Враг коленопреклоненный

За те несколько недель, проведенных в самом центре дворца, в средоточии интриг, силовых нитей власти и самых разных противостояний, Зельда Леанон немало узнала о дворце, в котором предстояло жить Теодоре, пока еще Ревадион, а скорее всего, и ей, о людях и группировках. Она не особенно удивлялась тому, что, несмотря на размах, величие, на невероятные размеры, Вальдоран был одержим все теми же страстями, что и несравнимо малое, несамостоятельное и всего лишь состоятельное, но не богатое княжество, членом высшей семьи которых была Теодора. Такое подобие было скорее на руку Теодоре — а с ней Зельде Леанон: последняя осторожно разузнавала, где поблизости от дворца может снять дом, кто именно может поспособствовать ее успеху вне дворца, кто готов работать с ней из людей, со дворцом связанных очень опосредованно; при этом она внимательно следила за обладающими влиянием во дворце людьми. Авеника, например: в ее руках по-прежнему сходилось немало нитей влияния (не магических, нет, хотя Зельда убеждалась многократно в способностях ее к некоторым видам колдовства и в ловкости при обращении с ними, какой-то бесстрашной, лихой изобретательности, пусть сама по себе сила была слабой); ее могли сурово наказать за самонадеянность, людей приближенных отправить прочь из дворца, а приставить относившихся к ней настороженно и преданных в первую очередь Вальдорам. При этом некоторые купцы искали в первую очередь благоволения Авеники и только потом людей, ей не доверявших. Послы охотно писали ей, получали от Авеники письма и, кажется, прислушивались к советам; фрейлины ее даже вели что-то вроде хроники удавшихся задумок — наверняка не все доходило до их ушей, но даже и ставшее известным впечатляло. Сама интрига с неожиданно объявившейся долговой запиской предка Вальдоров, из-за которой Констант лишался свободы, длилась куда дольше, и ее удавалось хранить очень далеко от ушей ушлых и наблюдательных сторожей Авеники, так чтобы договориться с левалийцами, получить немало привилегий для ее родного Таниго и убедить родителей Теодоры в возможности и даже необходимости брака. Авеника с огромным удовольствием поучаствовала бы напрямую в обсуждении и брачного договора, но тут ее ограничили очень основательно. Зельда не могла не ухмыляться, вспоминая ее гневное шипение и такую разухабистую брань в адрес Эмирана, которую не в каждой шахте услышишь. Родители Теодоры Ревадион, Алатея Ревадион и Дариан Левалий, отнеслись с крайним недоверием к письму левалийских родственников о том, что пора бы взыскать долг с Вальдоров, особенно в это время, когда во главе рода стоит растерянный и беспомощный мальчишка. По большому счету, саму записку при желании можно было оспорить сколь угодно просто, для этого необязательно было бы подключать даже высших судей обеих стран. Важно было, где случилось оглашение записки — тут Авеника не прогадала, рассчитывая в первую очередь на почтение, которое Констант испытывал к ней. Она не ошиблась, а дальше так и вовсе была горда, с какой легкостью переговорщики отбирали у вальдорцев веху за вехой. Правда, первоначальная растерянность последних сменилась очень большим желанием раздавить противников, что у них почти и вышло, хотя с половины Авеники очень часто отправлялись письма с советами к одним, с угрозами и требованиями к другим участникам переговоров. А еще Авеника с заметным тщанием отнеслась и к письмам особенному адресату — Теодоре Ревадион. Та не была еще рождена, когда Авенику сговорили за Ариана, еще наследного принца, лежала в колыбели, когда на голову Авеники торжественно возложили большую корону. Случилось это в тронном зале, трещавшем по швам от количества желающих видеть это событие; корону же держал в руках Ариан — Семирогий стоял внизу пьедестала с тронами и с невероятным старанием изучал шитье на рукавах мантии, а затем скороговоркой читал из тощей, переплетенной в бумагу книги с гимнами благословение новой ветви Вальдоров. Авеника потом обменивалась письмами с Алатеей Ревадион, вежливо интересовалась здоровьем детей, позже сама рассказывала об успехах Константа — не больше положенного, впрочем, и скорее по необходимости, чем по причине безграничной материнской гордости, и время от времени вздыхала, что совсем лишена возможности прокатиться на санях по снегу, подставляя щеки приятному морозцу, вынуждена проводить все время внутри стен дворца, наружу выбираясь, только будучи защищенной многими слоями одежды со вплетенными в нее согревающими нитями. При этом именно Авенике удалось убедить Алатею в неплохих возможностях для этого брака: Теодора, говорила она, далеко не глупа, воспитывалась таким образом, чтобы быть в состоянии управлять областью, провинцией и даже княжеством, умеет настоять на своем и не оскорбить никого. И — самое главное — Авеника готова была оказать своей дальней родственнице всяческую помощь при дворце. Помощь эту Авеника предлагала не только матери Теодоры, но и ей самой. Письма будущей снохе Авеника заколдовывала едва ли не лучше, чем обращения к левалийским князьям; Зельда — сама способная ловко колдовать, но не самая сильная колдунья — краем глаза видела некоторые письма, когда писала портреты Авеники. На нескольких формальных работах Авеника представала в торжественном облачении вдовствующей императрицы, с короной на голове, в костюмах, густо отделанных драгоценными камнями, с накинутыми на плечи мантиями, от которых у Зельды перехватывало дыхание — от роскоши и великолепия их, но и от невероятной искусности работы. Для таких портретов Авенике приходилось оставаться неподвижной в течение значительного времени, разве что фрейлины могли развлекать ее музыкой, чтением или сплетнями. Зельда писала и другие портреты — Авеники, собирающей из мелких деталей какую-то мудреную шкатулку, читавшей письма, писавшей их, рисовавшей небольшие по размерам картины (пейзажи и карикатуры, первые искусные, но унылые, вторые злые и очень выразительные), бранившей Эмирана и нередко Константа, с многозначительной улыбкой принимавшей подарки от самых разных людей и даже флиртовавшей. Мало какие из таких рисунков были пригодны для того, чтобы показывать их посторонним, не все их видела Авеника; Зельда не рисковала отправлять их в Эрревади Теодоре, чтобы та получше познакомилась с будущей свекровью, потому что была уверена, что почту наверняка будут просматривать немало посторонних пар глаз. И она ничего не могла поделать, потому что Авеника была невероятной моделью, обладающей многими ликами, способной менять их и придумывать многие. Даже когда она полулежала на кушетке, скучая и заставляя себя слушать какую-нибудь унылую песню, что-то было в ее лице, зачаровывавшее, увлекавшее, требовавшее внимания: иногда лукавый взгляд, обращенный на несчастного, с трудом сдерживающего зевок слушателя, иногда едва уловимо сдвинувшиеся в унисон с некими мыслями брови, иногда глаза, прикрывшиеся в неожиданной неге от особенно приятной музыкальной фразы. Или руки ее, украшенные кольцами и браслетами, тоже бывали необычно выразительны, Зельда с наслаждением рисовала их сжимающимися в кулак, примеряющими браслеты, накладывающими заклинания на какой-нибудь амулет, держащими перо. Многое пришлось уничтожать, чтобы не дать повода для злословий и необоснованных подозрений, кое-что можно было использовать в еще одном портрете — Авеника благосклонно принимала просьбы о еще нескольких часах позирования, но не была замечена в особом тщеславии, при этом часто писала многословные письма к Константу с просьбой оценить мастерство Зельды Леанон и поддержать желание поблагодарить ее более крупной, чем было установлено изначально, суммой. О желании быть щедрой с ней, пусть и за чужой счет, Авеника отзывалась с беспечным смешком, от которого по телу Зельды пробегали мурашки приятного волнения и поневоле задерживалось дыхание; за смешком поначалу следовала за многими туманными словами спрятанная просьба об услуге. Зельда предпочитала не понимать ее, и Авеника все равно обращалась с просьбами о более щедром вознаграждении к Константу, но не пыталась вовлечь в свои манипуляции Зельду. В любом случае, не приходилось сомневаться, что толстые письма, над которыми Авеника колдовала немало времени, так или иначе будут доставлены адресату — Теодоре ли, ее родителям или кому-то из могущественных соседей Ревадии, и прочтет их только тот, кому они адресованы. Теодора, впрочем, писала Авенике открыто, и письма ее приносили особые курьеры послов: конверты были спрятаны в сумки, а те запечатаны княжескими печатями, которые вскрывать было дозволено избранным. Авеника обычно проделывала это в присутствии нескольких фрейлин, и среди них непременно находились те, в чьем расположении к Эмирану или кому-то из его приятелей сомневаться не приходилось, а затем долго и со сложными, рассчитанными на зрителей церемониями изучала подарки, помещенные в сумку, затем вскрывала письмо, просматривала его, а затем зачитывала некоторые предложения из него вслух. Не менее пышно происходили и ответные действия: Авеника долго выбирала бумагу, подбирала чернила, спорила об ароматах, подходивших этому письму, изредка требовала, чтобы писали письмо под ее диктовку дамы с особенно изящным почерком; после этого письмо запечатывалось самой Авеникой или по ее приказу кем-то из фрейлин и помещалось в сумку, на которую накладывались все те же печати, которые нарушить могла только Теодора. Такое развлечение могло с легкостью занять несколько дней, и письма выходили многостраничными, с пространными описаниями предложений по сценарию самого обручения и сопутствовавших ему празднеств, с предложениями по обустройству комнат Теодоры и чему угодно еще. Все делали вид, что увлечены обсуждаемым, шумно спорили, обижались и сердились, составляли планы, и так далее, и многое еще. Авеника при этом умудрялась вложить в конверт записки, составленные вдали от любопытных глаз. Что содержалось в них, не знал никто, кроме нее и того, кому письмо предназначено: Теодоры ли, ее родителей, родственников Авеники. Пришел курьер с очередным посланием, Авеника неторопливо вскрыла печать со склонившей к плечу голову совой, пробежала по первой странице глазами, удовлетворенно усмехнулась, прочитав первые строки: «Прекрасная госпожа моя, мудрейшая Авеника, добрейшая и щедрая императрица прекрасных земель...». Она читала дальше; Зельда следила за тем, как глаза ее движутся по странице, как она откладывает один лист и неспешным жестом расправляет следующий, и против воли замирала. Письма, запечатанные таким образом, приходили и ей, очень редко, к сожалению, потому что мало было людей, которым Теодора доверила бы это. Даже когда кто-то из обладающих ее доверием людей отправлялся в Вальдоран, Теодора не была уверена, стоит ли быть слишком открытой в письмах, и эта ее осторожность ощущалась в каждой строке: она хвалила те рисунки Зельды, которые та отправила перед этим, задавала уточняющие вопросы, просила разъяснений, интересовалась, кто владеет умами жителей, чье искусство особенно популярно в то время, и даже хотела копий. Она же обращалась к Зельде за советами относительно нарядов, особенно брачного, хотела знать, как при дворе толкуют цвета, осторожно выясняла предпочтения Константа, которые Зельда не могла не заметить, услышать, прочитать. Это не были привычные Зельде обращения — слишком сдержанна была Теодора, чересчур общи ее вопросы, мягки и беззлобны замечания, которые она делала; хотелось встретиться с ней и бесконечно, упоенно, с наслаждением обсуждать все, что свершалось на глазах Зельды в это время, злословить, слушать прямые и очень даже неприятные вопросы, которые Теодора горазда была задавать, отвечать, не задумываясь о выборе слов, просто слушать голос, искать во взгляде нечто куда более значительное, чем открывали бы произнесенные слова. Хотелось предупредить о многих опасностях, о которых не подозревали наивные обитатели крохотного в сравнении даже и с Высоким городом княжества, об очень шумных, многословных, предприимчивых людях вокруг Авеники, Константа и дяди его Эмирана; о последнем хотелось рассказать куда больше, чем позволяли способы общения сейчас. О том хотелось рассказать, что Констант может быть юным, часто на самом деле ведет себя наивно, что, впрочем, в его возрасте не особенно удивительно, но он слишком себе на уме, чтобы можно было рассчитывать на спокойное обитание рядом с ним. Хотелось спросить: а что со мной? Позволено ли мне будет рассчитывать на твою поддержку во дворце, или все же строить жизнь в городе за стенами его? Многое еще не могло остаться незамеченным Зельде. Авеника могла быть любезна с некоторыми гостями, но после их ухода лицо ее кривила гримаса недовольства, раздражения, а иногда не особенно скрываемого гнева. Зельда старалась не влезать слишком глубоко в сети взаимоотношений что вокруг Авеники, что Эмирана и Константа, но в полном неведении оставаться ей не удалось бы — она сама не желала. Поэтому Зельда ограничивалась краткими вопросами о посещавших Авенику людях, обращенными к расположенным к ней фрейлинам, довольствовалась скупыми ответами, охотно выслушивала истории древние и совсем свежие, но подчеркивала: ей совершенно безразлично все такое этакое, она прибыла, чтобы рисовать, и отправится обратно, когда сочтет, что исполнила свою задачу в избытке. Она тянула — смотр воздушных судов был все ближе, и это должно быть невероятное зрелище, особенно если учитывать, что они будут смотреть его не с земли, глядеть не на брюха судов, а сверху, лицом к лицу, что называется. Те урывки репетиций, которые уже удалось увидеть, приводили Зельду в совершенный, невероятный восторг, превосходящий даже ее собственные впечатления, когда за огромными окнами дирижабля, на котором она путешествовала из Эрревади в Вальдоран, начал расти Высокий город. Они еще заходили к причалу с солнечной стороны, что многократно усиливало впечатление, Зельда после первоначального оцепенения лихорадочно схватила блокнот; до сих пор она рисовала Высокий город, как запомнила его тогда, и не особенно была удивлена, что немало людей развлекались тем, что брали в аренду дирижабли и проводили празднества, дрейфуя на расстоянии в пару десятков верст от города, так чтобы он был хорошо виден, но не слишком четкими были детали. Сама Зельда была категорически уверена, что теперь, куда лучше узнав архитектуру города, сделает рисунки на несколько порядков лучше — и ей становилось грустно, потому что помимо воли всплывала мысль о том, что путь обратно в Ревадию может стать последней ее возможностью любоваться городом. К самой Зельде относились с куда меньшим любопытством, чем поначалу. Когда она только прибыла, рядом постоянно находились несколько фрейлин Авеники — это помимо времени, проводимого рядом с самой ею, и все хотели знать: что за женщина готовится войти в род Вальдоров, чем живет, чем развлекается, как выглядит, каковы ее вкусы, и прочее, и многое сверх того. За ней присматривали и наверняка шпионили (для Константа, а скорее Эмирана, решила немного времени спустя Зельда, и это же как бы вскользь, но сопроводив замечание о чрезвычайной близости определенных фрейлин к близким друзьям Эмирана пристальным взглядом, подтвердила Авеника). Ее перемещение по дворцу было крайне ограничено: достаточно было по рассеянности свернуть из какой-нибудь общественной галереи в боковой коридор, как тут же появлялись гвардейцы и почтительно выставляли ее обратно. Во многие помещения ее допускали только в сопровождении кого-то из фрейлин и гвардейцев, о том, чтобы сделать набросок какой-нибудь особенно поразившей Зельду комнаты, не могло идти и речи. Совсем редко получалось добраться близко к краю круга, чтобы немного порисовать бескрайнее небо, удивительные в своем разнообразии и невероятно, неописуемо огромные и разноцветные облака, просторы под ними, и даже в таких случаях ее сопровождало слишком много людей и отводило слишком мало времени. Затем же — снова общество Авеники и ее фрейлин, нечастые изначально и становившиеся совсем редкими встречи с Константом, пара совсем коротких бесед с Эмираном Вальдор — они походили на допросы куда больше, чем на светскую болтовню, только притворявшуюся бессмысленной. Зельда проводила очень много времени в своих комнатах, в мастерской или даже выбиралась за пределы дворца, поэтому многое в ближайшем окружении Авеники проходило мимо нее; все же трудно было не заметить, что Авеника очень часто сама говорила с посыльными из самых разных торговых домов, что к ней приходили люди, которых Зельда встречала рядом с князьями Левалии, что иногда как бы случайно с ней встречались и военные: Авеника гуляла в саду, где к ней подходили генералы, как бы удивляясь неожиданности такой встречи, сопровождая ее в течение нескольких минут прогулки, во время которых фрейлины оказывались от них далеко, и после этого она выглядела либо удовлетворенной, либо раздраженной. С трудом получалось верить в легенду, навязываемую императорскими секретарями: что смерть императора поразила его жену в самое сердце, и она предпочитает удалиться от шумной жизни, чтобы в тишине и нежной сердечной грусти перебирать драгоценности воспоминаний. Еще и это желание подчинить мысли Теодоры неким удобным Авенике шаблонам, которое вызывало недовольство что у Теодоры, что у Зельды. А еще Авеника с небывалым рвением взялась обустраивать жизнь Теодоры во дворце: уже почти готовы были списки фрейлин, остававшихся при ней и переходивших к Теодоре, уже начиналась отделка покоев. Констант не мог не знать об этом: ему отправлялись списки для ознакомления и счета за все переделки, но он помалкивал, только изредка просил Авенику не слишком увлекаться. Авеника же взялась за дело с присущей ей решительностью. Скорее всего, впрочем (и в этом отношении фрейлины охотно злословили в присутствии Зельды в том числе), она хотела убедиться, что Теодоре не достанутся помещения лучше, больше, роскошнее обставленные, чем у нее. Она же старалась куда усерднее заручиться благосклонностью императора, не гнушалась льстить ему — Констант заметно радовался, что его отношения с матерью все же перестали сводиться к требованиям и попыткам урвать себе немного власти и желанию отстоять ее. Зельда могла думать о Константе все, что угодно, в первую очередь, что он слишком неопытен и не особенно радуется предстоящему обременению не особенно нужной супругой, но он все же интересовался Теодорой — человеком, которому предстояло занять не последнее место в его жизни, поддерживать в самых разных начинаниях, самой брать на себя ответственность за иные мероприятия, наконец, исполнить одну из главных своих обязанностей: стать матерью наследника. При этом Констант, избавившись от злости, владевшей им поначалу, оказался способен на установление вполне дружелюбных отношений с Теодорой. Ответ на первое ее письмо, обращенное к нему, был сдержан, сух; он был составлен на вальдорском наречии, но даже человек, владеющий им только поверхностно — а Теодора способна была беспрепятственно выражать свои мысли на нескольких наречиях, и вальдорском в том числе, — мог определить, что перо держала, очевидно, не рука Константа и слова в предложения составлял не он. Понадобилось несколько писем, прежде чем он сам взялся за перо; оказалось, к немалому ее удивлению, что он способен болтать без умолку на нескольких листах, живо интересуется всем, что окружает его непосредственно и случается вокруг его страны, не дурак помечтать, но так, чтобы это через двадцать-тридцать-сорок лет могли осуществить его инженеры, и ко многим правилам в его дворце относится с иронией, хотя и соблюдает их. Он не менее охотно рассказывал и о Храме Семи Небес — свой, автономный храм был и в Левалии и его приходы в нескольких областях Ревадии, так что учение его не было совсем уж диковинной новинкой для Теодоры, пусть не такой многочисленный, возможно, куда менее могущественный в том, что касается магии, но сравнимый по влиянию при дворе. Иногда Констант брюзжал о Семирогом жреце и кое-ком из ближайших его заместителей с шестью и пятью рогами, причем очень легко было представить, как Констант увлекается, пишет все быстрее, и на лице его пробегают самые разные выражения: от недовольства до гнева, снова недовольство, угрюмость и злорадное удовольствие, когда удавалось устоять перед требованиями храма. И тут же он рассказывал в восхищении о невероятных ощущениях, о всемогуществе, о бесконечности вселенной, по благословению Небес открывавшейся им иногда во время служений вокруг алтаря. Был ли причиной юный возраст Константа, в котором, как известно, легко увлекаешься, да с такой непоколебимой уверенностью в том, что больше твоего увлечения нет и никогда не будет, а потом так же быстро и очень внезапно остываешь, или его собственные убедительные переживания, судить было сложно; Теодора высказывала пожелание, тщательно подбирая слова, собственным сердцем открыться могуществу Семи Небес. Констант обещал ей это — если, тут же добавлял он, Теодора согласится пройти некий обряд. У Константа письма Теодоры Ревадион вызывали поначалу стойкое неприятие. Он долго не хотел знать ничего о человеке, с кем ему предстояло заключить брачный союз. Возможно было подключить к делу лучших правоведов, чтобы те свели необходимость возместить долг к удобному Вальдорану результату. Вариантов было немало: записка требовала в качестве возмещения некоего неизвестного деяния в пользу венценосного Вальдора породниться главе рода Вальдоров с родственником ревадийского князя — очень общее условие, исполнить которое допускалось самыми разными способами. Что за деяние, записка не умалчивала, и Эмиран бурчал, что пращур, скорее всего, был пьян и едва не упал с лестницы, а когда испуг отхлынул, он и нацарапал эту позорную расписку на первом подвернувшемся листке бумаги. Констант, уверенный в своей способности обращаться к памяти предков, носивших на своих головах коронационные регалии или державших их в руках, был почти согласен с ним. Ревадийский князь, настоявший на этой расписке, тоже должен был обладать хитрой натурой и всюду искать выгоду; отчего он при этом не предъявил ее к погашению, а спрятал подальше, оставалось вопросом для всех. Констант не мог найти хотя бы приблизительного описания события ни в каких дневниках, более того, как раз в то время, когда случилось то событие, записей Катриан Вальдор делал очень мало и все больше об успехах на охоте и количестве выпитого. В любом случае, родство с кем-то из ревадийской княжеской семьи могло быть заключено самыми разными способами. Брак мог заключаться разной степени полномочности — то есть супруги могли как обладать значительными правами на имущество друг друга, так и не иметь никаких. Брак мог заключаться для достижения неких целей — например, рождение ребенка или исполнение неких правовых действий. Брак мог заключаться в храме или часовне с принесением клятв разной степени прочности, а мог в магистрате и оставаться светским и конечным, и так далее. Даже состоя в браке с человеком, иной мог наслаждаться жизнью в полной мере и даже рожать детей, в случае с женщиной, например, ее ребенок не получал никаких прав на имущество супруга или супруги, но обладал полными правами на ее наследие. Никакая из этих форм не исключала признания родства после завершения брака, иными словами, заключи Теодора и Констант брак, поживи определенное время, подтверди затем, что брак закончен, они все равно считались бы родственниками — с признанием некоторых привилегий ее кровников в Вальдоране. Но поначалу Констант вообще не желал предпринимать никаких действий в отношении предстоящего ему союза, хотя имя невесты было названо ему почти сразу. Собственно, Авеника, как ни крути, была ловка настолько, что подобрала Константу незлобливую, нескандальную и вполне здоровую женщину, не совсем девушку к тому же: Теодоре Ревадион было двадцать пять лет. Она выглядела здоровой, обладала увлечениями, свидетельствовавшими о крепком здоровье: любила санную езду, могла летать на ящерах, благо в некоторых районах Ревадии были высокие горы, с которых ящеры очень ловко могли слетать, при этом свидетельств о ее травмах было очень мало, а о болезнях — так и совсем нет. А еще она не очень стремилась быть на виду, и люди, знавшие ее хорошо, посмеивались, когда Алатея Ревадион объявила в согласии с супругом Дарианом, что наследником станет их второй сын и третий по старшинству, когда стало известно о грядущем браке с Константом: давно бы сделали так, Теодора была бы только рада. Последнее было очень на руку Авенике и, наверное, сыграло свою роль в ее решении. Незлобливый нрав Теодоры отражался и в ее письмах. Несмотря на настороженные, резкие ответы на свои первые послания, Теодора сохраняла добродушие, многословно и не без доброй насмешки (в том числе и над собой) рассказывала о происходившем: о выставках картин, о скульптурах изо льда, которых этой зимой сделали особенно много, целые города из них, об обильных паводках, приведших ее ящера в детский восторг, а ее саму — в очень мокрое состояние, о слезах младшего брата, что она вот-вот отправится в дальние и ужасные земли, в которых, наверное, и воду добыть неоткуда, а еще ужасно жарко и совсем бесснежно, и так далее. Констант хмурился недовольно, когда ему в ответ на тощенькую писульку доставляли пухлый пакет, закрытый печатью со снежной совой; он считал себя обязанным читать их от начала до конца, хотя никто ему ничего такого не говорил и уж тем более не заставлял. И как-то он втянулся. Письма Теодоры не изобиловали событиями — что там могло происходить, в тех глухих краях, думал Констант, но описания их, ее рассуждения о некоторых происшествиях, вопросы, интересовавшие ее, и ответы на вопросы, которые задавал ей Констант, были обстоятельными и обдуманными. Еще и портретов Теодоры было в мастерской Зельды Леанон очень много, и Констант начинал думать, что знает ее очень хорошо. Он был уверен в том, что может положиться на нее в любых своих начинаниях, но хотел быть уверенным в этом. Поэтому — обряд, который должен был не подчинить Теодору ему, ни в коем случае и никак не более, чем сейчас Эмирана или иных Вальдоров. Обряд этот завершал принятие Теодоры в род Вальдоров, и брачную клятву она могла произносить уже у алтаря. Даже если это будет обычная магистратская формула, новое положение Теодоры среди Вальдоров не изменится. Авеника, узнав о внезапном требовании Константа, сначала пренебрежительно отмахнулась, затем спросила Нину Вальдери, что это значит; узнав же ответ, пришла в ярость. Правда, ее рассудочных сил хватило сдержать вспышку до тех пор, когда она останется одна, но тем сильнее был взрыв, тем сложнее было Авенике приходить в себя. Заметили ли что-то Фрея Дездар и двойняшки Таррир, помогавшие ей выбирать наряд к ужину, они не признались и вопросов никаких себе не позволили. И не до этого было Авенике: требовать от левалийских переговорщиков, чтобы на таких условиях договор не был признан, она едва ли могла: для них это означало бы нарушение. Как-то убедить Теодору если не отклонить клятву, так хотя бы отложить ее — было возможно, но не так просто. Пытаться переменить решение Константа — это было бы куда плодотворней, но вряд ли осуществимо так уж просто. А сноха, полностью, кровно преданная Константу, пусть и поддерживающая мирные отношения с ней, Авенике была, прямо сказать, не так удобна. Для нее, обремененной этим знанием, иначе читались письма Теодоры: не покладистой, желающей добрых отношений и готовой просить поддержки женщины, немного побаивающейся новой судьбы, а хитрой и рассчетливой особы, жаждущей отвоевать свое место — выше трона, на котором сидит Авеника. Как назло, в ответ на все ее приглашения и просьбы о встрече Констант отвечал: позже, когда будет время, сейчас очень занят. Это было полнейшей и абсолютной правдой: Константа разрывали на части, его мнения требовали даже те чиновники, которые до этого справлялись самостоятельно или предпочитали следовать советам Эмирана. Он, кстати, тоже настаивал на том, чтобы не просто развлекаться сам и развлекать Константа приятной и необременительной беседой, но и выяснять, решать, подтверждать и что угодно еще. Он с возрастающим волнением ждал того дня, когда дирижабли примут на борт его свиту и самого Эмирана и отправятся во второй по величине город в Вальдери. А перед этим должен был пройти смотр, и гостиницы уже приняли куда больше постояльцев, чем когда угодно за все время своего существования, даже, наверное женитьба Ариана не привлекла столько зевак. Считай, в каждом доме помимо постоянных жильцов объявились еще две, а то и три семьи или еще собирались прибыть, но уже твердо заявили о своем намерении. На расстоянии нескольких верст вокруг города с восточной его стороны, где должен был проходить парад летательных аппаратов, уже раскинулись несколько палаточных лагерей из соседних провинций — для тех, кому не выдали пропуск в Высокий город или кому проживание в нем было просто не по карману. Или тех, кто предпочитал не тесниться, пусть даже на верхних кругах, а разместиться со всевозможными удобствами в огромных шатрах, по удобству мало отличавшихся от домов. Это все требовало надсмотра и управления, полиция уже получала подкрепление от военных, но первоначальное количество людей, отправленных на помощь, оказывалось удручающе недостаточным, нужны были еще силы, и их следовало разместить и обеспечить необходимым, прокормить и прочее. Чем меньше времени оставалось до смотра, тем яростнее становились требования послов соседних государств запретить или ограничить его. Аргументы приводились самые разные: слишком много военных сил собирается в одном месте, смотр по сути является ничем иным, как прикрытием для последующего нападения на одну из близлежащих земель; напротив, попытка застращать соседей, преподнеся им заметно преувеличенные размеры армии и флота; напротив, попытка показать союзникам, что Вальдоран куда сильнее (или куда слабее), чем кажется, в расчете на удобные ему действия указанных союзников. Уже появились первые требования компенсаций: слишком высоко забиравшиеся строи дирижаблей становились причиной чрезмерных природных событий, где-то проливных дождей, где-то, напротив, засух, а где-то на юге выпавший неожиданно снег стал причиной для обращения о компенсации. Констант требовал, чтобы на все такие заявления отвечали либо категорическим: нет, либо встречными исками, благо причин для них было предоставлено в избытке. Но он не мог сказать: я не хочу знакомиться в деталях ни с чем новым, оно слишком похоже на старое, поэтому решайте сами, — это не приняли бы министры, не принял бы мэтр Керниан в первую очередь, потому что его министерство уже давно работало в чрезвычайном режиме, тем более каждый раз речь шла о том, смягчать противостояние, обострять его или не обращать внимание, и каждый раз это значило, что определяется участь приграничных гарнизонов. Внимания Константа требовали командующие охранными постами Высокого города. Полковник Брангон тоже обращалась к нему куда чаще, чем ей хотелось, но Эмиран был ей не помощник в вопросах, беспокоивших ее тем сильнее, чем ближе смотр. Дворец тоже принимал гостей, охранные системы следовало подготовить, перенастроить, и, если учитывать, что первейшим человеком, способным внести необходимые изменения в охранных сетях, был Констант, а на плечах Эмирана оказался не менее тяжелый груз собственных исключительных обязанностей, то и выбора у Брангон особого не было. Эмиран проклинал все и вся, желал возвращения тихих и безмятежных дней собственной юности, когда ни отец, ни Ариан не желали ничего необычного, считали своей первейшей обязанностью поддержание былого порядка и не более, и все было вполне приемлемо, и жаждал уже празднеств в честь брака Константа, после которого — как на это рассчитывали очень, очень многие — наконец во дворце и вокруг него установится прежнее блаженное ленивое благополучие. На совещаниях высших командных чинов Эмиран часто не присутствовал, потому что у него просто не хватало времени, только разве ознакомиться с протоколами и обреченно ругнуться на Константа, вроде слушавшего все внимательно, но делавшего неожиданные выводы. Он же был рад, что отныне с чистой совестью может сказать: охотно займусь более усердно представительскими делами в некоторых провинциях, сделаю все, что в моих силах, но его величество утвердил себя как самостоятельного, внимательного к словам и советам других людей, окруженного достойными советниками государя, а посему пусть правит. Хельма Брангон, почти вернувшаяся в прежнюю форму, выглядевшая как-то моложе, что ли, свежее — так точно, согласно молчала, когда Эмиран проклинал собственную несчастную судьбу близкого родственника, наставника при некоторых юнцах, слишком многое о себе мнивших. Думала она, скорее всего, то же самое, но в куда более резких выражениях, не сомневался Эмиран — и тихо радовался единомышленнику. По причине чрезвычайной напряженности его собственной жизни посвященное ему небольшое стихотворение, опубликованное в поэтическом журнале, наполненное под завязку самыми вычурными восхвалениями, плохое и нелепое, но мгновенно ставшее популярным, не вызвало у него никаких чувств, разве что легкого раздражения. Констант же был вынужден едва ли не каждое утро начинать если не с докладов высших офицеров, так с чрезвычайных собраний отдельных министров. Случалось постоянно что-то разной степени неприятности. Практически все предприятия, на которых изготавливались дирижабли, но не только предназначенные для участия в параде, но и обычные транспортные или пассажирские, докладывали об арестах в собственных окрестностях разных групп — вооруженных и не очень, содержавших магов или только головорезов; высший императорский штаб уговорил его (не без помощи Эмирана, того колебали значительно меньше сомнений) составить несколько групп офицеров тайной полиции и военной прокуратуры, имеющих полномочия на расширенные методы допросов. Значило это: пытки, хотя все старались преподнести это как можно более невинно. Группы эти не знали покоя, их требовали в самых разных местах, но и доклады после их посещений поступали очень убедительные. Отдельные места из некоторых генералы зачитывали вслух торжественным голосом; остальные молчали одобрительно и удовлетворенно поглядывали на бледневшего и заметно волновавшегося Константа. Разумеется, все настойчиво требовали укрепления собственных войск. Эмиран только и говорил: считай либо заставляй считать тех, кому доверяешь, и решай, сам же снова сбегал на совет провинций, чтобы по милости императора и при поддержке представителей провинций разрешить какое-то чрезвычайное происшествие — а их случалось слишком много. Картографический зал не пустовал слишком часто, по мнению Хельмы Брангон и по воспоминаниям Эмирана. Брат его, а до этого отец относились к этой комнате с неким недоверием, предпочитали решать вопросы относительно охранных мероприятий, военных действий или чего угодно подобного в более мирных условиях, где потребности собственных земель, их неожиданная уязвимость, временами развивавшаяся в беспомощность, не представали в таком обнаженном, освежеванном даже виде. Константу же проще было требовать объяснения самых разных случаев именно в нем. Он видел, где и что происходило, а помимо этого чувствовал, как именно. Любое событие соотносилось для него не только с фактическими действиями, как то нападениями банд, попытками устроить пожар или разрушение, жертвами среди простых людей, работников предприятий или слабо защищенных от тайных нападений разбойников городов, но и с предшествовавшими этому изменениями. Он вынужденно учился определять, что значили какие прорывы границ, куда направлялись просочившиеся на его земли банды, отыскивать в предшествовавших разведывательных докладах некие указания на нечто похожее, а самое главное — предугадывать последствия. Это он вынужден был делать на собственных ошибках, а они бывали крайне болезненными, и никто не мог дать ему внятного объяснения, как именно следует делать правильно. Эмиран ссылался на потребности и необходимость престола и подданных, но оказывался необыкновенно ловок в способах ухода от прямого ответа; советники предлагали сотни разнообразных вариантов, но никто не соглашался брать на себя ответственность и исполнять собственное предложение. Военные — те готовы были действовать всегда. У них всегда были наготове несколько предложений, особенно если снабдить их материальной поддержкой. Правда, решения эти были различны у офицеров разных видов войск, да даже внутри одной армии их могло быть несколько, и, разумеется, каждый считал именно свое единственно верным. Констант опустился до того, что осторожно спросил мнения у Хельмы Брангон — та изредка присутствовала на таких совещаниях, потому что некоторые события за пределами Высокого города напрямую были связаны с безопасностью дворца и храма на его вершине. Хельма ответила без раздумий: — Тупые самовлюбленные ящеры. Констант, подумав, согласился. На попытку уточнить она ответила, воровато отводя глаза и не скрывая какого-то сочувствующего, доброго злорадства: — Не имею ни малейшего представления, ваше величество. Я всего лишь средний офицер, мой гарнизон меньше самого скудного из этих раз в пятьдесят. Так Констант снова оставался наедине с необходимостью принять решение. В каких-то случаях он предпочитал закрыть глаза и последовать совету человека, которому доверял или находил разумным; иногда он слушал кого-то и твердо решал поступать строго наоборот. Самым сложным бывало оценивать собственные решения: Константу становилось стыдно, больно, тяжело из-за жертв, принесенных по их причине. Изредка ему говорили: если бы не случилось того и того, было бы сугубо хуже. Это становилось слабым, но все же утешением. Наверное, если бы не редкие занятия с Финнианом Артриром, если бы не чуть более частые посещения храма, Констант не сохранил бы какой-то неожиданной уверенности, спокойствия, намерения идти дальше. Это — и письма, запечатанные гербом со снежной совой, как ни странно. Они были полны приятных историй, написаны так просто, буднично и при этом увлекательно, характерно, что Констант слышал, как эти слова произносит сама Теодора Ревадион, устроившись в кресле, подтянув поближе блюдце с пряными орешками, глядя на него лукаво прищуренными глазами, поправляя выбившиеся из косы пряди волос, как на многих рисунках Зельды, и даже открывал шкатулку с сохраненным ее голосом. Однажды только Констант почти потерял уверенность в себе и во всем, что его окружало. Ему доставили доклады Уно и его группы с промежуточными результатами, а помимо их примерные эскизы матриц. Результаты сводились к одному: преступника невозможно установить, его сообщники почти полностью лишены разумных способностей и не могут узнавать никого, даже собственных родственников. Попытки определить круг их знакомств, чтобы в нем выделить человека или людей, через которого они смогли бы протянуть какие-то связи к подозреваемому, тоже были безуспешны. Также и опыты с заключенным, заслуженно носившим звание архуса и не менее заслуженно лишенным всех титулов и прочих почетных званий (читай: Финниан Артрир), не привели ни к чему. Трупы могли быть неплохо сохранившимися, но в них часто разрушена некая личностная основа, без которой невозможно было перебраться к воспоминаниям, ощущениям и последним мыслям жертв. Были разработаны и опыты, позволявшие архусу вычленить остатки личностной основы у жертв, не бывших мертвыми — дышавших и прочее, но никак не общавшихся со внешним миром. Опыты были невероятны по своей изобретательности, по искусности, по мастерству, равных которому не встречал никто — Констант помимо воли испытывал гордость за Артрира, — беда заключалась в том, что вычленять было нечего. Личности этих несчастных не были разрушены, они скорее были заражены тем ничто, которое он знал как ужасную и непобедимую пустоту. Прочитав эти доклады, Констант долго сидел, обхватив себя руками, втянув голову в плечи и судорожно дыша. На робкие вопросы секретарей и помощников он только тряс головой. Снова он пытался обратиться к тому странному ощущению, чтобы напрямую утвердить власть свою над этим преступником — на землях Вальдорана, внутри сложной и насыщенной самыми разными заклинаниями пограничной матрицы, ему, по благословению Семи Небес императору, прошедшему самую сложную инициацию и принявшему ее, принятому ею, не быть ли способным подчинить себе простого смертного? Вот только человека этого не находилось. Ни внутри границ Вальдорана, ни за ними. Ни в море, ни внутри гор. Он потребовал Хельму, и через две минуты она, злая, как две дюжины голодных ящеров, неслась к казармам, чтобы через полчаса сопровождать Константа в храм. Констант сразу же направился к алтарю. Времени было глубоко за полночь, в подъемнике Констант не услышал, а скорее ощутил три удара часов на Хрустальной башне, и это почти успокоило его. Храм же не знал времени суток, всегда кто-то был чем-то занят, куда-то спешил. Жрецы, участвовавшие в охране храма — хотя что бы охранять им на вершине Высокого города, куда мало какой дирижабль может подняться, даже если и осмелился бы, — не удивились, увидев Константа и его гвардейцев. Тут же его доставили к храму, и он отмахнулся от сопровождавших, велев только позаботиться о гвардейцах. Вскоре он стоял у изножия алтарного камня. У изголовья стояли два шестирогих жреца, держали свитки и неспешным речитативом читали гимны Семи Небесам. Одного шага Константа в границы зала достало, чтобы засветились письмена на полу, а алтарный камень начал становиться прозрачным. Жрецы посмотрели на него взглядами, в которых читались ужас и обреченность, но затем снова обратили глаза на свитки и продолжили читать. Низшие жрецы, стоявшие у стен, следившие за огнем в светильниках, за цветами, записками и прочими принадлежностями, ждавшие окончания стиха, чтобы подхватить хвалебные слова, начали беспокойно переглядываться. Камень же оставался черным, но становился при этом прозрачным, в нем можно было различить предков Константа и сверстников, строения, напоминавшие дворцы и замки в разных частях Вальдорана, моря, по которыми плыли древние корабли, и невероятные, невозможные летательные аппараты. Констант опустился на колени перед алтарем и опустил на него голову. В зале воцарилась мертвая тишина. Даже когда умирал император, даже когда иссякал огонь, сожравший его тело, молчание в этом зале не было абсолютным. Хоть что-то да было слышно, шаги ли за пределами зала, дыхание внутри его, тихие слова песен, которые хоть кто-то из жрецов, но продолжал читать. Ничего этого не было слышно, потому что никто не смел нарушить состояния, в котором пребывал Констант. Что было причиной ему — едва ли сам он мог сказать, очевидно было им, искусным в служении, в изучении, принятии и распространении воли высшей силы, что Семь Небес благосклонны к императору, потому что не уничтожили его за такое дерзкое, простое, непочтительное обращение с алтарем. Еще удивительнее было, что Констант обошелся без короны, а камень не светлел — и был прозрачным — и наполненным самыми разными картинами. А еще пол под ногами менялся, но иначе. Смотреть на него было больно глазам, так ярко вспыхивали древние заклинания на нем. Пол не был видим совершенно, казалось, что под ногами разверзлась бездна, что висишь в воздухе и нет под твоими ногами ничего, разве что где-то глубоко, многие тысячи верст ниже начинается что-то странное, незнакомое и непривычное. В зал вбежал Семирогий, и он передвигался неожиданно резво, а ведь только утром едва смог влить в себя густой мясной бульон и уставал от необходимости переворачивать страницы старинного фолианта. Он замер, едва пересек границу зала, и округлившимися от ужаса глазами смотрел на Константа. При этом даже его тяжелое дыхание не было слышно в зале, и когда Семирогий, собравшись с духом, преодолев ужас перед бездной под ногами, убедившись, что все же идет по твердому, прошел к изголовью, Констант не пошевелился. Под ногами жрецов росли, вспыхивали и исчезали звезды, распространялась густая, полная тайн и угроз, но непустая тьма, собиралась воедино и обретала свет, заливала им все под ногами, ее закрывали ветви невиданных растений, и под и над ними летели птицы; алтарь по-прежнему показывал незнакомых, но узнаваемых людей. Констант наконец поднял голову с алтаря и посмотрел на Семирогого. — Продолжайте, — приказал он. Шестирогий и Шестирогая смотрели на высшего жреца, тот, застыв камнем, — на Константа. Шестирогая протянула ему свиток и указала пальцем на место, с которого не были слышны их слова, и Семирогий попытался читать. Первые слова были совсем не слышны, но вскоре голос его набрал силу, Шестирогая продолжила, когда он завершил стих, затем очередь перешла к ее собрату, и наконец негромко запели общий куплет все жрецы. Пол стал непрозрачным, только заклинания все еще были видны на нем, и алтарь светился черным светом. Констант привалился спиной к нему и откинул голову назад. Он тихонько шевелил губами, когда узнавал слова или строки, и довольно улыбался, радуясь собственной памяти. Часы пробили пять, Констант закрывал глаза, сдаваясь дреме, затем снова открывал их, слушая, что читают жрецы, и снова дрема овладевала им. Жрецы начали утренний цикл; Шестирогих сменили два пятирогих жреца, Семирогий все стоял у изголовья. Констант поднялся и повернулся к нему, кивнул, погладил камень и ушел. У выхода из храма он стоял, дожидаясь Брангон и гвардейцев — и спроси кто ее, с чего она решила, что им пора, Хельма не смогла бы ответить. Просто встала и сказала: «Император ждет». Сомневаться в ее словах не пришло в голову никому. Она косилась в сторону Константа весь путь, но спросить не отваживалась. Он же был слишком погружен в свои мысли, чтобы обращать внимание на кого угодно постороннего. Из необычного, еще случившегося в эту ночь, было разве что поведение Финниана Артрира. Он был беспокоен, сначала отказался от ужина, хотя от чего там было отказываться — плошка похлебки со стаканом воды, хлеб из отрубей, а те напоминали больше древесную щепу. Затем он долго вертел головой, словно прислушивался к чему-то, но в шлеме, сделанном специально для него, чтобы ограничить предельно все его восприятие, ничего даже рядом с камерой расслышать было невозможно, охранники знали это, потому что проверяли неоднократно. Наконец Артрир застыл, опустил голову и вроде как заснул и в таком ужасно, болезненно неудобном положении провел время до утра. Утром же, когда Хрустальные часы пробили шесть, и их бой подхватили часы в кабинетах прокуратуры, он снова вскинул голову, вслушиваясь в нечто. Два охранника вошли к нему в камеру, спросили, все ли в порядке. Он не счел нужным ответить, но от завтрака не отказался. Ранним утром Талуин Уно и Северина Эль заходили в кабинет Иды Элирис. Эль присвистнула, глядя на окно. Ида самодовольно ухмыльнулась. — Небеса, какая восхитительная штука! Какой великолепный вид! — воскликнула Эль, подходя к окну и разводя руки в стороны. — Вальдери, прекраснейшая из земель, благодатный народ, населяющий тебя, благословенное солнце, освещающее тебя своими лучами! — Благословен кошелек, способный понести такие траты, мэтресса Эль, — промурлыкала Элирис. — Прошу вас, магистр, садитесь. Коллега ваша может без церемоний присоединиться к нам, когда повосторгается не столько достижениями инженерной магии, сколько красотами, открытыми нам через них. Хочу надеяться, что это займет меньше трех суток. Хотите кофе? Чай? Есть молочные напитки. Уно остановился на кофе, Эль потребовала фруктовый чай. Несколько времени они провели, осыпая похвалами всё, чем занималась Элирис. Эль призналась в страстной любви к «Гобою»: день проходит зря, если она не узнает, что крякает нынче этот гнусный листок. Уно, в свою очередь, долго восхищался песнями, которые Ида писала; она слушала, приоткрыв рот, как он перечислял даже те песенки, которым исполнилось лет тридцать, а то и больше. Он сказал, широко улыбаясь: — Небо, я был курсантом, но как же мы любили их горланить! — Как же я стара стала, — тяжело вздохнула Элирис. — Даже и не заметила, как состарилась… Уно рассыпался в похвалах ее невероятным талантам, Эль восторгалась ее великолепной внешностью, и Ида делала вид, что почти согласна, что жизнь ее прошла не зря. Потом, правда, когда первая чашка напитков была закончена, она перестала улыбаться и сказала, что коль скоро имеет удовольствие лично общаться с представителями прокуратуры, самого скрытного и таинственного ее отдела, так почему бы ей не узнать, откуда такой интерес. Уно посмотрел на Эль, и она спросила: — Знаете или знали ли вы девиц по имени Иветта Нариан, Тара Сларад, Ира Кринлер… Она продолжала перечислять имена — в общей сложности двенадцать, все, в чьем отношении у инквизиции не было никаких сомнений. Четыре трупа из названных находились в морге инквизиции, одну девицу, полностью лишенную рассудка, уже забрали родственники, личность еще одной предположительно совпадала с пропавшей несколько недель назад начинающей актрисой дешевого театра, но та была сиротой. Уно и Эль рассчитывали установить еще имена. Ида внимательно слушала их; почти сразу же после того, как Эль завершила перечисление, она сказала: — Я могу велеть моим деточкам проверить, не объявляли ли кого-то из перечисленных в розыск через «Гобой» или «Торговый листок», любезные мэтры. Иветта Нариан… — голос Иды дрогнул. — Я уже видела ее в главной роли на моей сцене. Но она влюбилась в какого-то проклятого художника.