be yourself

Кто-нибудь, вызовите врача. Намджун думает, что лучше бы было сдохнуть вовсе равнодушной ко всему живому тварью, чем любить Мин Юнги, двадцать три года, рыбы, водяной петух, мазохист, профессиональный селф-хейтер, проклятье. От Юнги всё болит внутри и снаружи. От Юнги болит всё, но Намджун держится. Терпеливо протирает каждый прокол, мажет обезболивающим, заживляющим, потом целует осторожно: в губы, в щёку, в нос, над микродермалом – почти невинно, очень осторожно. Намджун смотрит на Юнги и не может дышать, насмотреться не может, надышаться его сложным, составным запахом. - Проткни мне ещё что-нибудь, - просит Юнги через несколько дней, просто придя в студию, так, словно приходил сюда миллион раз до этого. - Привет, меня Техён зовут, - хороший заичка протягивает Юнги руку, и улыбается почти заискивающе, очень приветливо. – Мы с Чимином встречаемся, поэтому я тоже прихожу, почти каждый день. - М. Об это чёртово «м», злоебучее «м» разбивается всё на свете, и никаких нервов не хватит, никакой широты души. Техён озадаченно смотрит на притихшего Намджуна, потом на недовольного и с трудом скрывающего это Чимина, и медленно опускает руку. - Проткни мне ещё что-нибудь, - снова просит Юнги, и смотрит куда-то мимо, словно никто с ним только что не пытался заговорить. Намджун ничего колоть не хочет. - Если честно, - шипит Чимин вечером, когда они закрывают студию, чтобы разойтись по домам, - я на твоей стороне, ты в курсе. Но это вот создание отбитое слишком. Я всё могу понять, но если оно будет продолжать… - Чим. - Да ну тебя. Они прощаются и садятся в такси, а Намджун немного неуверенно смотрит на Юнги. - Я живу совсем рядом. Только не мычи ради бога! Просто издай любой другой звук, Юнги, я умоляю тебя. - А… Хорошо, пошли к тебе. Кажется, это крохотная, но победа. Намджун дома снова протирает постепенно заживающие ушки, протирает микродермал, потом выдаёт свою гигантскую футболку, которая Юнги до самых колен. Намджун вдруг думает, что Юнги в этой футболке похож на маленькую ведьму, которую ведут на костёр, но не позволяет себе грустить. - Твои друзья ненавидят меня. - Это не правда. Господи, Юнги, это не правда. - Правда, - Юнги вдруг улыбается, как-то очень взросло и уверенно. – Это правда, потому что ты – их… я уж не знаю, что… семья, часть, достояние. А я, я же постоянно заставляю тебя страдать. Намджун ничего не говорит, ничего не говорит, потому что Юнги забирается в его широкую кровать, и как-то очень ладно вдруг устраивается на его плече банальной сценой из фильма про любовь, и кажется даже, что немного теплеет. - Когда мы увиделись впервые, у тебя щёки были. Хорошенькие щёки. А теперь что? Бледный, синяки под глазами, взгляд забитый… и что, думаешь, твой широкоплечий дружочек меня за это благословляет, и страшно рад за то, что твоей придурью стал именно я? Не какой-нибудь хороший, красивенький, добрый, правильный и удачный мальчишечка, а я? Намджун тяжело сглатывает. Всё это порядком тянет на бред сумасшедшего, или на неудачный трип. - Юнги. - Да перестань. И голос его снова делается холодным и пустым. - Ты красивый. - Чушь. - Юнги, я на тебя смотрю, для меня ты красивый, красивее всех во вселенной. Юнги перебивает Намджуна таким тягостным вздохом, что тот не решается продолжать. Только несмело поднимает руки, и осторожно, словно вопросительно обнимает, мягко прижимает к себе. И кто бы знал, господи, как сейчас он счастлив. Юнги не вырывается, не просит отпустить, не исчезает из тёплых объятий, просто спит вот так, носом в плечо большому и верному сенбернару, а сам – ни живой, ни мёртвый. Рыба. От Юнги у Намджуна болит всё, внутри и снаружи, и чем больше он рядом, тем больше боли. Хотя казалось, что должно быть наоборот. Люди не болят, когда они рядом с любимыми, не так ли? У Намджуна всё сикось-накось. Юнги уходит рано утром. Пока измученный всем на него навалившимся Намджун спит, Юнги вытекает из тёплой постели, надевает теперь уже бесповоротно его безразмерную толстовку прямо поверх футболки, в которой спал, чистит зубы выдавленной на палец пастой, приглаживает торчащие во все стороны волосы, и уходит. Намджун как-то не решается написать и спросить о новой встрече. Намджун едет на работу, проверив электронную запись (три человека, все после шести вечера), проходит в студию и просто замирает в дверях в холл, подперев плечом дверной косяк. Техён сидит в кресле для гостей, скрестив ноги, и улыбается как-то так… как не улыбаются рядом с третьими. Хорошо и спокойно, и оглушительно вместе с тем, огромно и ослепительно. Наверное, - думает Намджун, - когда ты настолько вот любимый, невольно начинаешь верить в свою красоту, и на самом деле становишься куда красивее. Становишься прекрасным, эльфийским принцем, сказочным героем – абсолютно для всех. Чимин сидит прямо на полу, положив голову Техёну на колени, и тот, улыбаясь этой вот запредельной улыбкой, просто перебирает пшеничные волосы, мягкие пшеничные волосы. Эта сцена кажется очень простой, незамысловатой, платонической, даже скромной (Намджун помнит очень хорошо, на что эта парочка нашедших друг друга дебоширов способна), но очень-очень интимной, и безмерно, невероятно личной. Он даже хочет отвернуться, развернуться и войти заново, нашуметь, «спугнуть», не смутить своим присутствием. Но он слышит такое, от чего его сердце, огромное доброе сердце замирает в широкой груди, и не бьётся совсем. - Знаешь, - говорит Чимин, и Намджун даже как-то очень рад, что не видит лица лучшего друга, - никак не могу перестать о них думать. - О Джуни? Техён кусает губу рядом с идеально зажившим проколом, и взгляд его становится исполнен какой-то незнакомой, казалось бы, ему не свойственной печали. - Он так любит этого дурака, - продолжает Чимин, и голос его простреливает льдом, всего на сотую часть секунды, но у Намджуна руки покрываются мурашками, как от настоящего холода. – Джун большой, большущий и добрый, и он так вляпался… Иногда мне кажется, что его любовь можно трогать руками, что её видно невооружённым глазом, что она почти материальна. - Мне тоже такое кажется. Техён наклоняется, тычется носом Чимину в висок, то ли обнимает его, то ли прячет от чего-то извне, да только говорит потом такое, что лучше бы Намджун этого не слышал, наверное. - Однажды, Чим, я обещаю, я научусь любить тебя так же сильно, как хён любит человека-мышь. Я смогу так же сильно тебя любить, так вот бесконечно, как вселенная. И кажется, что это совершенно нормально между ними двумя, словно не в первый раз каждый из них думает об этом, словно не страшно откровенничать настолько вот. - Я тоже, - отвечает Чимин, - я тоже научусь вот так любить. А потом наступает тишина, ласковая живая тишина, и Намджун находит в себе силы попятиться и выйти на улицу, кажется – незамеченным. Намджуну вдруг ужасно стыдно, а ещё – жалко своей любви. Словно она какой-то там экспонат, пусть даже мерило и эталон. Ему ужасно жалко своей любви, как сейчас ему кажется – неказистой и крошечной. Неказистой и крошечной, потому что люди становятся красивыми, когда их любят. Потому что люди парят над землёй, верят в чудо, ходят, не касаясь ступнями земли, когда их любят! Люди хотя бы у л ы б а ю т с я, когда их любят нормальной, чёрт подери, правильной любовью! А Юнги всё ходит, ни жив ни мёртв, и всё ему как-то пофиг, и смерти в нём нет, и жизни тоже, и счастья в нём нет, и красоты, и лёгкости нет совсем – намджунова любовка не справляется, бесполезный инвалид. В нём есть только боль, тоска по себе самому, по себе, так и не ставшему, по себе, не раскрывшемуся, не любимому, не нужному так много лет, что теперь, конечно, какое уж счастье. Юнги в счастье не верит, наверное, совсем. Намджун стоит долго-долго на улице, пьёт холодную воду из бутылки, трёт лицо взмокшими ладонями, чтобы хоть как-то вернуть себя на землю. Жаль, что не с небес. Как-то всё услышанное для него очень слишком вдруг. Только вот с этим теперь нужно как-то жить, как-то выживать в заданных условиях, и Намджун решительно набирает номер лучшего друга, не давая себе думать ещё больше. - Я в магазине, - натянуто весело говорит он в трубку, - вам чего взять? Я вот, например, вижу шоколадки с вишней, Тэ хочет? Что же это я спрашиваю, конечно, хочет… Сигарет купить? Я приду скоро, и вот, я… - Намджун, ты тараторишь так, - говорит Чимин своим обычным, чуточку насмешливым голосом, - что я не понимаю ни слова. Ты… ты как? Как перед казнью. - Я в порядке. – Намджун моргает часто-часто, потом выдыхает долго и медленно, до головокружения, и справляется с собой. – Я в порядке, дружище. - Да, сигарет купи, - Чимин, кажется, решает, что есть вещи, которые не стоит обсуждать по телефону, и Намджун этому несказанно рад. К Намджуну приходят две девочки, невероятно красивые, как с картинки, очень милые девочки, которые держатся за руки всё время. Они хихикают и перешёптываются так, как умеют только девчонки, парням такое просто не под силу. Подталкивают друг друга, и снова смеются. - Что? – Намджун не выдерживает, и смотрит с лёгкой улыбкой. Девчонки всегда поднимали ему настроение, от чего-то. - Оппа, - наконец, решается одна, - а у тебя есть подружка? Вот она, - кивок в сторону второй девочки, - очень хочет взять твой номер и пригласить тебя куда-нибудь. Намджун смотрит на них обеих, кусает губу, а потом зачем-то говорит: - Прошу прощения, но ничего не выйдет. У оппы подружки нет, у оппы есть любимый парень. Как и следовало ожидать, девочки чуть ли не визжат, и даже не мешают работать, пока Намджун прокалывает той, что посмелее, нос. Потом их, конечно, добивает Техён, с уже привычным леденцом на палочке, когда зовёт Чимина, чтобы тот принял оплату, своим бархатным густым голосом и несколько позерским «зая, тут две девушки хотят дать мне денег». - Ну вот, - сокрушается Чимин, когда клиентки уходят, - теперь полетит молва народная, что в нашей студии всё несколько радужное… - Так это же правда, - Техён смеётся, - ни одного натурала, даже среди постоянных клиентов. - Придётся вешать над дверью шестицветный флаг, делать скидки тем, кто в теме, и всё вот это вот… Намджун? Ты куда? - Пойду, покурю, пока следующие не пришли. - Один? - Если можно. Что с ним не так, Намджун не понимает, никак не может взять в толк, что он делает не так. И что у отбитого наглухо Юнги в голове? Почему он даже не гонит от себя, не прячется, если ему настолько пофиг, а любое общение с людьми для него настолько мучительно?.. А он не гонит, совсем. И не прячется. Приходит, сам, в эту ночь, и в следующую, и потом. Таскает у Намджуна шмотки, иногда немного говорит с ним о чём-то словно не совсем сформированном, не совсем ему понятном, совсем ему не интересном, и равнодушно, отстранённо как-то спит в широкой тёплой кровати. Лучше бы он исчез, провалил, сквозь землю провалился, скрылся лучше бы! Лучше бы ругал, отмахивался, открещивался от мучительной для него любви. Лучше бы ненавидел – ненависть, это тоже чувство. Никогда ещё Намджун не был н а с т о л ь к о одиноким. Настолько уставшим, опустошённым и неприкаянным. - Юнги, - говорит он каждую ночь, в увешанное серёжками ухо, или в телефонную трубку, и торопится, чтобы не услышать проклятущее «м», чтобы опередить его: - я люблю тебя очень сильно. Очень, очень хочется спросить, для чего Юнги с ним, для чего т е р п и т всё это, раз ему настолько тяжело? Но этот вопрос так и остаётся незаданным, Намджун робеет, слишком боясь того, что человек-мышь и правда покинет, оставит его одного. Один на один с безумной своей любовью. То ли любовищей, то ли любовкой. Юнги приходит в студию по вторникам и четвергам. Просто молча садится в самое дальнее кресло в холле, молчит, никому не мешает, просто сидит, часами не меняя позы, и читает, читает, читает. Всё именно так, как Намджун когда-то мечтал. Всё так, но совершенно неправильно, вот в чём фокус. Юнги дочитывает купленную Намджуном «Венеру в мехах», и, кажется, порядком волнуется. Только всё равно не говорит ничего. - Я купил кофеварку! – Хосок, как всегда, горланит и весь переливается, вваливаясь по традиции без предупреждения. Он ставит большой пакет на стойку ресепшен, и улыбается так ярко, что за этим сиянием даже не сразу обнаруживается теперь_уже_совсем_не_братик. – Отличная кофеварка, у меня дома такая же! - И с чего это такие милости? – Намджун как раз отпускает очередного клиента с новой железкой в теле, и смотрит на приятеля, невольно встав между ним и Юнги. Он всегда так делает от чего-то, словно готов защищать в любую минуту. - С того, что я собираюсь заниматься подкупом и шантажом, склонять тебя к беззаконию и всё такое. - Меня?! - Тебя. Короче, Джун, расклад такой. Ты учишь Гуки тыкать в людей иголками, а я обеспечиваю всех вас кофе ближайшие пару лет минимум. А! – Хосок видит растерянные лица Намджуна и Чимина, и решает поднять ставки. – Раз в месяц я плачу за алкоголь. Что, и этого мало?! Ну научи мне ребёнка, он сам не свой, все уши мне прожужжал, ужасно хочет стать, как ты. - Это вот как раз лишнее. Сам Чонгук рта не открывает, молчит себе и смотрит на Намджуна большими глазами, в которых явственно читается «ну пожааалуйста, дяденька!», и «простите, пожалуйста, этого бешеного, мне за него стыдно». - Ну, вообще-то, это не легально… Намджун собирается спорить и дальше, но Юнги вдруг сжимает в кулаке его футболку со спины, незаметно подойдя. - Я очень хочу нормального кофе, - тихо говорит он Намджуну в лопатки, - я даже буду хоть каждый день приходить. Последнее предложение не приводит в восторг Чимина, потому что когда Юнги здесь, Намджун делается почти невменяемым. Но молчит, конечно, он же л у ч ш и й друг. - Ох, чёрт, - Намджун хочет, на деле, одного: развернуться, обнять крохотное тощее тельце, прижать к себе, и баюкать, как малыша. Но этого нельзя, поэтому приходится терпеть. – Ладно, малой, попробуем. Хосок потом шумит и бурагозит до самого вечера, но всё это мелочи, потому что после, уже дома, Юнги почти ластится и почти льнёт, даже даёт поцеловать себя, даёт себя п о ц е л о в а т ь, и губы у него ментоловые и кофейные на вкус.