Почему становится тепло

      Безуспешно пытаюсь нащупать в кармане черновик. Его там не оказывается. Курю самокрутку, время от времени стряхивая пепел в форточку. В последнее время удаётся всё ловить себя на том, что дымлю гораздо чаще, нежели раньше. Нервы. Чёрт бы их драл. Кажется, мне всё безразлично. У меня Лиличка есть, но да эта нос воротит. Я смотрю. За окном облака, висят, смотрят на меня в ответ. На улице зима. Но топят плохо, поэтому даже в квартире не обойтись без тёплых вещей.       Вымотался. Противно так. Бывало, нахожу немалое удовольствие в извечных перепалках с Есениным. Но эта дрянь, видимо посчитала своим долгом потешиться надо мной. Деревенский поэт пропал, наверное, вернулся обратно в колхоз. И даже из его Мариенгофа ни слова не выбьешь. Говорит, мол, не общаемся почти.       Бывает, думаю сходить на квартиру к самому Серёже. Идея кажется безумной, а потом, когда его отсутствие затягивается на две с лишним недели, это становится самым, что ни на есть правильным. Раздается звонок в дверь. Я улыбаюсь. Тушу сигарету. Почему-то явственно чувствуя, что балалаечник меня опередил. И оказываюсь прав. В дверях стоит имажинист. Пальто нараспашку, волосы взлохмачены, пуговицы жилета спутаны. Сам он тяжело дышит, прерывисто. Глядь вдруг на меня из-под кудрявой челки и улыбается. Я молчу. Хочу пошутить по этому поводу, но одергиваю себя. Сейчас не время. Сейчас передо мной другой Серёжа. Под глазами круги. Стоит, как баран глазеет на меня. Чего-то ждёт. Точно не мужчина. Декоративный мальчишка. Лицо не живое. Бледное, мраморное, но как всегда красивое.       — Володя, — мямлит, от чего-то морщится, сглатывает слюну. Я наблюдаю, как дергается его кадык. — Мне бы чаю.       Глаза опускает. И думается мне, что не видел Есенина трезвым. Но нет, незаметно принюхиваюсь. От него пахнет только зимой и холодом, ни намёка на попойку. По спине пробегает холод. Если Есенин трезвым прийти вздумал, значит и правда что-то произошло. Пропускаю гостя на кухню, где он опять кривит гримасу, с отвращением косится на открытое окно. Просит закрыть.       Чайник греется на плите. Хочется говорить, но мы молчим. Курю, смотрю на моего товарища. Он отвернулся, обиделся на то, что я заставил его снять шарф.       — Вы, Серёжа, небось, насовсем позабросили свою лирику? — сам не ожидал от себя этой колкости. Вырывается. Проклинаю себя за это. Перестарался. Напортачил. Поэт вздрагивает, как хрустальная ваза, которую ненароком затронули, и теперь она раскачивается на тумбе и, может, даже падает. А его грустные, но непривычно злые глаза съедают меня. Сергей встаёт, подходит близко. Нагло усмехается и отнимает самокрутку, выбрасывая ту в форточку. Иногда бесит его наглая рожа. Хочу ответить, но неожиданно начинает говорить он. Отчитывает меня, матерится. Падла такая. Я почти не слушаю, потому что осточертело. Потому что так случается всегда при нашей с ним встрече. Обычно Есенин играет на публику, но сейчас это гадость льётся из самой его души.       Дотрагиваюсь ладонью его плеча. Поэт тут же замолкает, вздрагивает, почувствовав этот жест. Совершенно неожиданно кладет кудрявую голову мне на грудь. Жмется ко мне. Дрожит, точно маленький мальчишка. Такой доверчивый, простой, настоящий, точно не мы бранились на литературных вечерах, не мы как будто спорили и кричали, набрасываясь друг на друга с новой рифмой, с новым стихотворением. Вот он Есенин. Настоящий. Носом только шмыгает.       — Ну чего это вы! Совсем себя не уважаете? — обнимаю горе-имажиниста. Чувствую сейчас будет. И Есенина, по-видимому, впервые за долгое время, действительно прорывает. Он опирается на меня. Ноги его не слушают. То и дело подкашиваются. Лирик, хрипло надрывая горло, говорит, прерывая свою исповедь шмыганьем.       — Плохо мне, Володь. Кажется, я очень болен. Сам не знаю, откуда это взялось, — поэт поднимает на меня голубые глаза. По его бледным щекам катятся слёзы. — Никому, кроме тебя, собаки, я не нужен, — он грустно улыбается. Сжимает ворот моего пальто в слабых руках. Чувствую — дрожит. Но ладошек не размыкает. Наклоняюсь под его весом. — Держи меня. Я сейчас упаду.       Смеюсь. Усаживаю, неудостоившегося ответа, и поэтому поникшего балалаечника обратно на стул. Отхожу к плите. Выключаю чайник. И снова возвращаюсь к моему имажинисту. Прижимаюсь к его телу. Хочу согреть. Он утирает глаза. Понимает, что я без него не смогу. И тычет носом мне в шею. Прерывисто дышит. Кладет свои ледяные руки мне на спину. Выдыхает, почувствовав мои губы на щеке. Сдавленно стонет как только я по-настоящему целую его.       В квартире становится тепло. Наверное, это от чайника, товарищ Есенин?