ided

чанель всегда чувствовал свое сердце разбитым. оно бьется в нем у самой кожи, кажется. ноет, болеет и изнывает по чему-то, что чанель на самом деле никогда не знал. он молится о любви, как другие молятся о денежном достатке или профессиональном успехе. пак чанель будто бы остался ребенком, которому любви в этом мире страшно не достает. он не требует внимания, не требует времени. только бы полюбить. чанель знает о мучении в любви, но о самой любви в себе не слышал даже слабого звона. ему говорят, время еще не пришло. ему говорят, он полюбит, когда найдется подходящий человек. чанель улыбается как-то грустно и отвечает, что быть одному иногда страшновато. потому что разница между копанием в себе ментальным ножом и физическим начинает стираться. чанель не из потока людей, впитывающих настроение через музыку. но никто не задает ему лишних вопросов, потому что у людей он не останавливается. все постоянно видят его отгороженным от всего стороннего наушниками или парой-тройкой сигарет в отдалении. чанель говорит, любовь просто не хочет идти к нему. а сам ни черта не идет ей навстречу. не заводит знакомств, не выбирается толком из дома, не проводит время с друзьями. чанель способен на шутки, способен выдержать литр крепкого. способен даже подрыгаться за компанию. чанелю нравится чувствовать людей, каким бы далеким он от них не был. но разбитое сердце гонит с кровью тоску, и чанель закрывает свою дверь на ключ, зашторивает окна и ложится в постель до полуночи. чанелю откровенно нравится чувствовать приступ энтузиазма, что сворачивает кровь, скручивается где-то под пупком и пульсирует. чанелю в принципе нравится чувствовать что-либо приступами. ощущения накатывают, облизывают его лицо, его тело, как море лижет камни. достижение максимальных точек выбрасывает его на сухой песочный берег, который на зубах хрустит крошкой старого печенья. чанель не любит сладкое и приторность всячески обходит стороной. но всегда есть нечто, что ты никак не сможешь объехать. это нечто подмораживает затылок, но горячит грудину, как говорят. чанель думает, бэкхен из тех, кто прыгает в любой омут, даже не успев все продумать. он танцует у лавочки в своих странных широких штанах на семь восьмых и выглядит так, будто с утра сожрал под тысячу световых единиц. он зажимает сигарету зубами и двигается так, будто музыка звучит прямо в его теле. чанель не знает, что бэкхен слушает, но это, наверное, что-то подвижное и крутое. или бен бэкхен сам по себе подвижный и крутой. он танцует легко, не заморачивается особо, просто следуя ритму, но чанель смотрит и видит его красивые кисти и острую челюсть даже отсюда, со своей разбитой и поникшей стороны. бэкхен начинает замедляться, вытаскивает сигарету изо рта и стряхивает пепел, которой ветром несется к друзьям на колени, оседая на джинсах. чанель постукивает ботинком в свой бит и смотрит дальше. смотрит до тех пор, пока бэкхен не берет с лавки сумку, скрываясь в двери университета. чанель не сидит на лекции в кепке и наушниках только из смутного уважения к преподавателю. нахождение здесь вроде как не обязывает его записывать каждое слово, но зарубежная литература — не так плохо, как кажется. чанель слушает и записывает пару приглянувшихся слов себе же в сообщение. кто-то дергает его за ухо, и чанель оборачивается. — эй, написал эссе? — чего? — твою мать, хьюстон, выходи в атмосферу время от времени, а. — какая тема? — любая социально значимая. мог и зачет получить, чувак. чондэ вообще-то прав. потому что чанель из потока людей, способных получить что-либо, отвалив приличное количество слов. для чанеля в лексической игре никогда не было сложно или непонятно. единственное, что в своей жизни чанель делает отлично, — помимо извращения времени беспочвенным страданием — это пишет. чанель перебирает в голове темы, которые могут заинтересовать его, как человека, который пишет, и кого-то другого, как человека, который слушает. зацепляются за извилины и начинают слюнявиться смыслами две: блядство и самоубийство. писать о подростковой проституции или о проституции в целом — лютый моветон. чанель не видит в этом ничего заковыристого, пока листает статистику самоубийств среди детей от тринадцати до шестнадцати. чанель слушает преподавателя, пытаясь набросать пару толковых абзацев для начала, пока кто-то не кладет руку на край его парты. — вы конспектируете что-то по лекции или заняты чем-то более важным? — простите, — говорит чанель, разглядывая пару колец на руке преподавателя. — напомните, на чем я остановилась? чанель как-то по-глупому моргает, морщится и вздыхает, пока сзади кто-то шепчет «кролики, пак чанель, кролики, она говорила о кроликах». чанель не понимает, как кролики относятся к лекции по зарубежной литературе, пока бэкхен через несколько парт не говорит: — вы говорили о прозе ловли кроликов. — пак чанель объяснит, что это значит? чанель может объяснить. он хочет объяснить это, когда бэкхен снова открывает рот. чанель стреляет глазами, переводит взгляд на преподавателя и говорит: — раньше на ярмарках активно обчищали карманы зевак, засмотревшихся на товар или, не знаю, на какое-нибудь показательное выступление. это и было ловлей кроликов. «проза ловли кроликов» — литературное явление, как мне кажется. автор прозой эмоционально обчищает читателя. — допустим, — кивает преподаватель, следуя по ряду дальше. когда чанель пытается наткнуться на бэкхенов взгляд снова, он натыкается только на затылок с волосами цвета спелых каштанов. в бэкхене больше тысячи проглоченных огней к послеобеденному времени: он танцует, пока ест; танцует, пока курит; танцует, пока объясняет бессмысленность эссе как жанра. и все это время чанель смотрит и пытается разглядеть что-то, что будет явным изъяном в ярком бэкхеновом образе, но не находит ничего, кроме любви к широким штанами и полосатым рубашкам, застегнутым под самое горло. чанель замечает клин маленьких черных птиц, окольцовывающих бэкхеново запястье татуировкой. это тонко, красиво, но на той же руке чанеля смотрелось бы по-детски очевидно и далеко не так примечательно. системы сми — не так интересно, как казалось чанелю в самом начале курса: дисциплина выигрывает только за счет препода, отпускающего беззлобные, но насквозь промокшие в иронии шуточки. чанель отвечает последним, сгорбившись где-то в углу узкой аудитории, в которой вообще-то радиостудия. он читает сухую аналитику, читает насыщенную публицистику и замечает, что никто рядом не шелестит тетрадью, не вибрирует сенсором и не переговаривается. все слушают его, а он старается не трястись голосом, который от волнения может и петуха дать. — вау, — говорит преподаватель, — вау, я могу забрать это? — достойно зачета, — говорит бэкхен, тихо аплодируя. они все аплодируют. хлопают даже тогда, когда выходят из аудитории. кто-то сжимает чанелево плечо; кто-то щелкает по уху. все хвалят, всем нравится, и чанель расправляет плечи. потому что это единственный способ для него чувствовать себя не таким обреченным, ограниченным или лишенным. показать всем, что хоть в чем-то ты можешь быть лучшим, — это желание заполниться гордостью, если нет возможности заполниться чем-то иным. чанелю даже не нужно молиться на успех. на семинаре по истории зарубежной литературы его просят снова прочесть свою сухую аналитику и насыщенную публицистику. чанель читает, краем глаза замечая, как бэкхен перелистывает страницу за страницей. бэкхен готовился к мильтону, потому что бэкхен впоследствии не хочет готовиться к экзамену. — это здорово, чанель. действительно здорово. и почему-то вы умудряетесь написать эссе за короткий промежуток времени, но памфлет на практическое зажимаете. ли сонхва — преподаватель, которого чанель ценит. ей всего двадцать девять. она неимоверно обаятельна. она знает столько, сколько чанель бы хотел знать к своим двадцати девяти. он советуется с ней. она даже пообещала ему зачет, если он напишет памфлет. — эссе легче памфлета, — говорит бэкхен. — я прозаик, а не памфлетист, — говорит чанель. пак чанель говорит, что он — лучший прозаик на потоке. бэкхен улыбается. бэкхен говорит, он — лучший памфлетист на потоке.