо, пытаясь в сознании нарисовать хоть какие-нибудь картинки того, что их будет ждать через «два с небольшим», но, за неимением достаточной информации и базируясь только на слухах, это оказывается фактически нереальным. Чимин, например, снова утыкается взглядом в унылый пейзаж по обе стороны от телеги, что катится себе по широкой сельской дороге: слева, насколько хватает глаз, однотипные луга, справа картинка, собственно, та же. Блондинка воет первые минут пятнадцать после рассказа, а затем, очевидно, выматывается окончательно и то ли теряет сознание, то ли проваливается в глубокий сон от упадка сил. — Знаете, я хочу выдвинуть предложение, — говорит Чонгук негромко, дабы излишне эмоциональных не будить, и наклоняет голову так, что Чимину небольшой и даже аккуратный шрам открывается во всей красе. — Путь нам предстоит неблизкий, и кто знает, что нам может по дороге попасться, поэтому предлагаю разделить обязанности. На всякий случай. Уж лучше всё это будет зря, чем если мы до столицы вообще не доедем. — Умный парень! — доносится с козел. — Он определённо мне нравится! — и Чимин с улыбкой наблюдает, как скулы бывшего сокамерника заливаются краской смущения. — Как тебя звать хоть? — Сто первый, — произносит Чонгук, но обрывает себя на последнем слове, поджимает губы и поправляется: — Чонгук. Просто Чонгук. — Нездешний? — бросает старик из-за плеча, и отворачивается обратно, удовлетворённый кивком. — Ты прости старика, но дальше столицы носа не высовывал. А Империя, она большая, знаю. Дома на имперском говорили или тебе его уже здесь вкачали насильно? — Вкачали насильно, — мягко улыбается Чонгук побитой временем и солнцем куртейке возничего. — Сволочи, — бормочет старик в ответ, но спохватывается быстро. — Не в том смысле, я, э-э-э, за образование всестороннее, хоть сам грамоте-то и не обучен, это я сейчас в целом говорю. Хорошие вы ребятки, девчонку особенно жалко. — Кстати, девчонка уснула очень не вовремя, — ухмыляется двадцать первый, окидывая упомянутую ироничным взглядом. — Мне кажется, она была бы рада узнать твое имя, сто первый. — Почему? — лицо друга удивлённо вытягивается, и он тоже переводит взгляд на магессу, из признаков жизни в которой, пожалуй, осталось лишь только неглубокое дыхание. — Да она тебя глазами жрала всю дорогу, — ржёт пятьдесят седьмой аки конь, и неожиданно вся повозка (исключая Чонгука, всё еще пребывающего в состоянии безграничного удивления) буквально заливается смехом, разряжающим обстановку, однако девчонка причмокивает губами во сне, и это замечает каждый, поэтому хохот обрывается также быстро, как и возникает. — В общем, — откашлявшись смущённо, снова начинает Чонгук свою песню: — Я предлагаю разделить обязанности. В сорок третьей я не уверен, поэтому исключаю её из своего плана. В целях успешной защиты экипажа будем дежурить по двое, один из которых будет сидеть на козлах, а другой — внутри телеги. Господин возничий на определённых прямых участках, где знание местности будет неважно, сможет тоже занять себе место и отдохнуть. Что скажете? — Идея прекрасная, — одобряет старик, видимо, начиная негласное соревнование с блондинкой за чонгукову благосклонность. — Да, можно так поступить, — говорит пятьдесят седьмой, Чимин же с двадцать первым просто кивают, поддерживая идею. — С вашего позволения, я выступлю во вторую смену. Спать хочется до одури, стражники сегодня полночи лупили дубинками моего сокамерника за то, что тот взял второй кусок хлеба за ужином, — зевнув, поясняет детина и, особо не церемонясь, укладывается прямо на полу повозки, подложив под голову согнутую в локте руку. — Ты тоже можешь ложиться, — говорит Чимин двадцать первому. — Мы вас разбудим. — Идёт, — мальчишка выглядит радостнее, чем был до этого, укладывается рядом с пятьдесят седьмым, и засыпает мгновенно, тоже измученный переживаниями и мыслями о будущем, ведомый желанием впервые за долгие годы вволю поспать, пусть даже и на жёстких трясучих досках видавшей виды повозки. Кто знает, может быть, этот раз будет первым и последним? Вдруг там, в императорском корпусе, у них вообще не будет времени на то, чтобы видеть сны? Чимин часто задумывается: а будет ли ещё тяжелее, чем сегодня? Эта мысль, на самом деле, не даёт ему покоя уже вот четвертый год, и каждый, абсолютно каждый раз жизнь как будто говорит: «Да, смотри, как могу!». Как будто им с судьбой вдвоём интересен чиминов предел, тот момент, когда же он уже, наконец-то, сломается, переломится пополам, и заново себя уже собрать в тысячный раз точно не сможет. Первый раз это случилось тогда, давно, когда зацвёл цветок, и как будто не с ним, если честно, потому что в то время вокруг были тепло, любовь, семья, добро — и ничего больше. Но случилась маленькая смерть, и цветочек, заботливо взращиваемый матерью, пожух буквально за ночь, вызвав у неё вздох огорчения. Чимин, будучи эмпатом лет до пятнадцати, смотрел на маму, смотрел на этот дурацкий цветок, что её так расстроил, а потом коснулся лепестков и даже запомнил свои мысли в тот момент. Они были просты, как и у любого пятилетнего ребёнка: хоть бы этот цветок снова зацвёл и мама улыбнулась. Сказано — сделано, и прямо на глазах жухлые лепестки как будто засветились изнутри светло-зелёным, нежным цветом, разгладились, и растение распрямилось, как будто бы в него вдохнули новую жизнь. Мама тогда почему-то не улыбнулась. Мама ахнула, завела его в дом, и провела беседу как с «настоящим взрослым мальчиком», наказывая никому и никогда не рассказывать и не показывать, а то приедут злые дяди и заберут его, Чимина. Тогда он думал, расстроенный: что может быть хуже, чем не иметь возможности рассказать друзьям и папе о том, что ты — особенный? Жизнь ответила на этот вопрос ровно через десять лет, когда Чимину исполнилось пятнадцать, и шаткая дверь их дома слетела с петель от одного удара жёсткого сапога, пуская внутрь пятерых мужчин, одетых в чёрную кожу. Трое вытащили его из постели и сонного потащили к повозке, которую стерегли ещё двое в таком же наряде. Чимин плохо помнит это, поскольку балансировал на грани сна и реальности, но в память намертво врезались крики матери, полные боли и ужаса, и три белых от испуга лица других детей, что смотрели на него из повозки большими глазами. И когда его швырнули внутрь, как мусор, последнее, что сын услышал о женщине, что дала ему жизнь, так это равнодушное ромильтоново (а это был он, уже с этим отвратительным шрамом): «Уничтожить мать», как будто речь шла о погоде. Тогда он лежал на дне повозки, обхватив себя руками за колени, плакал бесшумно и думал: что может быть хуже? Здесь жизнь не стала ждать очень долго: всего пару дней без еды и питья, которые нужны были, чтобы доехать из его деревни до замка по тряской пыльной земле, пара новых зарёванных детей в повозке, и свистопляска с дубинками по голой спине, острым голодом и изнуряющими миссиями началась во всей красе. Чонгук приехал ровно на следующий день, и хоть страдающий в одиночестве Чимин, который ещё в повозке от других детей узнал, куда его везут, за что, а главное — с какой целью, мозгами понимал, что нужно от этого парня отгородиться, впрочем, как и от любой другой души здесь, но не смог. Потому что от Чонгука невозможно отгородиться — он открытое дружелюбное солнышко, не потерявшее веру в людей. А Чимина жизнь, кажется, почти доломала, несмотря на его безграничную к ней тягу. И когда Ромильтон лупил его по лицу до страшных отёков, он терпел, блевал кровью, когда били с ноги в живот, когда прилюдно раздевали догола и секли, ни звука не издавал и думал: а что может быть хуже того, что с ним уже происходит? Жизнь не может быть такой сукой, чтобы ни проблеска радости за долгие годы. Он видел трупы ребят, которые рассказывали ему в повозке об энергетиках, видел трупы других, и все они были из «второй сотни» — их партии, что бросили на растерзание лешим, как пушечное мясо. Хотя, почему же — «как»… Тогда он пытался спасти хоть кого-то. Кого-то из ста человек, сырых детей, которых отправили на бойню уже спустя месяц после прибытия, но спас только пятнадцать. А точнее, одного, того самого, что сидит сейчас рядом и улыбается по-тёплому. Спас, закрыв большим энергетическим куполом — и упал без сознания, истратив почти весь запас своей энергии, но ослепил леших своей ярко-зелёной вспышкой, и это дало Чонгуку шанс превратить почти половину из них в пепел, а другую — обратить в бегство. Когда Чимин пришёл в себя через двое суток в госпитале и узнал, что выжил только лишь Чонгук, то впал в истерику. Рухнул в крайнюю степень отчаяния, выл так, что на стены лез, и всё думал, а что может быть хуже этого? Порыв тогдашнего 1.199 был настолько силён, что даже привлёк внимание обычно равнодушного ко всему черноволосого парня, что лежал на соседней койке. Порядкового номера своего соседа он не знал, но был осведомлён, что тот — «тройка», а значит, скоро его судьба будет решена. В общем, тот бросил на него удивлённый взгляд и ровно спросил, почему Чимин так убивается из-за людей, которых и не знал толком, на что сто девяносто девятый ответил просто: потому что он смог бы их спасти, если бы умел. Потому что он хочет научиться их спасать. И вот, спустя два года, жизнь снова говорит Чимину: «Я пришла к тебе с новостями», но теперь, правда, в лице боевого подразделения основного состава. Хотел учиться — учись. Но только себя спасти не забудь. — Тебе страшно? — тихо, так, чтобы не услышал возничий, спрашивает Чонгук друга, осторожно коснувшись длинными пальцами чужого запястья. — Очень, — также шепчет Чимин в ответ. — Но, с другой стороны, я всё думаю, а какая к чертям разница, если исход у всех один и тот же. — Ну, знаешь, «золотая пятёрка» умирать в ближайшее время точно не планирует, — хмыкает бывший сокамерник, вызывая на губах Чимина ответную улыбку: — Осталось только нам с тобой совершить невозможное и образовать «золотую семёрку». Я уверен, мы сможем. Чудеса же в этой жизни случаются так часто, особенно с нами двумя. — Знаешь, Чимин, — задумчиво тянет Чонгук, прикусив большой палец. — Возможно, я идиот, но верю в то, что рано или поздно наши муки будут оценены по достоинству и щедро вознаграждены. Иначе зачем нам судьба посылает столько тяжёлых препятствий? — Потому что судьба, дорогой мой, та ещё сука, — бросает Чимин и лезет на козлы к вознице, чтобы уточнить дорогу и дать старику возможность прикорнуть тоже. Всё-таки, несмотря на вросшую в его физиономию маску равнодушия и яда, он не может перекроить себя до конца и всё равно будет продолжать ненавязчиво пытаться заботиться даже о чужих ему людях. «Плохо ли это?» — думает он спустя долгие двадцать минут, придерживая вожжи в расслабленных пальцах и упираясь невидящим взглядом в серую пыльную дорогу. Наверное, нет, потому что так он понимает, что всё ещё не сломался, всё ещё сохраняет в себе хоть что-то человеческое.***
Столица показывается из-за холма спустя двое суток и одну короткую остановку на каком-то постоялом дворе. Показывается высокими белыми стенами, золотыми роскошными сводами арок, ослепляющими на солнце куполами роскошного императорского замка. Появляется, заставляя ожидание змеёй свернуться в клубок где-то внутри, но всё ещё остаётся далеко, поэтому разглядеть что-то помимо оказывается куда более сложным. В любом случае, Чимин первое такое появление города благополучно просыпает на пару с Чонгуком, а когда Мия, та самая блондинка, начинает восторженно визжать и трепать их за плечи с визгливым девчачьим: «Проснитесь, проснитесь, ослы, смотрите, Руаль!», то оба парня, хлопая сонными глазами, приподнимаются на локтях, причём чонгуковы скользят на соломенной подстилке, которой с ними поделились на постоялом дворе, и он едва не дробит затылок о жёсткое дерево. — И народу столько уже здесь, — сипит друг со сна, привставая и разглядывая разбросанные всюду приятные глазу домики, гомонящих людей, одетых в простую, но аккуратную одежду, визжащих детей. В деревнях при столице кипит жизнь, жизнь яркая и простая, как камень. Чимин ловит себя на мысли, что с удовольствием бы до конца своих дней занимался чем-то подобным: отстроил бы маленький домик, женился, наделал бы кучу детей да ездил бы торговать в Руаль и из всех бед бы у него была только поеденная жуками капуста. — Они знают, кто мы, — неожиданно говорит двадцать первый, сидя рядом со стариком на козлах и крутя головой в разные стороны от дороги. Чимин прослеживает за взглядом спутника и замечает, что люди начинают потихоньку выходить из домов, смотрят, подходят к дороге, переговариваются. — Энергетики! — слышится отовсюду. — В императорский корпус! — Какие красивые в повозке сидят! — громко восхищаются две милые девушки, в упор глядя на Чонгука с Чимином, вгоняют в краску обоих. — Хоть бы выжили, а? Мальчики, войдите в состав «золотой пятёрки», пожа-а-алуйста! Мы очень хотим, чтобы вы выжили! — кричат, смеются весело, машут руками. — Знали бы вы, как я хочу сбежать отсюда прямо сейчас, — шепчет Мия, глядя на тех же девиц. — Жить как они, весело кричать таким вот красавчикам, как вы, всякие глупости. Может?.. — девушка закусывает губу, неуверенно кладёт руку на борт, но вздрагивает, когда Чонгук накрывает её своей. — У тебя брали кровь, ты помнишь? Она находится в императорском корпусе. Тебя найдут. Вычислят магически или Намджуна из «золотой пятёрки» отправят — он ищейка. И церемониться не будут. Ты слышала в начале нашего пути рассказ о том, что делают с предателями. — Как у них ещё корпус от такого количества пузырьков не треснул, — бормочет пятьдесят седьмой, глядя прямо перед собой. — Я думаю, их не так уж и много, — ухмыляется двадцать первый. — С десяток помирает каждый день. Зачем держать в хранении кровь мертвецов? И после этого повисает молчание: селение, в любом случае, остаётся позади, открывая взору узкую дорогу, вымощенную жёлтым кирпичом, осторожным ручейком пролегающую меж крутых холмов и полей. Чимин фыркает, глядя на то, как между Мией и Чонгуком пролетает какой-то только одним им ведомый разряд, откидывается обратно на подстилку и закрывает глаза, потому что, несмотря на всё, вахту сейчас несут эти трое, а кто знает, когда предстоит поспать в этом бешеном мире, и Чонгук — идиот, если предпочитает тратить ценные минуты сна на общение с не очень умной бабой, которую скоро всё равно забудет. В груди щекочет странно, вызывает глухое раздражение, мешает заснуть странное чувство. Ему хочется встать и выкинуть туповатую визгливую Мию головой вниз из повозки. Чонгук для неё слишком хорош, он считает. Она ему не подходит. Поэтому, когда друг ложится рядом спустя пару мгновений, лекарь вырубается моментально, ловя за хвост мысль, что в следующий раз он откроет глаза уже в столице Великой Империи.