Враг коленопреклоненный

Около полуночи переходы почти всех этажей Верхнего дворца были заполнены людьми. Частью в форме имперских гвардейцев, частью люди с военной выправкой были одеты в невыразительные одежды. Некоторые — придворцы, некоторые — в сутанах. Изредка встречавшиеся переговаривались отрывистыми фразами. Изредка группа людей обездвиживала придворцев императрицы или кого-то, известного своей близостью к ней. Обездвиженных уносили в тайные коридоры, группа спешила дальше, потому что объектов ей было указано много, и нужно было успеть до полуночи. Сама императрица стояла в храме Семи Небес и хищно следила через распахнутые двери, как во внутреннем круге коронуют ее сына. Ей самой туда вход был заказан — только тот, в чьих жилах текла кровь Вальдоров, мог войти во внутренний круг храма, только на его голову могла быть надета императорская корона, на плечи — лечь парадная мантия, и скипетр не сожжет только ту руку, в которой течет эта кровь. Императрица была вдовой семь дней, тело ее мужа, Ариана IV, сразу же после полуночи было возложено на погребальный костер в ритуальном дворе храма Семи Небес, а через двадцать часов наследник Вальдоров, цесаревич Констант был введен во внутренний двор. Не больше суток позволено империи быть лишенной главы, и эти сутки подходили к концу. Эмиран, младший брат Ариана, давно и не без радости отказался от удовольствия считаться наследником. Ариан был недоволен — но у него родился сын, к сожалению, единственный ребенок, и его уже на седьмой день жизни начали готовить к этому мгновению. На его плечах уже покоилась мантия, священнослужители уже несли корону, почти не дыша от благоговения. Эмиран стоял со скрещенными руками, держа в правой скипетр, и следил за ними. Констант был бледен, держал глаза опущенными, плотно сжимал губы, с трудом сдерживал дрожь и слезы. Ему было семнадцать лет, до совершеннолетия оставалось немногим меньше года, и он чуть более пяти месяцев готовился к этому моменту — считай, с той ночи, когда ему сказали, что Ариан едва ли переживет зиму. Император Ариан был тяжело болен последние три года. Слухи ходили разные, кто-то утверждал, что Авеника, его жена, была виновата в его болезни. Кто-то считал, что черное колдовство оранейских магов было виной. Эмиран вытряхивал душу поочередно из придворных лекарей, священнослужителей и ищеек тайной службы, но ответа не получил, равно как и доказательств тому, что Авеника действительно приложила руку к болезни брата. Сам Ариан отказывался даже подозревать ее, хотя в последние месяцы позволял слугам впускать к себе крайне редко. Эмиран следил за Семирогим жрецом, надевавшим корону на голову Константа, затем, затаив дыхание, ждал, когда тот надавит корону и шипы внутри ее проколют кожу Константа. И тогда либо империя обретет семнадцатилетнего императора, либо Эмиран лишится племянника — и свободы, пусть ограниченной, пусть условной, но ощутимой свободы второго, а не первого человека в доме Вальдоров. Корона тускло засветилась и снова превратилась в грубо обработанный кусок металла. По телу Константа пробежала заметная судорога, и Эмиран поморщился. Он помнил собственную инициацию — императорские регалии причиняли сильнейшую боль при ближайшем знакомстве, — но сочувствовать племяннику отказывался. Он следил за ним — и старался не смотреть в сторону Авеники, хотя всей кожей ощущал ее жадное, алчное, торжествующее внимание. Констант открыл глаза, уставился на Семирогого — и тот сделал несколько шагов назад и поклонился, — выдохнул, протянул Эмирану руку. Тот медленно подошел и с поклоном вложил в нее скипетр. Империя обрела императора. На алтаре вспыхнуло пламя, и, начиная с часовни в Верхнем дворце, огни зажгутся по всем уровням Великого города и распространятся по земле. Констант посмотрел на Эмирана, явно пребывая в растерянности, не зная, что делать. Часы на Хрустальной башне начали бить полночь, и в храме каждый удар ощущался очень мощно, как если бы огромным молотом били по полу снизу. Эмиран закатил глаза. Он мог понять растерянность племянника, но теперь не мог обратиться к нему без разрешения. Кажется, шока от полуночного боя хватило Константу, чтобы прийти в себя и вспомнить основополагающие правила. Сначала он поблагодарил Семирогого и протянул ему руку, спрятав ее под мантией. Семирогий поднес ее ко лбу и пробормотал: «Да распространится седьмое небо в вашей империи, государь, и да будет она бескрайней». Затем Констант повернулся к Эмирану и выдавил жалобно: — Дядя? Тот оскалился и едва заметно покачал головой, тут же согнувшись в глубоком поклоне. — Что теперь? — глухо спросил Констант, глядя на его затылок. Эмиран медленно выпрямился. — Совет ждет вас, ваше величество. В полдень вам следует показаться народу, и нам нужно обсудить, как это сделать наилучшим образом, — негромко произнес он и переглянулся со жрецом. — У нас все готово, — ответил тот. Он стоял за правым плечом Константа, краем глаза следя за его матерью — та стояла прямо в проеме, скрестив на груди руки и всем видом изображая недовольство. Эмиран если и не видел этого, если не ощущал, то наверняка подозревал, что вдовая императрица именно этими эмоциями будет переполнена. И он чуть передвинулся, так, чтобы отгородить Константа от нее, и настойчиво уточнял какие-то совершенно незначительные детали у Семирогого. Тот отвечал односложно, но тоже не спешил указывать, что Константа ждут — и тем более, что его ждет мать. Констант же пытался вслушаться в фразы, которыми обменивались Эмиран и Семирогий. Получалось плохо, и к усталости, измотанности, к напряжению последней недели — да что там, последнего года добавились и совершенно новые ощущения, к которым он не был подготовлен ни скупыми рассказами отца, ни подробным объяснением сути ритуала, которому Семирогий жрец посвятил немало времени накануне. Констант привыкал к амулетам власти, и они, казалось, знакомились, приноравливались к нему, и это был непростой и не всегда предсказуемый процесс. При этом на его самочувствие не делалось скидки: Эмиран уже предупредил о сборе совета, после этого Семирогий жрец наверняка захочет еще раз уточнить детали полуденного действа, и наверняка после этого на него свалится бездна дел. — Пора, ваше величество, пэры ждут, — тихо произнес Эмиран. И едва слышным шепотом, предназначенным только ему: — Соберись, щенок. Не время раскисать, для этого будет следующая ночь. Он почтительно склонил голову и отступил в сторону. Констант беспомощно посмотрел на жреца, пытаясь в его мимике узнать, что именно следовало делать. Но Семирогий стоял, опустив голову, спрятав руки в широких рукавах, явно считая, что его функция исполнена, и невозможно было привлечь его внимание, не поставив себя в дурацкое положение. Констант кивнул и сделал первый шаг. Тело подчинялось ему, но как бы нехотя, словно с трудом осваивая новые силы в нем, а скорее — сживаясь с новыми узами. Или это магия растворялась в крови, и ее, чуждой силы, избыток отравлял его. Констант был утомлен, а иначе он всерьез испугался бы, что не сможет удержать равновесие, оступится или что-то в этом духе. Эмиран отступил в сторону и пошел следом. Констант не успел покинуть внутренний круг, как Авеника бросилась к нему, восклицая: — Сын мой, несчастное дитя мое! Констант вздрогнул от неожиданности — и сам удивился тому, насколько неуверенно тело подчиняется первейшей, простейшей реакции головы, растерянно посмотрел на Эмирана в надежде получить подсказку. В течение нескольких мгновений даже казалось, что он попятится и скроется внутри храма. Но нет: Эмиран отодвинул Авенику плечом и — не ухмыляясь, но не скрывая насмешки — сказал: — Ведите себя, как подобает вдове, мадам. И обращайтесь к императору Вальдорана с достойным этого титула почтением. — Сын мой, вели ему убраться прочь! — выкрикнула Авеника. — Ваше величество, — сквозь зубы процедил Эмиран, удерживая вытянутой рукой. Констант переводил взгляд с матери на дядю; его губы подрагивали — он пытался подобрать уместные слова, но тщетно, на ум не приходило никаких фраз, и дальше судорожных движений мышц на лице дело не шло. Все разрешилось благодаря вмешательству Хельмы Брангон, полковника дворцовой стражи. Она кивком указала двум гвардейцам на императрицу, сама встала между нею и Эмираном. Гвардейцы схватили императрицу и оттащили ее к наружной границе внешнего круга. Хельма сделала два шага назад и молча поклонилась. — Отлично, — прошипел Эмиран. — Благодарю вас, Хельма, — смог выдавить Констант. Хельма хмуро посмотрела на Эмирана. Ее недовольство этим ответом почти обратилось в камень и упало Константу на плечи. — Император примет решение в ее отношении позже. — Хмуро произнес Эмиран. — Пока размести ее в собственных покоях и выставь стражу из своих. Ваше величество, совет ждет, — настойчиво повторил он. Хельма бросила на гвардейцев взгляд через плечо, они повели императрицу в ее комнаты — она молчала, позволила себя увести, но это не было смиренным молчанием. Хельге — и Эмирану в этом не приходилось сомневаться. Констант проводил мать пустым взглядом. Эмиран подгонял его, охрана выжидательно смотрела на них, и вокруг сгущалась напряженная тишина, ощутимая тем болезненнее, чем громче начинали шуметь нижние уровни. Времени на то, чтобы перевести дыхание, обдумать, разобраться в том, что именно происходит кругом, не было совершенно; Константу оставалось положиться на дядю и попытаться укротить неожиданные подозрения банальной отговоркой: отец доверял ему, возможно, куда больше, чем остальным советникам, вместе взятым, приходилось полагаться на его мнение. Они шли по бесконечным переходам, им встречалось все больше людей, они склонялись так, как всего неделю назад только Ариану, а Эмиран все подгонял их: быстрей, шевелитесь! Хельма подошла к подъемной шахте и изучила ее, затем отступила назад. По обе стороны от двери встали гвардейцы и застыли в торжественной позе. Эмиран приложил к колонне рядом с дверью кольцо-печатку, и они разъехались. Констант помнил: Ариан мог входить на платформу первым, но позволял Хельме или тому, кто возглавлял охрану, убедиться в безопасности. И Хельма ждала знака от него: позволит ли он ей удовлетворить собственное тщеславие — или предпочтет обойтись без никому не нужных формальностей. Чтобы обозначить любой из вариантов, достаточно было едва уловимого движения бровей, но и для него у Константа не находилось сил и воображения. Он посмотрел на Эмирана, тот — на Хельму, она вытянулась и приложила к груди сжатую в кулак руку. Поколебавшись немного, Констант вошел в подъемную шахту, за ним — Эмиран и охрана. Платформа двигалась плавно, но ее перемещения между уровнями Седьмого круга были ощутимы. Казалось, что ноги отрываются от нее, еще немного — и люди, стоящие на платформе, взлетят к потолку. Констант приоткрыл рот, чтобы отложило уши. Он мрачно смотрел перед собой, и ему было обидно, и страшно, и тяжело. Глаза были сухими, но их жгло, не в последнюю очередь, от невозможности заплакать. И — Констант начал обращать внимание на собственное тело: кожу на лбу начало стягивать под высохшей кровью, к этому добавилась боль от сдавливавшей голову короны. Кроме этого, он хотел пить и есть, хотя и небезосновательно полагал, что надеяться, что в зале малого совета его встретит что-то съестное, не стоило. Платформа остановилась на среднем уровне Седьмого круга, где, по большому счету, в небольших группах, а то и во встречах глазу на глаз и вершились дела империи. До этого уровня поднимались очень немногие придворные, а чтобы кому-то из иноземцев попасть туда, нужно было свершиться чему-то запредельному, вроде брака, но даже в этом случае к свите невесты — Авеники, например, относились крайне требовательно, из прибывших с нею людей в первые месяцы на средний уровень были допущены единицы. Платформа остановилась, Эмиран приложил печатку, затем замер, почтительно склонив голову. И выйти бы Константу величественно, без суеты, но ни в коем случае не медленно, подчеркивая тем самым свою безмерную скорбь, величие груза, взваленного на его плечи, но и решительность, с которой он готов нести его — этого ждали от него, хотели видеть и рассчитывали. И это Констант не мог изобразить, даже если бы от этого зависело существование Семи кругов. Его ноги не подчинялись ему, более того: он боялся позорно рухнуть в обморок, так и не сойдя с платформы. Он ощущал недовольный, а затем и беспокойный взгляд Эмирана, но сдвинуться с места не смог. Его хватило только на беспомощный взгляд. Эмиран выпрямился и подошел к нему — это было наперекор всем правилам, но нужно было спасать положение. — В чем дело? — прошипел он. Констант стоял, беспомощно опустив голову, глядя перед собой, и молча. — Соберись, — тихо приказал Эмиран. — Нас ждут. Не время жалеть себя, мальчик, на тебя смотрит вся империя. Весь мир! Не подведи Вальдоров. Ну же! Констант задрожал и отвернулся от него. — Соберись, щенок! — зарычал Эмиран, глядя поверх его головы на гвардейцев. Хельма стояла, сурово сдвинув брови и недовольно поджав губы. Остальные напряженно следили за ними. Эмиран хотел тряхнуть Константа как следует — но за такой жест преданные ему гвардейцы его бы оттащили и долго бы еще не подпустили к Константу — уже почти час императору, пусть несовершеннолетнему. Юноша кивнул и судорожно перевел дыхание, перевел на Эмирана тоскливый взгляд — тот сделал шаг в сторону и снова склонил голову в поклоне. Констант собрался с духом — и даже ненаблюдательному стороннему человеку видны были усилия, им прилагаемые — и шагнул к выходу. К малому залу он шел медленно, с усилием переступая и держа взгляд опущенным. Эмиран же смотрел по сторонам, проверяя, удостоверяясь, успокаиваясь: среди встречавшихся ему людей, придворных, слуг ли, гвардии, не было никого, в чьей верности Вальдорам были малейшие сомнения. Ни одного из людей, о которых известно было, что они были преданы императрице Авенике или испытывали хоть какое-то расположение, не было. Перед дверями в малый зал Эмиран переглянулся с Хельмой и другими офицерами и улыбнулся краешком рта. Государственный секретарь объявил о приходе императора Константа пятого. Члены малого пэрского совета склонились в глубоких церемониальных поклонах и застыли. Констант не сдержался, всхлипнул, его грудь всколыхнулась — он небезуспешно давил рыдания, и какая-то часть его разума порадовалась этикету, запрещавшему смотреть на императора в подобных случаях и тому, что никто не мог видеть его содроганий. Он хотел, чтобы секретарь представлял его отца, чтобы тот величественно шел к креслу, которое занимал многие десятилетия, чтобы и Эмиран не следил напряженно за каждым его шагом, готовясь прийти на помощь, а то и просто пнуть в нужном направлении. Эмиран же неожиданно и очень остро ощутил утрату и впервые за неделю едва не опустился на колени и не уткнулся лбом в пол от отчаяния. Констант сел, расправил мантию и осторожно вытер подушками ладоней глаза. — Благодарю вас, любезные пэры, что нашли время и возможность провести со мной это время, — произнес он. Его голос дрожал, звучал напряженно, совсем по-детски, но пэры выпрямлялись степенно и обменивались удовлетворенными взглядами. Эмиран сделал вид, что подчиняется безмолвному приказу Константа, обошел кресло и встал по правую сторону. Положив руку на спинку, он нагнулся и почтительно сказал: — Для меня, для любого из нас величайшей честью является служение вам, мой император. Его слова были поддержаны одобрительным гулом. — И пока истинный Вальдор сидит на троне, мы готовы верой и правдой служить ему и Вальдорану, — торжественно продолжил герцог Ингосф, один из молодых членов малого совета, и гордо огляделся. У него было две дочери, старшей девятнадцать, младшей двенадцать, и он тщательно лелеял надежду оказаться тестем императора. Его надежды были, в свою очередь, небезызвестны Эмирану, но и Авенике — и она не спешила разуверять его, но едва ли им возможно было осуществиться. Констант кивнул, заставил себя поднять взгляд, обвести им присутствовавших; он вяло удивился, что внешности присутствовавших не изменились особенно, разве что его собственное восприятие стало отличаться, но что именно было иным, он не мог понять — или не хотел, но чтобы признаться еще и в этом, Константу недоставало времени и сил. Тем более от него ждали действия, да хотя бы слов поначалу. Он кивнул герцогу Ингосфу, давая ему понять, что слышал и ценит его слова, и начал говорить: Ариан четвертый был одним из величайших императоров, которых знал Вальдоран, его память будут бесконечно хранить благодарные подданные, и он, сын и преемник, сделает все, чтобы наследие Ариана процветало и приумножалось, чтобы Вальдоран всегда оставался опорой и важнейшим столпом этого мира. Многое из его слов многократно произносилось до Константа: собственно, именно Эмиран предлагал ему речи прежних императоров, которые те произносили в похожем положении. От Константа не ждали ничего другого, только заверений в том, что ничего не изменится, что все семь кругов Высокого города будут стоять бесконечно, покуда Вальдоры будут живы в этом мире. У него точно так же не было ни малейшего желания придумывать нечто собственное, а только робкая надежда на несколько минут уединения, несколько часов сна без сновидений, желательно подальше от любопытных глаз. Не самое неожиданное желание, и его в принципе понимали все присутствовавшие: быть царем сложно, быть императором Вальдорана — во много крат, даже если император оказывался слабым правителем — а таких было куда больше, чем признавали хроники, — он все равно оставался хранителем и носителем родовой магии, благодаря которой империя оставалась защищенной, и существование Высокого города возможным. Закончив свою речь, Констант кивнул Эмирану, надеясь, что тот продолжит. Тот почтительно склонился и начал говорить, что именно предстоит сделать в следующие сутки, какие сведения позволительно выпустить за пределы Верхнего дворца на нижние круги, как именно следует обращаться с иностранными послами. Констант изредка кивал в такт его словам, но не особенно вслушивался. Его голову все сильнее сдавливал обруч короны, усталость после бесконечных дня и ночи усиливалась неимоверно, и ожесточенные споры, разгоревшиеся в зале, раздражали куда больше, чем принуждали вслушиваться и худо-бедно определяться со своим мнением. Едва ли кто-то из присутствовавших требовал этого от Константа. Минимальные формальности, как-то почтение к усопшему императору и уважение к здравствующему, были соблюдены, начинались будни: всю империю следовало убедить в том, что возглавлять ее будет мудрый и сильный, несмотря на зеленый совсем возраст, Вальдор, что благие дела, которые были начаты при Ариане, будут продолжены, дурные — прекращены, и все будет к лучшему в мире Семи Небес, в империи с чудом из чудес — Высоким городом. Он был невероятен, этот Высокий город, самые торопливые путешественники не отказывали себе в удовольствии и готовы были делать огромный крюк в несколько миль, чтобы хотя бы издали взглянуть на него. Ушлые стихоплеты состязались в придумывании самых невероятных сравнений, кто-то особенно злой обвинял Высокий город в бездушии и надменности, а его обитателей в самых страшных пороках. При этом достаточно было самому яростному обличителю оказаться где-то выше шестого круга, и он становился самым страстным восхвалителем города. Ибо когда ты заполучил в руки возможность смотреть на мир свысока, отказываться от былых убеждений очень, невероятно легко. Сама история Высокого города была окутана легендами, подобно тому, как окутаны облаками шестой и седьмой круги. Существовало даже несколько групп историков: одна считала, что первый Вальдор обладал неимоверными магическими знаниями и умениями (или, возможно, обнаружил магический источник невероятной глубины), и с этого момента началось его восхождение. Другая группа считала, что первый Вальдор был удачливым полководцем, а на службе у него состояли ловкие маги, которые и начали созидать основание для Великого города одновременно с Вальдором, созидавшим свое царство. Апологеты еще одной, куда более слабой школы утверждали, что источник внутри города слаб, но это неважно, если обращаться с ним дозволено искусным магам. Кто-то утверждал, правда, совсем тихо, что Вальдор был удачлив: ему повезло с магами, с людьми, способными смотреть далеко в будущее, с людьми, готовыми поверить ему и прочее, и все эти удачи вместе позволили сумасшедшей затее вылиться в нечто невероятное — и неприступное. Впрочем, было еще двое людей — не меньше, — считавших, что первый Вальдор был чокнутым, а удача благоволила ему, потому что больше некому: куда ни плюнь, были одни самонадеянные и очень самолюбивые тупицы, вообще не способные сосуществовать, а потому враждовавшие со всеми подряд. Он постепенно и смог отхватить себе огромные куски земель, выдавить сварливых князьков, подчинить себе их людей и насадить свою волю. А Высокий город был совсем незначительным его развлечением, это для непосредственных потомков он превратился в нечто символичное, что они и бросились созидать, дабы увековечить память о себе в веках. И этими двумя были Ариан и Эмиран Вальдоры, и кое-какие из этих басен они уже рассказали Константу. Но официально они благоволили крупнейшим школам, фанатично доказывавшим, что-либо первый Вальдор был величайшим из живших тогда людей, либо он имел доступ к величайшему источнику силы. В это верили охотно — достаточно было посмотреть на Высокий город. Достаточно было пройтись по нижнему кругу, встать на подъемную платформу и застыть в ужасе, пока она несет к следующему уровню, целый день посвятить тому, чтобы дойти до края, а там застыть в изумлении, глядя, как прямо перед твоими глазами к кругу пришвартовывается дирижабль, как где-то внизу летают ящеры, как прямо перед тобой проплывают облака — протяни, и ухватишь клок ваты, — а где-то высоко окутаны серебристым туманом другие, более высокие круги. В самых разных учениях Высокий город представляли то огромным деревом, на котором отчетливо определялись семь уровней веток, то пирамидой с округлым сечением с небольшими зазорами между уровнями. На самом деле Высокий город был и одновременно не был тем и другим. Самый низкий и одновременно самый большой по площади уровень располагался на земле, и в центре его действительно находилось нечто вроде столпа, а в нем, по слухам, шахты с канатами, удерживающими все это сооружение в относительном равновесии. Удивительно, но, несмотря на шесть кругов выше, на нижнем кругу было светло. Кто-то предполагал, что не только магия тому причиной — скорее всего, еще и хитрая система зеркал, отражающих солнечный свет таким образом, чтобы он равномерно распределялся вплоть до самого центра. Иными словами, обитатели нижних кругов переживали те же закаты и рассветы, что и снаружи, разве что ненастья беспокоили их не в пример меньше, чем вне Высокого города. Более высокие круги можно было рассмотреть не без труда, так высоки они были, и совсем сложно было увидеть храм Семи Небес и Верхний дворец — они были расположены на самом высоком кругу, и дотуда не добраться было ни на дирижабле, ни на самом выносливом ящере, и даже обычными путями невозможно, потому что они охранялись очень хорошо, не только охраной, но и магией. И было еще нечто, отличавшее Высокий город от попыток простых умов представить себе его как можно полнее: круги города двигались относительно своей оси. Не по определенным циклам, как Земля вокруг солнца, а — колеблясь. Сложно было предсказать, куда повернется шестой круг, но известно, что это никак не повлияет на движение пятого и тем более остальных. Обитатели кругов не ощущали этих движений, до того плавными они были, разве что тени меняли направление слишком быстро. Возможно, необходимостью этому было обеспечить еще и такие препятствия людям, пытавшимся пробраться на закрытые для них круги. Или, может быть, эти движения как-то удерживали Высокий город в равновесии. Мало кто еще пытался найти разгадку — это просто было, как солнце, как дождь или далекие моря, не причиняло неудобств, не мешало перемещаться между уровнями или, если нужно, между кругами, а дольше задумываться об этом — красть у себя время. Точно так же, как дома состояли из этажей, круги содержали в себе по несколько уровней. Были ли они отведены для производства или жилья, определялось необходимостью или возможностями обитателей. Не было строго определено, что именно следовало делать на том или ином кругу. Одно было незыблемо: на самом верху — храм Семи Небес, Семирогий жрец — верховный священник, его епископы, двор, академия и библиотека, и там же — Верхний дворец, обиталище императоров Вальдорана, а с ним его двор и некоторые имперские службы. И на втором кругу преобладали близкие к императору или двору люди — многие министерства и канцелярии, несколько университетов, избранные частные владения. Императору или членам его семьи принадлежали угодья и на нижних кругах, и за пределами Высокого города, но едва ли он бывал вне его хотя бы дюжину раз за всю свою жизнь. Высокий город мог быть создан людьми, но круги его были похожи на обычные поля или леса, городки и деревушки. На кругах его росли деревья и даже бежали реки или поблескивали водной гладью озера. Точно так же на любом из кругов водились животные и были возведены ангары для ящеров, которых, в зависимости от породы, использовали либо для передвижения по суше, либо для полетов. А на самом краю круга мог раскинуться гостиный двор с бухтой, к которой причаливали дирижабли — удивительные творения искусных рук, опутанные магией, огромные, неторопливые цилиндры, которые переносили людей и грузы. Они могли подниматься-опускаться между уровнями, но были и способные перемещаться на далекие расстояния — до конца ли Вальдорана, дальше ли, в другие страны. Они поднимали немало груза, и путешественники в них, особенно рассчитанных на дальние пути, размещались со всевозможными удобствами. Иные были до того крупны, что напоминали летающие крепости, но их было считанные единицы. Обычно Высокий город был похож на муравейник: к нему постоянно причаливали дирижабли, иные отлетали от него, ящеры сновали между кругами и землей, на самих кругах бурлила жизнь, потому что существовало огромное множество вещей, которые следовало начать, продолжить или завершить, только и помимо обязанностей много существовало развлечений, увеселений и прочего. Только когда умирает император, а затем коронуется другой, об обычной жизни можно забыть. Это — всегда огромное испытание для Вальдорана, Семь Небес могли благоволить к империи, но их намерения непредсказуемы, и даже Семирогий жрец не позволял себе свободно толковать их волю. Как бы ни хорош был покойный император, наверняка Семь Небес иначе видели, что происходило в Вальдоране, и они знают куда лучше, достоин ли новый. Когда цесаревича Константа вводили в храм, Высокий город замер у нижних храмов и часовен, а с ним и весь Вальдоран. Когда на храмовых алтарях вспыхнули светильники, Высокий город, а с ним и весь Вальдоран ликовали. И к полудню — к середине первого дня царствования императора Константа пятого Вальдоран стягивался на храмовые площади, к советным и цеховым домам, на городские площади выкатывали бочки и выставляли столы, и Вальдоран снова притаился, потому что за коронацией — благословенной по воле Семи Небес — следует и императорское благословение. И после него можно будет попрощаться с почившим императором и как следует поприветствовать нового, пусть долгими и полными будут его лета, пусть мудрым будет его правление. Нижние круги уже начинали гудеть весельем, а на седьмом, в Верхнем дворце напряжение не спало нисколько. Рядом со взаимными поздравлениями с обретением нового императора перемещались другие слухи, и они заставляли многих обитателей седьмого круга напряженно всматриваться в говорящего, пытаясь разгадать, что еще может стоять за словами, как это скажется на собственной судьбе. Но даже малое облегчение растворялось, когда все более открыто заговорили о том, что будет дальше с вдовой императрицей, матерью нового императора. Многие на седьмом, но и на шестом круге смотрели на дома соседей, пытаясь угадать: эти еще на свободе, или с ними разбираются в иных местах? Эти смогли вовремя отказаться от любых связей с императрицей, или кто-то более проворный успел раньше их сообщить о близости к Авенике? И не стоит ли попробовать подобраться поближе к тем, кто наверняка будет заниматься ненадежными людьми, чтобы сообщить нечто интересное о давнем противнике — а ну как получится и себе кусок урвать? Или — следует бояться, что кто-то успел донести, как страстно желали подобраться к ней поближе, какие подарки делали, как лебезили, и тогда — вышлют прочь из Высокого города, и что дальше? Пока еще ночь ласково кутала город в темноту, как в одеяло, но те, кто отделял верных новой власти от верных междувластию, не скрывались, шагали уверенно и быстро, врывались в некоторые дома без стука, выводили обитателей насильно. Авеника, целую неделю неотлучно находившаяся при Константе, привыкшая к мысли о том, что она будет властвовать, пусть через сына — но безраздельно и полномерно, с удовлетворением принявшая несметное множество послов, доверенных людей, получившая тьмы подарков и хвалебных писем, успела убедить себя не только в том, что хочет и дальше править Константом и Вальдораном, но что и он не может обходиться без нее. Эмирана она не любила, не особо удивлялась, что он платил ей той же монетой — вполне закономерно и справедливо, но не обращала на него такого уж пристального внимания. Следовало бы, стоило бы чуть дружелюбнее относиться к нему: второй наследник, уже инициированный Вальдор, державший в голой руке корону и скипетр, вполне подготовленный к тому, чтобы Семирогий жрец возложил ритуальную корону на его голову. Но Эмиран Вальдор, как казалось Авенике, интересовался дирижаблями куда больше, чем политикой, театрами увлеченней, чем деятельностью имперских советов, а празднествами, которые устраивали его приятели и сам Эмиран, — рьяней, чем унылыми приемами в Верхнем дворце. Авеника была уверена, что он не захочет взвалить на свои плечи это бремя. Но оказавшись запертой в своих покоях, обнаружив, что не только стража у дверей незнакома ей, но и прислуга, она начала вспоминать. И по всему выходило: Эмиран действительно не желал быть императором, не хотел увязнуть слишком сильно в управлении Вальдораном. Но он был совсем не безобиден, а особенно для нее. Она была пришлой, чужой в Вальдоране, долго привыкала к тому, что жить ей придется не только в самом чудесном чуде на Земле, но на самом верху, там, где облака лениво плывут где-то далеко внизу, и ей было страшно. Оказавшись в Верхнем дворце, Авеника старательно заводила знакомства и дружбы, разбиралась в том, кто кому кум и брат, а кому враг, подбирала людей для своего двора, поддерживала перед Арианом тех, кто поддерживал ее, и охотно помогала тем, кто помогал ей. Эмиран был любезен ровно настолько, чтобы Ариан, его старший брат, не оставался недоволен, но не более того. Чем старше они становились, тем более очевидной была их взаимная неприязнь и постоянная борьба: за внимание Ариана, за влияние, которое они оба хотели оказывать на Константа, за влияние на двор и правительство, и за бытовые мелочи — кого назначать главным поваром, кого — конюшим, какого цвета должна быть обивка в личных помещениях, и прочее. Но чего Авеника не заметила, а, может, не хотела замечать, так это уважения, почтения, которым Эмиран неизменно пользовался. Он был Вальдором, и этого доставало для того, чтобы его слова обретали почти ощутимый вес. Он родился и вырос в Верхнем дворце, знал его и многих обитателей Седьмого круга, с Семирогим жрецом и его епископами приятельствовал и даже участвовал в пирушках, ими организованными. Авеника относилась к храму Семи Небес с объяснимым снисхождением, не считая его чем-то неотъемлемым. В ее родном Таниго они давно превратились в украшение — симпатичное, роскошное, не особенно нужное, но привлекательное, и этого же она ждала в Вальдоране. В конце концов, княжество, развившееся в огромную и могущественную империю, способную создать Высокий город и многие другие чудеса, освоившее магию, как в просвещенном Таниго только мечтали, не могло цепляться за эти предрассудки. Она оказалась неправа, Семирогий жрец, а с ним храм Семи Небес пользовался всецелым доверием покойного императора, симпатией нового и, кажется абсолютной поддержкой народа. Она старательно приручала армию, и ей казалось: получается, генералы охотно принимали ее приглашения и с удовольствием посещали небольшие вечера, которые она для них организовывала, гордились покровительством, которое она оказывала армии, было немало офицеров, чье продвижение по службе было в немалой степени заслугой Авеники, но теперь, когда двери в ее личные покои охраняли гвардейцы императора, а не ее личная стража, едва ли стоило пестовать уверенность в том, что те офицеры придут ей на помощь. Потому что если придется выбирать службу иноземке, пусть в императорской короне, но не из Вальдоров и к тому же не жене, а всего лишь матери императора, и службу императору, мало найдется самоотверженных и безусловно преданных ей людей, готовых полностью отказаться от карьеры во имя сомнительных целей, которые даже при свойственной ей ловкости не удавалось преподнести как службу Вальдорану. Авенике оставалось только ждать. Слуги отлично были осведомлены о том, что происходило в храме и парадных покоях дворца и не гнушались рассказывать ей. Она раздраженно хмыкала в ответ на живописания всевозможных ритуалов, которые проводили жрецы в храме, гневно сжимала губы, когда слуги сообщали, что малый совет закончился и император принял личную присягу от его членов; оживлялась, узнавая, что Констант шел к тронному залу — это могло означать, что скоро и она сможет присоединиться к ним. Авеника раздраженно прикрикивала на слуг, недостаточно проворно подносивших ей одеяния. Она ни в коем случае не собиралась показывать двору, возглавлять который отныне будет ее сын, что готова смириться с третьестепенной ролью, в которой ее хотят видеть многие, только и слишком яростно подчеркивать свое значение тоже не следовало: это могло настроить против нее людей, традиционно относившихся к иноземцам, особенно из Таниго, настороженно и охотно рассказывавших очень злые анекдоты о них, причем и напоказ совсем недалеко от Авеники в том числе. Но она оставалась матерью Константа, пусть отношения между ними были не самые горячие: ей хотелось, чтобы он был иным — светловолосым, светлокожим, голубоглазым, как она, а Констант пошел кровью в темнокожих Вальдоров. Он был высок — уже возвышался над крепко сложенным, плечистым Эмираном на добрую ладонь, но тонок, и его запястья были по-девичьи узки, пусть учителя-фехтовальщики и знали, как сильны его руки; Авеника была уверена, что он так и останется тонкокостным, в ее породу. Он большей частью был задумчив и молчалив, предпочитал собственное общество большим компаниям и не особенно увлекался развлечениями, которых было полно в высших кругах. Он проводил много времени в храме или с Семирогим жрецом, и об этих разговорах Авеника не знала ничего — не то чтобы она интересовалась ими. Чем больше она думала об этом в часы своего заточения, тем больше злилась на себя: Констант вполне мог и дальше предпочитать общество Семирогого, и это было не самым худшим вариантом для нее — храм Семи небес с одобрением относился к прочным семьям, Семирогий хотя бы ради соответствия собственным назиданиям мог бы указывать Константу на необходимость почтительного отношения к старшим родственникам, и Авеника могла бы с куда большей пользой выстроить отношения с ним — не как с недалеким, скучным и беспомощным ребенком, а как с одним из могущественных людей в мире Семи Небес. Совсем не внезапно Авеника ощутила — не услышала, почувствовала кожей и особым, волшебным слухом, как в передних комнатах спешно засуетились люди. Она застыла посреди комнаты, развернулась к двери и надменно подняла голову. Это было тем более просто, что убор на ней был тяжел: драгоценных камней на нем было, что можно купить два годовых запаса зерна в средней провинции, и золота два фунта, не меньше. Такая подчеркнутая роскошь была не в традициях Вальдорана, но Авеника ничего не могла поделать: студеные танигийские земли не располагали к тому, чтобы обильно утяжелять многослойные одежды еще и украшениями из камней и металлов; на верхних кругах тоже было не особенно тепло, и это многократно усиливалось мощнейшими ветрами, дувшими без перерыва, но от них надежно укрывали мощные внешние стены, усиленные искусными греющими плетениями, а во внутренних залах было вполне тепло. Она спрятала руки в широких рукавах и натянула на лицо высокомерную улыбку. Едва ли Эмиран лично пришел, чтобы сопровождать ее в парадные залы, наверняка Константу не до этого; но точно так же Эмиран не допустит, чтобы о его роде говорили плохое — наверняка прислал близкого человека. И если Авенику лишили возможности вырвать глаза у самого Эмирана, то она с огромным удовольствием воспользуется физиономией его доверенного человека. В дверь постучали — странная дань этикету, издевательская, потому что стучали кулаком и ограничились двумя ударами. Почти сразу же, не дожидаясь разрешения Авеники, вошел капитан Рейкир и склонил голову, обозначая поклон, но совершенно не утруждаясь формальностями; по обе стороны двери замерли гвардейцы в праздничных мундирах. Еще пару дней назад он не посмел бы вести себя так в ее присутствии, а решился бы — и она добилась его ссылки на дальние рубежи, в горы, где нет ничего, кроме снегов, контрабандистов и медведей. У нее нервно — дрогнули губы; капитан Рейкир, заметивший это, прищурился. Он сдержал улыбку — то ли из внешнего почтения к матери императора, то ли потому, что был слишком доволен, чтобы утруждать себя ударами по поверженному врагу. Он произнес ровно, монотонно, не опуская взгляда, смотря прямо Авенике в глаза: — Вам следует пройти в тронный зал. Его величество Констант Пятый направляется туда и будет рад приветствовать вас и других подданных. — Не сомневаюсь, что мой сын будет рад видеть меня, капитан, — ровно ответила Авеника, уязвленная до самого нутра и тем, что капитан смел указывать ей, что следует делать, и тем, что ее поставили на одну доску с другими подданными. Она знала капитана Рейкира только мимолетно, он был дальним родственником одного из близких друзей ее мужа, поддерживавших очень давнюю и приятную для обеих сторон дружбу с верховными жрецами храма, Ариан с поверхностным любопытством следил за его карьерой, когда Рейкира только представили при дворе, но был удовлетворен и даже горд, что юноша вырос в отличного, преданного ему лично и Вальдорану, смелого и умного офицера. Был ли Рейкир предан лично Ариану — или Эмирану — или кому-то из его верных друзей, Авеника не могла вспомнить. В одном она была уверена: часто видеть его в верхних уровнях дворца она не могла, сплетен о нем не слышала. Возможно, Рейкир служил не только во дворце, но и храме. Он точно так же мог сопровождать послов в иные страны, и он наверняка не был частым гостем в парадных залах дворца. Что это могло значить — если вообще значило что бы то ни было, предположить было сложно, особенно сейчас, когда Эмиран ухватился за шанс утвердить в Высоком городе свою абсолютную власть. На отчаянную, немного глупую, но вполне ожидаемую попытку Авеники восстановить иерархию капитан Рейкир только усмехнулся и отступил. Один из гвардейцев у двери вышел из комнаты, второй дождался, пока Авеника пройдет мимо, и последовал за ней. Рейкир задержался на полторы минуты; как только Авеника вышла, он надел очки с серыми линзами, благодаря которым, он мог видеть предметы и скрытое в них колдовство, если таковое имелось. Он заглянул в соседние комнаты, лицо его при этом оставалось хмурым, затем, сняв очки и спрятав их в кожаный футляр на поясном ремне, поспешил за Авеникой. Если она и слышала, что капитан Рейкир задержался в ее покоях, если и подозревала, что он не мог не сделать этого, вида не подала. Ее куда больше интересовало другое: кто именно из ее людей остался во дворце, и если их убрали, то где они сейчас. И чем ближе они подходили к тронному залу, тем тяжелей оказывалось для Авеники идти, как если бы ничего не случилось. Ноги с трудом подчинялись ей, и как никогда были уместны широкие и длинные рукава верхней торжественной робы, в которых можно было спрятать дрожавшие руки. Головной убор тоже неимоверно давил, и в висках начинала пульсировать яростная боль. Авеника краем глаза, чтобы, не приведи небеса, ее любопытства не заметили другие и не получили пищи для злорадства или жалости, пыталась найти хоть кого-то из своих придворцев. И — тщетно. Те же, кто время от времени воспевали ей хвалы, но были известны непостоянством, предпочитали кланяться почтительно, в полном соответствии с правилами, но не пытались никоим образом задержать ее, чтобы высказать сочувствие, поддержку, поздравить, что угодно. Где-то в первой трети анфилады офицеры капитана Рейкира сменились дворцовой стражей в парадных мундирах, двое спереди и четверо сзади. Чуть позже к ним присоединились еще полдюжины солдат, в самом конце — три фрейлины, ни одну из которых Авеника не подпустила бы к себе добровольно. Она приветствовала их величественным кивком, ей отвечали глубокими поклонами, и никто не пытался заговорить с ней, напротив, после поклона сразу же обращались к своим спутникам, якобы продолжая крайне важную беседу. Наконец они вошли в тронный зал. Голос распорядителя еще не смолк, Авеника остановилась, надменно подняла голову и осмотрелась. Присутствовавшие — а их было совсем немного, несмотря на значительность события, застыли в поклонах; Авеника попыталась найти среди них хотя бы несколько людей, о которых могла бы наверняка сказать, что они на ее стороне, и снова потерпела поражение. Ее взгляд остановился на Эмиране — тот стоял вполоборота ко входу, говорил с двумя имперскими советниками. Он, очевидно, обернулся, только когда распорядитель огласил ее имя, но не боле чем на несколько мгновений, а затем снова предпочел общество советников обременительной необходимости следить за тем, как Авеника идет к возвышению, на котором стояли трон и два кресла. На самом верху спинки кресла, стоявшего по левую сторону от трона, красовался ее герб — ее, императрицы Вальдорана через брак, чужеземки. Императорская корона на самом верху уже была перехвачена черной лентой, и от такой расторопности Авенике хотелось заскрежетать зубами. У этого кресла стояла еще одна фрейлина — и она, даром что из высокого рода, тоже не относилась к людям, кого Авеника согласилась бы добровольно ввести в свой близкий круг. И точно так же ее разгневала проворность, с которой кресло матери императора — несовершеннолетнего еще — поставили по левую от него сторону. Она не утерпела, посмотрела в сторону Эмирана — тот следил за ней, пристально и напряженно, словно готовился отдавать приказания, за которые ему самому было бы неловко, а именно заключить ее под стражу и выставить куда более серьезную охрану. Авеника кивнула ему, усмехнулась и прошествовала к креслу. Примерно в то же время, когда Семирогий жрец прокалывал Константу кожу церемониальной короной Вальдоров, на самом нижнем уровне первого круга полиция ворвалась в пустой дом, в котором, если верить сигнальным маякам, творилось какое-то запрещенное колдовство. Маяки не соврали, в подвале дома действительно было обнаружено тело, обезображенное и обожженное настолько, что в нем с трудом можно было опознать женщину; оно лежало посередине комнаты, в которой царил такой холод, что зубы начинали клацать уже через три минуты. Тело лежало в центре круга, исчерченного разноцветными линиями, и полицейские, переглянувшись, вызвали подмогу из Четвертого департамента, а сами принялись за рутинную проверку, которая неожиданно приносила некое удовлетворение большинству из них. В доме не жили что-то около трех лет, прохожие, которых в эту ночь и на этой улице, лежавшей далеко от магистрата, было ожидаемо мало, только пожимали плечами. Ну да, несколько лет назад дом не без труда продали, причем купить его решился кто-то не из Высокого города, вальдоранец, но из недавно присоединенных провинций, около трех лет назад и его больше не было видно, возможно, съехал. Сдавать этот дом никому не сдавали, но очень редко и не так чтобы регулярно дом чистили снизу доверху, прибирались, привозили новую мебель, а старую выбрасывали, и в нем предположительно кто-то жил. На вопрос о последних жильцах никто не мог сказать ничего вразумительного, только «кто-то слышал», «кто-то рассказывал», кто-то определенно то ли встречал на улице, то ли его представляли в гостях», но кто именно, вспоминали с трудом. Дежурный писец из магистрата хмуро пообещал поднять все данные по дому, но предупредил, что готово это будет к началу следующей недели, потому что треть служащих ушла в отпуск на радостях, а остальные зашиваются, потому что все сошли с ума и решили либо жениться, либо развестись, либо помереть в такие благодатные дни. Один из полицейских постарше, широкий, кряжистый тип с небольшой аккуратной бородой, негромко сказал, заглянув в подвал, освещенный особыми лампами, светившими магическим светом, и немного понаблюдав за служащими Четвертого департамента, одетыми в мощнейшие защитные костюмы и тщательно изучавшими стены: — Было пару дюжин лет назад дело. Тоже с похожими ритуальными кругами. Я думал, они его заперли навечно. — Э? — Не помнишь? Его держали под крышкой, потому что представь: в Высоком городе живет колдун, которому что храм Семи Небес, что Семирогий и все его епископы на один зуб. Об этом предпочитали не говорить вообще. Вот помнится мне, он похожими кругами пользовался. В смысле, расчерчивал их похоже. — Ты еще и колдун?! — Сохрани небеса! — полицейский даже руку к груди прижал. Он покосился еще раз в сторону подвала и отошел. — Это длилось больше тридцати лет. В паре дел… самых первых, когда еще никто не говорил ни о чем таком, я тоже участвовал. Вот и помню. — Финниан Артрир, э? — его напарник усмехнулся. — Помню. Очень хотел попасть в следственную команду, но квалификации не хватило. — Так как бы ты туда попал, если храмовая инквизиция под себя все подмяла. Собрала все расследования в одно, объявила властью Храма и навесила запретов на три жизни вперед. Я пытался получить доступ к своим старым расследованиям, мне сказали, что у меня нет таких прав. — Полицейский усмехнулся и погладил бороду. — И посоветовали не подавать запрос на их получение. Он и его напарник снова посмотрели в сторону двери. — Думаешь, явятся? — спросил напарник. — Думаю, еще до полудня. Он не ошибся, и три инквизитора стояли на крыльце дома за полчаса до полудня. Дознаватели не особенно обрадовались им, потому что кто в здравом уме возжаждет присутствия храмовых палачей да членовредителей рядом, но возражать не спешили, наоборот, присмирели и заткнулись, когда сотрудники Четвертого департамента, увидев инквизиторов, облегченно выдохнули, а, проверив их грамоты, просто отступили в сторону. Инквизиторы почти одновременно перевернули амулет на груди — небольшую монету, тускло-золотую с лицевой стороны, узорчатую с тыльной. На тыльной стороне зажглись разные цветные участки, и почти одновременно замерцали глаза и кожа инквизиторов. Один из них пошел к противоположной стене, стараясь ступать по периметру комнаты, затем опустился на корточки прямо у круга. Другой сделал пару шагов и тоже присел. — Хорошая работа, — негромко сказал третий. И присутствовавшим неясно было, говорил ли он о преступнике или о работе дознавателей. — Очень похоже на работу Артрира, — произнес первый, глядя на него. — Это невозможно, — мягко возразил третий. — Он же до сих пор жив? — спросил один из дознавателей. — В его случае это далеко не благословение, — пожал плечами третий инквизитор. Вздохнув, он продолжил: — Это не он, и это неприятнее всего. — Удалось установить личность жертвы? — после паузы спросил второй инквизитор. Дознаватели переглянулись. — Мы начнем проверять списки пропавших без вести женщин. Может, повезет. Но сейчас все заняты на других участках. Рабочих рук нет совсем. Первый инквизитор встал и прислонился к стене. — И время удачное. Я, пожалуй, навещу его. Чтобы убедиться, что он все еще жив и там, где его заперли. — Да хранят тебя Семь Небес, брат, — пробормотал третий инквизитор.