Чайковский!

      Чайковский оглядел себя в зеркало, приосанился.       ─ Лепота!       Брюки сели как влитые, жемчужного оттенка платок кокетливо играл бликами на бороде. Пиджак, правда, оказался чересчур просторен, но это ничего: швей в Петербурге ─ пруд пруди.       Ну, каков Фигнер! «Прости, небесное созданье!» Это вам не флейта из кости. Лакей Мишка (даром что весь спектакль вертелся флюгером) на арии притих, исподволь утер глаз салфеточкой. И Всеволожский, умнейший человек, с екатерининской эпохой не прогадал, и брат Модест с либретто, а уж Направник! Рахманинов, Бернстайн, да что там ─ Караян бы лучше не управился! Большой молодчина этот Чайковский. Гений. Ресдайн будет рукоплескать.       Петр, значит. Петр Ильич. Скользит нежно на языке: Петенька, Петя. Петер. Педро. Пьер.       Посреди гримерки, под люстрой, дымилась кучка пепла.       Чайковский пошевелил ее ногой. Полно вам работать, дорогой друг. Так и надорваться недолго. Отдохните, у Богокороля понежьтесь под крылышком, свежим воздухом подышите, а там и симфония нумер Шесть подоспеет.       Сыру, пожалуй, охота.       За дверью кто-то поскребся. Убрать бы эту инсталляцию, пока по всему Мариинскому на подошвах не разнесли.       ─ Минуточку!       Новоявленный Педро схватил со стола букет алых роз («m-me Фигнер от Поклонника»; Дагон с нею, он ей через неделю сотню белых пришлет), подмел паркет, ликвидировал то, что осталось от атронаха и встал, насвистывая. В зеркале отразились алые, точно снежные ягоды, свежевыбритые щеки Мишки.       ─ Петр Ильич! Там, этот… как его… аншлаг! Сейчас сюда набегут!       ─ Пускай, ─ ухмыльнулся Чайковский. ─ Дружочек, подай-ка мне трость.       Лакей смутился:       ─ Петр Ильич, да вы ж это… отродясь с тростью не ходили.       Но, стоило Чайковскому одарить его нежным взглядом, оробел, побледнел, протянул снятую с вешалки палку.       До чего забавны эти смертные!       Мальчишка что-то пробормотал, зачем-то нарисовал в воздухе крест, да и ретировался. Что с такого возьмешь? Влюбленный.       Нет, точно сыру хочется. И рыбных палочек.       А еще найти бы шубу. Декабрь в Петербурге похлеще скайримской Вечерней звезды будет: Чайковский, между прочим, не норд, околеет ─ и все, пропало русское искусство.       По коридору разнесся зычный бас:       ─ Что наша жизнь? Игра!       Ударившаяся о стену и взвизгнувшая стеклом дверь возвестила о пришествии господина директора императорских театров.       ─ Фурор, Петр Ильич, фурор! ─ загремел Всеволожский. ─ Сhef-d'oeuvre! Публика бушует, Медею с Колей чуть на клочки не дерут. Консерваторцы с клавираусцугами за вами в очередь встали! Умоляю, покажитесь!       Чайковский обернулся.       И с Иваном Александровичем произошла поистине необъяснимая перемена. Он захлопал глазами, прикрыл толстенными пальцами пушистые усы, помянул какую-то Марию и бухнулся в обморок.       Величайший композитор русской музыки подошел к обер-гофмейстеру, оглядел распростертое на паркете тело. Живой, конечно. Такой хоть в Красную гору прыгнет ─ цел останется.       Ну, гипотетически.       Петр Ильич осторожно потрогал Всеволожского носком ботинка. Пепел прилип к вельвету. Обморочный, не открывая глаз, заворчал:       ─ Чур меня, нехристь… изыди!       Тогда Чайковский, усмехнувшись, наклонился и стал хлопать директора императорских театров по щекам.       В монокле отразились два сверкающих лимонно-желтых глаза.