be yourself

- Иногда, - говорит Чимин, и храбро выпячивает грудь, как мультипликационный герой, готовый спасать мир от вселенского зла, - приходится брать чёртову ситуацию в свои руки. - Но это, мне кажется, не совсем тот момент. Не думаю, что… - Вот и не думай дальше. Техён, оборванный первым за время их знакомства неласковым словом, замолкает на полуслове, пару раз хлопает глазами, а потом приподнимает голову, и взгляд у него делается надменный и холодный. Техён не так уж и прост, как могло показаться, и Чимин знает это, и всегда знал, что обижать его не стоит, потому что отдача замучает. Поэтому теперь он, спохватившись, виновато кусает губу. - Зай, я не хотел. - И что теперь? Голос у Техёна делается холодный тоже, очень холодный, до мурашек. - Детка, прости, я действительно не хотел. - Чего? Дать мне понять, что считаешь меня тупым? Так откровенно запретить мне соваться, куда не прошено? Обесценить моё мнение? Чего из этого ты не хотел, Пак Чимин? Чимин киснет на глазах, и делается ужасно несчастной лапусечкой, виноватой и пристыжённой сверх меры. - Не хотел ляпнуть, не подумав, обидеть мою заю любимую и быть грубым болваном. Чимин подходит и осторожно гладит кончиками пальцев по мягкой щёчке своего мальчика, и смотрит в глаза снизу вверх, чуть ли не впервые не пытаясь казаться выше. - Простишь? Мне важно, что ты думаешь, и всё это касается тебя так же, как меня, и никакой ты не тупой, скажешь тоже. - Если я сплю с тобой, - чеканит Техён, - это не означает, что ты можешь обращаться со мной, как с безмозглой девицей. Я никому не позволю относиться к себе подобным образом. - Но, - Чимин же чуть не плачет, - ты не спишь со мной, ты любишь меня. В смысле, ты же не просто так спишь… Техён молчит долго-долго, обижается и смотрит свысока, явно пытаясь перебороть неожиданно острую обиду. Удаётся это не сразу, поэтому Техён говорит только через пару минут, и словно нехотя: - Ужин в моём любимом ресторане. Сегодня. Сегодня же, Пак Чимин, и никаких Намджунов, хотя бы один день. У меня такое чувство, что я встречаюсь с вами обоими, только секс у меня, почему-то, только с одним. - Эй, - Чимин тут же ревниво хмурится, от чего его зая невольно улыбается, победоносно и горячо, - а по заднице схлопотать? - Ревнивый какой, - Техён уже не злится совсем, он прогибает спину, чтобы казаться чуточку пониже ростом, и кусает губу, - ну что, ужин будет? - И ужин, и минет на аперитив. В этот вечер Намджун остаётся один, совершенно один, без малейшего шанса просто поговорить с кем-нибудь, о чём угодно, лишь бы просто не молчать, не быть в своей вакуумной, оглушительной тишине. Он Юнги совсем не нужен, и любовь его чёртова Юнги не нужна. Он такой одинокий, что, кажется, вовсе не знает, что такое любовь. Юнги, кажется, вообще не понимает чувства. Никакие. Не знает и не понимает их, не различает. Веселье в нём смешивается с тоской, путается с болью, меняется местами с состраданием или жестокостью. Поэтому он может кусать губы и плаксиво жмуриться, если Хосок много шутит, может рассмеяться над самым грустным моментом в фильме, а в любимчики выбрать самого жестокого героя, потому что «ему, кажется, тяжело». Юнги разбирается в чувствах, как пятилетний малыш – в химии, совершенно не понимает их надобности и назначения. Единственное, что он отличает от прочего – равнодушие. Равнодушие, а ещё – боль, ту, что физическая. Поэтому у него то ссадины на локтях или коленках, то ушибы на костяшках пальцев, то от сигаретных угольков точки на руках. На почти слёзное намджуново «зачем?!», он говорит только «я ничего не чувствую, ничего не чувствую, только боль». Это, конечно, враньё полное, Намджун не просто уверен, он з н а е т это. Юнги чувствует не только вот это вот, на коленках и локтях, на месте новых проколов, на месте маленьких ожогов. Он чувствует миллиард оттенков боли, каждую её возможную грань: тоску, скорбь, усталость, отчаянье, ненависть, обиду, слабость, подавленность и одиночество. Бесконечное о д и н о ч е с т в о. Намджун чувствует себя абсолютно бессильным. Он просто не в состоянии перебороть это, вытащить малюсенького и бледного, молчаливого и худого парня из этого всего. Впрочем, сам Юнги даже и не пытается. Намджун не осуждает, смиренно принимая то, что понятия не имеет, что Юнги пришлось пережить, что привело его к этой глубочайшей апатии. Только от принятия этого ничуть не легче, потому что Юнги как было «как-то пофиг», так и остаётся. Не гонит, и не подпускает ближе. Просто болтается рядом, зачем-то приходя снова и снова. Но не сегодня. Не в этот день, не в тот единственный вечер, когда Намджуну просто н е л ь з я оставаться одному. Бывают такие вечера, в которые нужно спасаться изо всех сил, спасаться алкоголем, разговорами, неуёмными глупыми шутками, танцами, гонками, спорами, да хоть драками. Но Намджун сегодня а б с о л ю т н о один, и Юнги даже не отвечает на сообщения, на малодушные мольбы прийти ночевать. Просто прийти и уснуть рядом. Намджун, измученный, изведённый, шальной от своей невысказанной и бесполезной любви, не находит в себе сил войти в дом, где никого нет, увидеть постель, в которой никого нет. Поэтому он, так и не набрав код на дверном замке в собственную квартиру, разворачивается и медленно плетётся вниз по лестнице, вниз по улице. Он забирается в то кресло, где обычно сидит Юнги, берёт его очередную растрёпанную книжку, и просто гладит её по обложке, как маленького кота. - У меня кончился кофе, - бесцветно шелестит Юнги и дёргает левое колечко в своей губе, когда Намджун просыпается всё в том же кресле. - Да в смысле?! Намджун, ещё не совсем отошедший от неспокойного сна, с болящей спиной, пересохшим горлом и словно сдавленной головой, вздрагивает, потому что последний возмущённый возглас звучит почти агрессивно. Намджун оборачивается и смотрит на раскрасневшегося даже Чимина, а Юнги так и стоит, как стоял, только голову опускает, сильнее натягивая капюшон на голову. - В каком смысле, блять, у тебя кофе кончился?! Ты что, только ради этого сюда ходишь?! - Чим, не нужно, - Намджун пробует, но лучший друг смотрит так, что дальнейшие слова застревают в горле. - Намджун, выйди, - вдруг чеканит Чимин, и выглядит он сейчас, не смотря на всю свою милоту, действительно опасно. – Все выйдите, нам с мышью есть, о чём поговорить. Тэ, сделай так, чтобы Джун не подслушивал. - А я? - И ты, зай! Все вышли, я сказал! Раз, два, ноги в руки и на выход. Чимин пылает таким праведным гневом, что Техёну и в голову не приходит обижаться, а Намджуну – упираться и спорить. Он только кидает на притихшего Юнги виноватый взгляд, и выходит вслед за тащащим его за руку Техёном. - И дверь закройте нормально! – рявкает Чимин, а потом молчит долго-долго, а после подходит к Юнги и снова молчит. Юнги не выдаёт в себе и намёка на живое существо, только дышит часто-часто, поверхностно и бестолково, как перепуганный зверёныш. - Юнги-я? – тянет Чимин наконец, и голос его звучит так, словно в руках у него карающий меч, и Юнги, наверное, не сносить головы. – Юнги-я. Я к тебе обращаюсь. Капюшон сними. Наверное, сейчас Чимин мог бы его убить, физически убить, на самом деле. Но Юнги выполняет требование, и коротко смотрит в глаза своему палачу, и взгляд у него забитый и нервный. Чимин остывает на сотую долю градуса, но теперь накал чуть ниже критической отметки. - Ты мне не нравишься, - говорит Чимин, скрестив руки на груди. – Ты мне не нравишься совсем, чтобы ты знал. Даже не ты сам, потому что тебя-то и нет, нихрена нет в тебе. Но вот то, что ты делаешь с Намджуном – мне не нравится настолько, что мне хочется причинить тебе н а с т о я щ у ю боль. Но, - ему приходится пару раз шумно выдохнуть, чтобы совладать с собой, - он любит тебя, любит тебя так сильно, поэтому я сдержусь. - Мне интересно, - говорит Чимин, и садится во всё то же кресло, напряжённый, как натянутая струна, - ты что, не видишь? Сидишь в своей ёбаной скорлупе, весь такой одинокий и несчастный. Не видишь? Юнги молчит, и Чимин опять переводит дух, потому что злость никак не спадает, и от неё очень сложно соображать. - Ты наглухо отбитый, - наконец, продолжает он, чуть тише. – Совершенно больной. Его любовь такова, что я, даже я могу трогать её руками, могу отламывать от неё куски и этими кусками любить, но в его сердце не станет меньше. Как же ты не видишь, ничерта не видишь за своей самовлюблённой печалью. Ты одинокий? Нелюбимый, да? И чем тогда тебе намджунова любовь не угодна?! Что, не красиво? Не вкусно? Не так он смотрит на тебя, или рожей не вышел?! Знаешь, что. И снова пауза. Юнги стоит камень камнем, ни живой, ни мёртвый, только кулаки в карманах безразмерной толстовки сжимает, и дрожит мелко-мелко. - Его любовью к тебе, тупая ты рыбина, можно было бы вылечивать чуму и рак, из могил поднимать мёртвых, а ты! Ты! Чимин трёт лицо и ужасно хочет курить. Выбирать слова, наиболее информативные, в условиях настолько мощного эмоционального всплеска, оказывается практически невозможно. Невыносимо сложно. - Не люби ты его, раз не любится, - вдруг тихо-тихо и как-то очень грустно говорит Чимин, кусает губу, и смотрит почти умоляюще. – Только он умирает. Мой самый лучший друг, Юнги, умирает, потому что ты никак не хочешь его любви взять. Хоть крошечку бери, слышишь? Не люби, но дай ему любить. Он же идиот тупой, ему ничего больше не нужно, я знаю. А потом, после очередной минуты молчания, продолжает: - Я его всю жизнь знаю. Вчера вечером пришёл сюда, кое-что забрать, а Джун сидел вот в этом кресле, в котором обычно сидишь ты, держал в руках твою книжку, и плакал, Юнги. Просто сидел, и плакал, как мальчишка, вот такими слезищами. Никогда ещё я не видел его слёз. Он сидел вот тут, и плакал п о т е б е. Не по себе, не по своему неприкаянному сердцу, а по тебе, придурку отбитому, винил себя, что не умеет тебя любить так, чтобы угодить. Юнги начинает дрожать всё сильнее, и к концу этого длинного, ужасающе честного, злого и напуганного монолога, ему приходится обхватить себя руками, чтобы остаться в силах держаться на ногах. Тишина набатом бьёт по ушам, Юнги трёт виски, задевает серёжки, и это больно вдруг, так больно, как ещё не было. Словно до этого он чувствовал только тень, фантом боли, а теперь чувствует её всю, на полную мощность. И это пугает очень сильно. Но не сильнее чиминовых слов, конечно. - Юнги, если ты его не спасёшь, - говорит Чимин, и медленно встаёт, кое-как разогнув спину, но нет в нём больше ни злости, ни грубости, ни желания причинить боль – только бесконечная надежда, - он погибнет. Наверное, телом выкарабкается, а сердцем не сможет. - Меня никто не любит. - Никто, кроме Ким Намджуна, - мягко поправляет его Чимин, и медленно плетётся к дверям, вымотанный и почти обессилевший. – Удивительно то, что ты действительно достоин этой его любовищи. Думаю, ты один на всём белом свете. - Но… - Всё, - Чимин оборачивается, и вдруг улыбается, солнечно и хорошо, - всё, хватит, проехали. Просто позволь ему себя любить. А там, глядишь, и мы с тобой подружимся. Чимин выходит на задний двор, где Намджун, где Техён, где пасмурное сегодня, серое небо и запах скорого дождя. Юнги же стоит посреди холла, смотрит в одну точку, и не знает, как ему быть. Пытается всё услышанное осознать, переварить. Поверить в услышанное хоть немного. Намджун там волнуется ужасно, смотрит на лучшего друга щенячьими глазами, а тот партизанит, не говорит ничего, кроме короткого «я не сказал ему ничего плохого, ну, обозвал разочек или два, не велико горе». Юнги стоит, стоит, и ему так ужасно холодно, как ещё не было никогда, и уши болят, и даже дырки в губе. Очень эти серёжки вдруг раздражают, буквально мешают жить, дышать и думать. Нервными пальцами Юнги кое-как раскручивает сначала одну, потом вторую, вынимает и прячет железки в карман джинсов, скидывает толстовку, потому что теперь вдруг делается почти нестерпимо жарко, а потом идёт к дверям, и замирает в дверях. Намджун смотрит на него, и Юнги словно накрывает огромной всесильной волной, мощной и неукротимой. И остаётся только поддаться ей, и плыть. - Это правда? – глухо спрашивает он, и смотрит мимо, абсолютно мимо двоих ч у ж и х, но не решается подойти. – Намджун, это правда? Намджун совсем не уверен, о чём речь, но кивает на всякий случай, хотя бы потому, что Юнги он никогда не врал. И тоже не набирается смелости подойти. - Но… - Юнги кажется совершенно ошарашенным, но, почему-то, не сомневается. – Но как это возможно? Хэй, ты, наверное, перепутал. – Он улыбается дёргано и немножечко, но словно бы с искренним облегчением. – Смотри, это же я. Ты перепутал меня с кем-то, кого можно любить. - Юнги… - Ты меня видел? – спрашивает Юнги, и хмурится, а потом дёргает себя за чёлку, оттягивает тоненькую кожу на щеке, словно самого себя проверяя на подлинность. – Ты же видишь меня сейчас. Понимаешь теперь, что я… - Самый лучший в мире, - гулко говорит Намджун, и делает один осторожный шаг. Но Юнги поднимает руку ладонью вперёд, словно просит оставаться на месте, и Намджун слушается, продолжает со своего места. – Да, я вижу тебя. И я не перепутал ничего, тебя люблю, вот как есть, больного и безумного, что бы ты сам обо всём этом не… Намджун не успевает договорить, потому что Юнги делает что-то совершенно безумное, как и положено психу вроде него. Он просто шмыгает носом, быстро подходит к замершему Намджуну, оттягивает его широкую чёрную футболку, а потом невероятно ловким (и правда то ли рыбьим, то ли мышиным) движением подныривает, и прижимается прямо к голой горячей коже, и лбом тычется большущему и такому надёжному Намджуну в плечо, и футболка теперь на них одна на двоих. Намджун безбожно медлит, и Юнги прижимается сильнее, и обнимает первый за пояс, словно требуя, выпрашивая ласки. И тогда Намджун, с замирающим цветущим сердцем, осторожно накрывает маленького безумца обеими руками, и прижимает к себе, и не может дышать, не может дышать, не может дышать. - Ты что, серьёзно, меня любишь? – ещё раз уточняет Юнги. - Люблю. - Как это? - Сам не знаю. - Точно меня? - Только тебя. Юнги внутри намджуновой футболки кажется ему самым-самым правильным и лучшим, что могло с ним произойти, и он стоит так, и обнимает, и душа его цветёт, и сердце цветёт, и любовь его столь велика и глубока, столь искренна, что её действительно можно брать кусками и раздавать людям на улице, чтобы не чувствовали себя одинокими. И даже так, наверное, Юнги не почувствовал бы себя хоть сколько-то обделённым. - Я так не умею, - жалуется Юнги, но, кажется, ему немного спокойнее. - Ничего. - Я не умею тебя любить, - говорит Юнги, и сглатывает, но прижимается ещё сильнее, и от его тощих рук Намджуну больно, но так изумительно х о р о ш о, - но… Но я хочу попросить. - Что? - Люби меня, пожалуйста, несмотря на это. Пожалуйста, люби меня, я не могу больше один. PS: - Юнги, блин! – кричит Чимин из своего кабинета с красной кожаной кушеткой. – Ты что, опять не записал мне клиента? Я не могу бить двоих одновременно, между прочим! - Блин… - растерянным эхом повторяет Юнги и смотрит в потрёпанный блокнот, - а сегодня что, среда?.. Чимин отвечает что-то матерно и очень в рифму, извиняется перед парнем, пришедшим на подбор эскиза, и возвращается к своей работе. Через пару часов он, уставший, но довольный, выходит в холл, и, проводив клиента, даёт Юнги щелбана, не смотря на то, что тот, вообще-то, прилично старше. - Опять в облаках витал? - Книжку читал. - Читающая мышь, подумать только… Надо было вместо тебя мою заю взять в админы. - Твоя зая не умеет находиться больше, чем в сантиметре от тебя, чем бы ты ни был занят, - тихо смеётся Юнги, и исправляет свои записи в блокноте. Да, он смеётся. Неумело и мало, некрасиво и хрипло, но за восемь месяцев это неплохой результат. Тем более, что это только начало. Всего лишь начало. OWARI