Враг коленопреклоненный

Допрос Иды Элирис длился куда дольше, чем планировали Уно и Эль. Женщина эта была удивительна — это многократно повторила Эль, с этим молчаливо соглашался Уно: она производила впечатление человека, говорившего открыто и выкладывавшего все, как на духу, при этом насмехалась над собой и ими, при этом в голосе ее звенели сочувственные, печальные, трагичные даже нотки, при этом она словно предугадывала, что именно нужно было от нее инквизиторам, при этом движения ее соответствовали настроению момента слишком уж хорошо, но одновременно были предельно искренни, понятны и убедительны. Более того, только уйдя от нее, почти добравшись до кабинета, Эль и сказала задумчиво: «А ведь ее до средостения задело». Уно даже остановился ненадолго, покосился на нее и продолжил шагать. Спорить с замечанием Эль было бессмысленно, он был согласен, хотя, наверное, потребуй от него кто-то, попытался подобрать иные слова, выдвинул вперед другие характеристики. В любом случае, визит был бесспорно приятным, и Альде наверняка будет дуться, потому что ему не досталось ни возможности поглазеть на известных людей в служебных помещениях легендарного театра, но в куда более значительной мере эта беседа была полезной. Не нуждалась в пояснениях незначительная особенность: Ида Элирис охотно отдавала все документы, которые только просили у нее Уно и Эль. Под расписку о возвращении, разумеется, и Эль горячо уверяла Элирис, что проследит за тем, чтобы копии были сняты в кратчайшие сроки, а оригиналы доставлены обратно в ближайшее время, но многое уже производило впечатление копий. Иными словами, Элирис если не сама занималась расследованием, то внимательно следила за ним в той мере, в которой это допускали процедуры в полиции и, возможно, отношение к ней и некоторым знакам внимания от нее следователей. К тому же она очень ненавязчиво высказывала и собственные предположения: и хитра была невероятно, многоопытна и очень умна, так что они вообще не воспринимались таковыми — вопросы не вопросы, заявления не заявления, наблюдения не наблюдения, но они оставались в памяти, и Уно возвращался к ним снова и снова. Некоторые были наивны, часть — слишком примитивна, чтобы уделять ей много внимания, еще немного — слишком трудно выполнимы и пригодны скорее для сценического действия, чем для действительного преступления. Но кое-какие заслуживали того, чтобы обдумать их повнимательнее, когда они втроем — Уно, Эль и Альде снова начнут ломать головы над преступлениями. — Кого бы она ни наняла для расследования, это очень неплохие ребята, — сказала Эль, подойдя к двери их кабинета. Уно подошел ближе и прислонился плечом к стене. Он задумчиво пожевал губы, глядя перед собой, и ответил: — С ее даром, однако, следовало бы ждать, что она наймет кого-то, хоть немного разбирающегося в условно законном и преступном колдовстве. — Каким даром? — тут же спросила Эль. Уно мельком глянул на нее, огляделся и вошел. От Альде осталась записка с кратким перечнем заданий, которые он успел закончить, самое главное среди них — предварительное сравнение кругов общения известных жертв. Уно представил, насколько многослойным может оказаться такое сравнение, и поморщился. Эль же поставила сумку на стол, развернулась к нему и сложила на груди руки. — Какой дар? — требовательно повторила она вопрос. — Это предположение. Отчасти суеверие, — поморщившись, ответил Уно и помассировал переносицу. — Давно как-то в глаза бросалось, что у нее особенные отношения с… — Он взмахнул рукой, пытаясь помочь себе собраться с мыслями, прошелся по помещению и остановился у невысокого шкафа, в котором они обычно прятали посуду и еду. — Со знатью? — предположила Эль. — Да нет, для этого не нужно особенного иррационального дара. По крайней мере, я так думаю. — Уно пожал плечами и достал чайник и плитку, провел по ней пальцем, чтобы она начала греться, и налил воды. — Везение, по меньшей мере, магистр, — возразила Эль. — Ну там, оказаться в нужное время в нужном месте, привлечь внимание ненаследного принца, настроить против себя невлиятельного дворянчика к удовольствию нескольких влиятельных, оказаться полезной кому-то с семейными связями и кому-то с деньгами. Уно сложил руки на груди и прислонился спиной к стене. — Этот дар не требует колдовского зерна, Северина. Нечто другое — да… хм, или если везение тоже относить к магической вене, то и оно тоже. Я имел в виду другое. Очень часто она пишет некие вещи, и я не имею в виду ее дрянную газетенку, и эти вещи оказываются пророческими. Никогда не обращала внимания? Если ты читаешь ее пьесы, не соотнося со временем, в которое они писались, получаются забавные, увлекательные или серьезные и даже мрачные истории. Но когда кладешь на левой стороне стола ее пьесу, а на правой календарь за год, обнаруживаются любопытные вещи. Пьеса издана в четвертом месяце, в седьмом же случается нечто очень похожее. Это могло быть забавно, или простое совпадение. В конце концов, если говорить слишком много и по возможности связно, вероятность случайно произнести нечто, подходящее по толкованию под пророчество, возрастает в несколько крат. Я имею в виду: «Старый мундир», например. Два офицера, предотвращающие попытку королевы окружить смертельно больного короля близкими ей людьми. О болезни Ариана за пределами его врачебного совета тогда не было известно совсем. — А попытки королевы? — подобравшись, насторожившись, спросила Эль. Уно криво улыбнулся: — Я пересмотрел списки императорского совета. Очень познавательное занятие. С определенного момента в совете начали один за одним появляться люди, дарившие… королеве слишком много подарков. Значительно менее заметны действия нескольких офицеров королевской гвардии, приведшие к лишению нескольких новоутвержденных советников своих должностных орденов и даже к заключению двух под арест. — Я думаю, это не единственный случай в истории Вальдорана. Ей вполне могла попасться в руки какая-нибудь сплетня из давнего прошлого. — Или из дипломатических историй соседних стран, — охотно согласился Уно. — Или этот, «Яблоневый цвет». Весной, когда не только на горизонте, но и на нижних уровнях Высокого города цветут яблони, сердца девушек особенно мягки к горячим словам юношей. Что-то там о враждующих семьях, о юношах из бедных, но очень самолюбивых родов, говорящих слова, которые подсказывает им не сердце, а старший родственник. О похищении наивных девиц и вражде двух родов. — Обожаю эту пьесу, — с придыханием ответила Эль. — Ты нашел, как звучали родовые имена? — И даже о случае. Девица оказалась неожиданно сильна духом, пережила пять попыток заключить магический брачный союз и даже согласилась на открытом судебном процессе. Ее речь на суде печатал «Гобой», кстати. Полностью и без купюр. Через два года после премьеры пьесы в театре Элирис, кстати. — Ага, и там неудавшаяся невеста была редкостно упертой. Девица могла ее посмотреть? — Возможно, — пожал плечами Уно. — Не думаю только, что в подвале у нее хватало сил вспоминать о проходной пьесе во второразрядном театре, так что, скорее всего, совпадение, от которого мой интерес только возрастает. Я о другом, магистр Эль. Это могут быть случайные совпадения. Это может быть особенный талант. Когда, знаешь ли, переходишь дорогу и по наклону голов двух невзрачных людей видишь, что они собираются войти в лавку и ограбить ее. Или по натянутым улыбкам супругов можешь предположить, что их брак уже закончился. Великая наблюдательность и немного жизненного опыта, или наоборот. У нее же другое. Когда мы говорили с ней, у меня сильно́ было ощущение, что она видит не только улыбку на моем лице, но и налет на языке, и что на затылке волосы криво острижены. Что-то такое. Поэтому странно, что она наняла простых следователей, а не кого-то с магическими талантами. — Ты хорошо подготовился к допросу, Талуин, — задумчиво произнесла Эль. — Кстати, теперь я опасаюсь увидеть на сцене себя. Уно усмехнулся и покачал головой. — Либо пьеса о нас с тобой уже написана, либо никогда не будет написана, — мягко возразил он, рассчитывая успокоить ее. — Элирис будет мешать знакомство с нами, чтобы ухватить в будущем нечто о нас. Он вскинул голову. — Поэтому она и наняла тех людей. Знакомство с жертвами ограничило ее дар. — Думаешь, она не… — Эль долго молчала, а затем сказала иным, глуховатым голосом, куда медленнее, чем говорила до этого: — увидела, с чем имеет дело? Уно не решался отвечать. Чтобы потянуть время, в безосновательной надежде на то, что Эль заинтересуется чем-то еще, пытаясь сам подобрать ответ, который устроил бы его, он медленно насыпал в чайник травы, смотрел, как вода начинает закипать и поднимает желтоватую пену, поднимал и легонько колыхал его, снова ставил на плитку. Эль за его спиной выкладывала из сумки на стол тетради с заметками, сгружала папки, затем переставляла их, чтобы освободить место для посуды. Она, очевидно, сама не на шутку задумалась: либо о том, насколько прав Уно, либо о том, насколько она готова принять то, что он увидел в одной с Идой Элирис комнате. Они переглянулись, задержали друг на друге взгляды, когда Уно повернулся, чтобы поставить на стол чайник, и продолжили заниматься своими делами: Эль пошла к шкафам со справочными пособиями, Уно подтянул к себе ее заметки. Она вернулась через некоторое время — Уно уже мерно жевал хлеб с сыром — и налила себе чай. — Очень хороший сбор, — одобрительно кивнув, произнесла она. — Я все-таки когда-нибудь попробую переманить у тебя Нито. Уно радостно заулыбался и преданно посмотрел на нее. — Я даже подскажу тебе, как лучше сделать это! — воскликнул он. Эль фыркнула и покачала головой, мол, можно подумать, это подействует и Нито так просто откажется от положения единственного распорядителя и самого несчастного слуги, а пока главного тирана в не самом бедном доме. И они снова молчали, думая все о том же. Странным образом после продолжительного, иногда напряженного, временами утомительного разговора с Идой Элирис, после ее рассказов о тех девицах, с которыми она успела познакомиться ближе, и тех, кого Уно пока не мог назвать жертвами его преступлений — они пропали из ее театра, но пропали ли без вести? — он начинал понимать, что за маску должен был носить преступник, чтобы ему удавалось без излишних сложностей добывать себе новых жертв. Пока же, впрочем, это были смутные картины, не очень хорошо увязывавшиеся в цельный образ. При этом идея эта, чьей бы она ни была, кому бы первому ни взбрела в голову, о том, что преступник должен быть связан с театром, казалась Уно бесперспективной и очень удачной одновременно. Преступник не мог не обладать некими актерскими способностями. Возможно, талант давал о себе знать, возможно, работа, положение, семейные отношения были как-то связаны с театром. Уно предполагал, что и писательство можно отнести сюда же, или — рисование, а скорей пластическое искусство, потому что с пространственным воплощением тех же матриц у преступника и шедших за ним людей трудностей не возникало. — Так ты на самом деле думаешь, что она не… увидела, какие именно опасности готовятся тем девицам? — спросила Эль. Хвала ей, настойчивой, решительной, не успокаивавшейся, пока не получила ответа, требовавшей его ото всех, способной спорить даже и с Мондаларом, но при этом отодвигавшейся, когда Уно замыкался, чтобы из множества ответов остановиться на совсем малом количестве таких, которые бы устроили его. — Отчего же. Вполне могла, — невозмутимо ответил он. Эль подняла брови. — То есть он не близок к ней? — Она не могла не ощущать, что жизни этим девицам отмерено всего ничего. Поэтому, кстати, хватилась их куда скорее. Нужно будет еще раз сверить давние жертвы с ее списками, возможно, удастся установить еще соответствия. — Это напоминает шаманские гадания куда больше, чем расследования, — скривилась Эль. — Получается, что мы подгоняем под результат методику. Мне это не нравится. Уно поднял чашку в уважительном тосте. — Это не особенно нравится и мне. Но, Северина. Мы все еще не уверены насчет цели преступлений. А мы уже не можем отрицать, что они были всего лишь средством, чтобы достичь ее. При этом мы практически уверены насчет средств. Они очевидны нам, мы можем достоверно и убедительно установить, относятся ли некие загадочные преступления с использованием запрещенной магии и жертв, в том числе человеческих, к нашему основному расследованию или это отдельные производства. Так что это не совсем приемлемо, но у нас нет особого выбора. — У нас есть время, — заметила Эль. Уно кивнул. Если принимать слова императора на веру — или что еще им оставалось, то преступник перестал существовать. Как именно — в их ли мире, в этой ли реальности, тут Уно боялся делать какие угодно предположения. Но пока можно было передохнуть, не бояться, что ночью их разбудят, чтобы доставить к месту, не впечатлявшему глаз, но ужасавшему разум, чувства, даже плоть. — Меня одно сбивает с толку. «Вальдоран ждут тяжелые времена, магистр», — передразнила Иду Эль и даже выставила перед собой руки с растопыренными пальцами, закатила глаза и раздула ноздри. — «Вальдоран ждут очень тяжелые времена». Не лучше ли было говорить это кому-нибудь, более близкому императору? Уно выразительно поднял бровь и прищурился. — Ну да, да. Она говорит то, что считает нужным, и обращает свои слова к тому, кого считает нужным, — поправила себя Эль. И в ее лице что-то изменилось. — Значит ли это, что последствия этих преступлений куда более опасны, чем мы предполагаем и совсем иначе, чем мы до сих пор считаем? Уно пожал плечами. — Если мы принимаем за доказанное дар Иды Элирис, боюсь, именно так. — Но предположения об особенности ты высказал после встречи с ней. До этого не говорил вообще. — Откуда бы мне знать о них. — Уно снова пожал плечами, откусил хлеба и медленно прожевал его, глядя поверх головы Эль на стену. — Едва ли сама Ида охотно привлекает внимание к собственному дару. Ее покровителям это может не понравиться. Стихийный провидческий дар у человека, известного своей неприязнью к храмовникам, неуправляемого в принципе, да еще обращающего этот дар в звонкую монету. Я могу представить много объяснений, которыми накормят себя до отвала люди, собирающиеся заказать наемного убийцу. Он не очевиден так уж сильно. Согласен, ее газета может настраивать против Иды много влиятельных людей, и даже ее постоянная везучесть, с которой она либо сама обретается в нужное время в нужном месте, либо шлет туда своих людей, может, и я подчеркиваю, Северина, — может! — вызывать подозрение, но не более того. Подозрительна смерть императора, к примеру, он был слишком молод для человека, защищаемого магией Вальдоров, храма и самого города, и… надо будет допросить Гиберта, сколько он обнаружил повестей о насильственной смерти монарха, вышедших в последний год. При этом вдовствующая императрица сохранила очень много из былых своих привилегий, что открыто указывает на ее полную непричастность к ранней смерти. Точно так же и о везении Элирис можно говорить о даре, а можно — как о везении. Но я не мог не ощутить некую особенную уверенность… Он замолчал и прикусил губу. — Похожую на транс, да? — Эль кивнула головой, потянулась к чайнику, налила себе еще напитка, а затем обхватила чашку руками и уставилась в нее. — Жрецы даром и словно в качестве предоплаты за будущую верность Небесам могут войти в это состояние, некоторые обладают этой способностью и далеко от центра храма. Но они, правда, носят либо храмовые куртки, либо мантии, тут не ошибешься, а поэтому не рискнешь обратиться к ним с вопросом. Эль подтянула к себе тетрадь с заметками, сделанными по пути обратно в прокуратуру. Записи, которые они вдвоем с Уно заносили на протокольные листы, лежали рядом, дожидаясь внимания, пока же куда любопытней было сравнить те впечатления, которые выплескивались на бумагу сразу же после расставания с Идой. Уно дожевал хлеб и встал, чтобы принести несколько двухмерных схем матриц, Эль долила еще воды в чайник и отодвинула его к краю стола, затем достала панорамные карты мест преступления. Когда Уно подошел к столу со схемами, она спросила его: — Какие твои самые невероятные предположения о цели преступлений? Уно пожал плечами и покачал головой. — Я одно время пыталась убедить себя, что речь идет о всемогуществе. Ну знаешь, если не пустили в Храм Семи Небес, так отчего бы не создать свой. Но это не выдерживает никакой проверки. Попытка обернуть время вспять? Омолодиться? Подарить себе еще несколько десятков лет жизни? Для этого достаточно быть могущественным магом. Артрир после всех опытов оправляется в считанные дни, он выглядит юнцом, я чувствую себя его двоюродной бабкой по крайней мере. — А могущество можно получить и в запретных ритуалах. — Думаешь, Артрир проводил их именно для этого? — Уверен, что нет. Он выглядит, кстати, куда моложе сейчас, чем когда мы только доставили его. И не в его характере это, Северина, совсем наоборот. Он тщеславен, но скорее потому, что семейное воспитание было именно таким. Но его интересы лежат где-то еще. В опытах со временем, например. Уно в задумчивости сел и скрестил руки на груди. — Они невероятны. Я ненавижу себя, что говорю это, но для меня великая честь помогать ему в этих опытах, — мрачно сказала Эль. — Те жрецы, которые следят за нами, думают примерно так же, смею тебя заверить, — ухмыльнулся Уно. Он заложил руки за голову и поднял лицо к потолку. — Мне хочется знать еще одну вещь. Насколько легко он достроит еще три-четыре измерения к уже имеющимся в этих матрицах. Вообще что это такое — быть в состоянии ступить туда. — И что это значит? — тихо спросила Эль, косясь на стопку чистых листов бумаги. Уно перевел на нее острый взгляд. Она от неожиданности вздрогнула. Уно же заговорил медленно, словно тщательно подбирал слова: не потому, что подозревал Эль в ненадежности, а скорее потому, что искал те образы, звуки, наиболее точно выражавшие то, что он ощущал: — Это значит, что ты способен обратить свое существование в пространстве и времени вспять, свести их в некое ничто, существующее нигде, но всегда, и остановить это «всегда» в новом пространстве и времени. Возможно, идя против его течения. — Если это «всегда и нигде» существует, то разве способен человек выдержать его? — облизав губы, медленно, неуверенно произнесла Эль. — Отчего же нет, — легко, почти беспечно ответил Уно. – Существует. Человек вполне может выдержать его. Продолжить свое существование, Небеса знают в каком состоянии, но, скорее всего, со взорванным или полностью преображенным сознанием, потому что простое человеческое едва ли выдержит «всегда и нигде» или «никогда и везде», если уж на то пошло. Эль перевела дыхание. Для нее с самого начала их сотрудничества, но и до него не было тайной, что мысли Уно шли по тропам, невидимым и непонятным подавляющему большинству людей, но даже для него это было несколько необычно. Сама Эль — на пару с Альде, но и сама по себе — представляла себе матрицы, о которых они говорили втроем, целью которых было перемещение в пространстве: чисто теоретически это было возможно, если обладать возможностью управлять бесконечно мощным источником магии. Практически же — невозможно в принципе, если только не обладать особой защитой Небес — быть Небесами. Был, конечно, Финниан Артрир, не скрывавший своей способности передвигаться во времени, пусть на ничтожно малые хронорасстояния и уж точно никак не против течения времени в доступной им реальности, но — был. Они видели это собственными глазами, более того, Артрир, по подозрению Уно, согласился на опыты, несшие для него очень серьезную, почти смертельную опасность, потому что когда еще ему такая возможность представится, да еще со внушительной страховкой, которую обеспечили ему и инквизиторы храма, и храмовые маги; при этом, коль скоро сам Артрир не отваживался на слишком широкие шаги в выбранном им течении времени, пусть даже с учетом всех обстоятельств, то другим и мечтать о подобном не стоило. Или, наоборот, именно об этом следовало задуматься. Так что Эль снова раскладывала схемы матриц, они вдвоем с Уно осторожно удаляли излишние узлы и линии, исправляли и упрощали слишком сложные, чтобы понять: возможно ли с помощью этой матрицы попытаться передвинуться одновременно во времени и в пространстве, переместиться на разных слоях реальности — или что угодно еще, не менее невероятное. Затем Эль засела за расчеты объемов магии, необходимых для любого из этих невероятных предположений, а Уно начал составлять отчеты, но вначале решил перечитать протокол допроса Иды Элирис, сведения, переданные ею обо всех девицах, служивших в ее театре или готовившихся служить в нем, но неожиданно пропавших, а помимо этого сведения, полученные от других работников. Кто-то говорил, что Иветта Нариан, к которой Ида была особенно внимательна, была уже знакома с неким художником, когда пришла в театр. Кто-то утверждал, что поначалу, только начав работать в театре, она думала только о работе и готова была проводить на ней дни напролет, а влюбленность настигла ее как-то очень сразу, но все же Иветта не пришла к ним с влюбленным сердцем. При этом все в один голос утверждали, что Иветта очень тщательно следила за тем, чтобы никому и ни при каких условиях говорить имени этого художника; возможно, это получалось у нее сверх сознательных усилий, но тут Уно все же считал, что никаких наведенных запретов не существовало, для них тот преступник, представление о ком они уже сформировали, едва ли был способен на такую тонкую работу. Из тех, с кем она общалась вне театра, тоже никто не мог сообщить ничего достоверного, они слышали, предполагали, какая-то нездоровая увлеченность, неожиданно вспыхивавшее в Иветте высокомерие в отношении к окружающим, становилась все заметней. Нечто подобное говорили и о Таре Сланард: она, рожденная на горизонте далеко за пределами тени Высокого города, смогла найти путь на седьмой круг и даже в театр Иды, а ей только исполнилось тридцать лет. Девица была невероятно талантливая, но с угрюмым характером, любезная ровно настолько, насколько это требовалось, но державшаяся обособленно; она как-то неожиданно для окружающих начала говорить о несправедливости устройства империи, о чрезмерной скупости Храма, не делящегося ничем из доступного им. До этого Тару интересовал только театр и собственный успех, а потом — собственные сверхъестественные способности, магические в том числе, возможность совершать невероятное не только на сцене, но и в обычной жизни. Это неплохо соотносилось и с другими наблюдениями: например, где-то в это же время те из жертв, к чьим привычкам относилось и ведение дневников, начали не просто закрывать записные книжки, но и шифровать записи в них. Уно, Эль и Альде тщательно исследовали заклинания, которыми жертвы пытались защитить дневники. Разумеется, это были разнопорядковые приемы, но кое-какие выводы можно было сделать. Созданием или возведением матриц на местах преступления руководил иной человек, это бесспорно, но кое-какие узлы удалось опознать в защитных плетениях на тетрадях. Уно предположил, что кое-какие из этих плетений с узнаваемыми особенностями создания можно будет найти в нескольких матрицах и по ним проследить, кто и где принимал участие. Эль занялась этим, а Уно вернулся к допросу Иды Элирис. Он сомневался, что ее желание помочь им продлится так уж долго и что те сведения, которые она передавала им столь охотно, так уж неискажены ее ли точкой зрения или чьей-то еще. Впрочем, отрицать, что она сообщила много любопытного, по-новому освещающего уже известное, дала очень точные и полные описания тех из жертв, с которыми была знакома лично или опосредованно, было неправильно. Эль, с его позволения и даже настоятельного желания, решила отправиться домой. Но напоследок она сказала: — Я не представляю, как именно можно озаботиться предотвращением этих преступлений. Распространить заявление, что все одинокие люди, жаждущие расширить границы познания, должны с особенным вниманием обращаться к учениям, к которым обращаются? — Это ни в коем случае не устоявшаяся школа, — покачал головой Уно. — Даже если чье-то больное воображение, что-то никак не попадаются повести, которые бы подошли нам. Уно встал и прошелся по комнате. — Возможно, мы ищем их не там, — задумчиво ответил он. — Мы исходим из нечто общедоступного, малораспространенного, но не скрытого. Если же предположить, что… ну хорошо, Элирис утверждала о художнике, допустим. Этот художник — обычный ремесленник, вынужденный зарабатывать на жизнь… нет. Вынужденный зарабатывать куда больше достаточного для скромной жизни, потому что изучение сокрытых пока от нас целей наверняка занимает немало времени и денег, отчего-то упрямо стремящийся жить в Высоком городе, хотя где-нибудь на горизонте рядом с тенью от Высокого города на него никто бы не обратил внимания. — Самый низкий уровень Высокого города ближе к храму, чем самый близкий к подножию город в Вальдери, — заметила Эль, стоявшая в застегнутой на вторую пуговицу мантии, но с непокрытой головой, готовая стоять так еще два часа. Уно вздохнул. — Не только к храму. К императору тоже. Он и храм созависимы, но император немного более свободен, хотя бы потому, что храм во многих своих решениях ограничен необходимостью получать благословение императора. Ключевые ритуалы храма не просто так включают коронованного Вальдора, а потому, что даже простое его участие является неким катализатором, преобразователем, Небеса знают, что еще. — Он покачал головой. — И эта их магия! Я очень хотел бы посмотреть, на что способен император вне занятий с Артриром. Это может быть очень… Он снова прошелся по кабинету. — Познавательно, — завершила за него Эль. Уно глянул на нее, но не сказал ничего. — Ну да, Великий город полон возможностей. Чтобы заработать денег, чтобы осуществить самые дерзкие планы, чтобы найти подходящих людей, и магия в нем действует все же иначе, чем на горизонте. Если, конечно, для него это важно. — Едва ли, — буркнул Уно. Он поднял на нее глаза и сказал ласково: — Отправляйся домой и оставь все свои мысли здесь. Завтра будет новый день. Эль ушла, но прежде добилась от него обещания, что и он отправится домой и как следует отдохнет. Уно, убедившись, что и вправду не может придумать ничего удовлетворительного, а только гоняет одни и те же мысли по становившемуся все меньшим кругу, решил последовать обещанию. Здание прокуратуры было пустым — около полуночи-то чего удивительного; дежурные сообщили ему, что преступник Артрир ведет себя очень мирно и даже с охотой слушает газетные заметки, которые читают ему в качестве награждения за примерное поведение, что его здоровье признано удовлетворительным и он постоянно спрашивает, готовы ли материалы для следующих экспертиз, и что сообщений о происшествиях, особенно таких, которые бы требовали его вмешательства, не поступало. Иными словами, причин оставаться дальше не было. Когда Уно подходил к дому, в голову его прокралась глупая и соблазнительная мысль. То ли усталость была слишком сильной, то ли причины прятались куда глубже и притворялись чем-то иным, но ему стало интересно, ему захотелось очень сильно, чтобы Дедрик уже ждал его. Едва ли Нито пришел бы в восторг от таких мыслей, скорее притворился бы смертельно обиженным и преданным, с другой стороны, даже его брюзжание не испортило бы настроения, имей Уно возможность насладиться обществом Дедрика. Правда, мысль так и осталась мечтой, Дедрик находился в храме (скорее всего, предполагал Уно: им сейчас было не до развлечений — со всеми этими событиями да в преддверии смотра), Нито зевал беспрестанно и даже не причитал, что Уно выглядит ужасно, не потчевал его последними сплетнями, так что выбора не оставалось: Уно добрел до спальни, разделся, быстро обмылся и рухнул на кровать. Сил его все же хватило вслушаться: где-то наверху отсчитывали время часы на Хрустальной башне, но дожидаться их боя было выше сил. Они пробили наконец два часа ночи, а Уно давно уже крепко спал. Город же и весь Вальдоран не успокаивались ни на час. Все, кто был прямо вовлечен, в мыле готовились к смотру, все, кто был вовлечен косвенно, суетились, но куда пристальнее следили за оплошностями первых. Остальные ждали, а попутно выискивали причины для ссор, выдумывали поводы для вражды или просто провоцировали скандалы, лишь бы только не лишиться остатков внимания. Эмиран многократно хвалил себя за твердое и высказанное многократно, пусть не прямо, но вполне однозначно нежелание ввязываться еще и в подготовку смотра. «Я не могу уделить такому важному государственному предприятию все необходимое для этого время, — скорбно сдвинув брови, говорил он своим друзьям, — а заниматься чем-то, не отдаваясь этому делу при этом всем существом, не в моих правилах. Кроме того, уделяя внимание смотру, я отвлекаю его от моей собственной поездки, а этого я позволить не могу». Друзья его охотно передавали его слова всем, кто только желал слышать мнение Эмирана, при этом не гнушались менять их таким образом, чтобы слышавший каждый раз думал, что получает откровение прямо из уст наследного принца. Правда, ему пришлось здорово потрудиться, чтобы не оказаться полностью отгороженным ото всех событий вокруг смотра — все под тем же предлогом: вы не участвуете, так зачем вам и знать? К собственному глубокому сожалению, Констант никогда не мог позволить себе такого оправдания: устраниться, позволить другим делать все, быть безучастным наблюдателем. Правда, не без совета Эмирана он смог настоять, чтобы организаторы не требовали от него решения по каждой, мельчайшей детали. Многое второстепенное быстро и очень эффективно решали за него секретари, списки приглашенных в его личную ложу были утверждены уже давно и каждое утро уточнялись, но больше по привычке, потому что никто не собирался отказываться; Мира, иногда Хельма Брангон, иногда же Эмиран или даже мать сообщали ему как бы между прочим, что тот или иной гость вроде болен, возможно, очень тяжело, секретари обращались в секретариат министра иностранных дел, те — в посольства или к секретарям вальдорцев, а через некоторое время приходило письмо, в котором очень вежливо, учтиво и категорично сообщалось: только смерть остановит меня от присутствия, да еще в ложе Вашего Императорского Величества. Гражданские лица беспокоились все больше, чем ближе становился тот день, военные же, напротив, успокаивались. При каждом удобном поводе — а их было несколько каждый день — они говорили Константу: отличное решение, отличная подготовка, мы готовы наилучшим образом. Хельма Брангон сухо говорила, что безопасность лично Константа, дворца и города обеспечена с запасом, а при необходимости скупо сообщала, что полностью удовлетворена преданностью своих людей делу, а также их предприимчивостью и работоспособностью. Она отказывалась сообщать детали, и Констант не мог избавиться от ощущения, что слышал высокомерие и нечто иное — снисходительность, что ли, в ее голосе, когда она поясняла ему, что подчинится, скрепя сердце, если он прикажет ей раскрыть детали планов, но вообще предпочла бы, чтобы они оставались особо строгой государственной тайной. Впрочем, иногда Константу все же открывались некоторые из них. Однажды Хельма подняла его с постели посреди ночи. Констант спал, как только мог спать здоровый юноша, утомленный тысячью разными делами, не все из которых были смертельно скучными: крепко, не слыша ничего, что происходило в его спальне и соседних, не помня даже, что за сны снились ему. Камердинерам пришлось как следует трясти его, чтобы он проснулся, а затем долго, почти как младенцу, объяснять, что полковник Брангон желает немедленно видеть его по делу особой государственной важности. Через три минуты Брангон и капитан Бруно стояли перед изножием его кровати. Констант уныло спросил: — Что еще? Только произнеся это, он подумал, что следовало бы принять величественный вид, насколько вообще позволяла ему дурацкая ночная сорочка из шелкового лилового атласа, на которой были вытканы райские птицы самых разных размеров, да еще украшенная оборками, — мелкая месть Авеники за какой-то из случаев его непослушания. Правда, было поздно, так что Констант взъерошил волосы и скрестил на груди руки. Хельма объяснила, просит его присутствовать при допросе двух задержанных. Активно присутствовать, уточнила она. Задержанный — в его отношении имеются неопровержимые свидетельства намерения провести покушение на Константа. Более того, у нее, у тайной полиции и военной разведки есть вполне веские основания считать, что покушение могло и удаться. Все это время Бруно стоял с каменной физиономей, старался смотреть поверх головы Константа, но взгляд его упорно возвращался к оборкам вокруг шеи, и в глазах мелькало веселое изумление — и, кажется, одобрение. Констант слушал ее все внимательнее. — Что значит «активно»? — подозрительно спросил он. Хельма и Бруно покосились друг на друга. Он кашлянул. — Нет, нет. Я не могу читать мысли, п-пусть мог делать… ну, иное, — сдавленным голосом ответил Констант. — Тот случай, капитан, я… я… просто приказывал вашему телу вне словесного обращения к вашему разуму, я честно не делал ничего сверх… ну… — Он испуганно смотрел то на Бруно, то на нее. — Никто не сомневается в невозможности простого смертного, и непростого тоже, ваше величество, совершать такие действия, — тут же возразила Брангон. — Кто утверждает подобное, тот либо сумасшедший, либо шарлатан, но в любом случае достоин самого сурового наказания. Речь идет о другом. Вам подвластны некие силы, которые могут воздействовать на человека таким образом, что он переживает очень страшные ощущения. — Она откашлялась. — Его императорское высочество упоминал о способностях вашего императорского величества, которые привели его к несколько, кхм, выразительным переживаниям ужаса, которые хорошо хранятся в памяти до сих пор. Констант потряс головой. — Я могу подписать указ, разрешающий пытки, — угрюмо предложил он. — Военная разведка квалифицировала этот случай как исключительный, в том числе разрешающий чрезмерное воздействие на физическое состояние человека, — непреклонно возразила Брангон. — У нее уже есть такие полномочия. И они не привели ни к чему. Мы бьемся с этими типами уже немало времени, у нас есть все основания подозревать, что с их арестом планы сохранили дееспособность и могут быть исполнены, пусть и после изменений. Речь идет о жизни вашего величества и всего Вальдорана. Констант отчаянно смотрел на нее. Затем — не удержался, покосился на Бруно. Тот — едва уловимо улыбнулся и кивнул. В глазах его Констант прочел (захотел прочесть, возможно, либо на самом деле настолько поднаторел в том, чтобы различать чувства других людей, либо это касалось только Бруно, он не знал, но очень хотел понять: просто чтобы отвлечься от предстоящего ему) мольбу, подтверждение, что это тяжело, но правильно, и что-то еще, похожее на обещание. — Ладно, — буркнул Констант, подобрался к краю кровати и свесил ноги. — Вы пришли вдвоем, или кто-то ждет вас снаружи? — Никто, — тут же ответила Брангон. — Но я распорядилась трети звена ждать нас у тайной двери. Констант одарил ее недовольным взглядом, поколебался еще немного и пошел в гардеробную. Через две минуты он вернулся, одетый в черные брюки и сапоги и серый сюртук, похожий кроем на мундир королевской гвардии, но полностью лишенный опознавательных знаков. Камердинер нес следом темно-синюю мантию, подбитую мехом. Констант взял мантию, отослал камердинера и направился к двери в тайные ходы, Брангон и Бруно — за ним. Через три часа он стоял у дальней стены тюремной камеры и ждал, когда приведут первого человека для допросов. Полковник военной разведки и высший советник тайной полиции рассказывали ему, как именно им удалось обнаружить этот заговор, что лучше всего было бы наблюдать еще немного, чтобы установить куда больше связей и людей, вовлеченных в него, но времени на это не хватало, а уверенность в том, что они собираются предпринять нечто очень опасное для Константа и еще нескольких членов его семьи, а также в отношении иных высших лиц нескольких государств, была слишком сильна. Хельма молчала, но выражение лица ее говорило, что она не просто согласна, а очень сильно подозревает, что люди, стоящие за уже арестованными, но по-прежнему неизвестные, вполне могут преуспеть. В дверь постучали. Констант натянул на лицо маску, пусть Хельма уверила его, что у арестованного будут завязаны глаза. Арестованного усадили на стул, приковали к петлям в полу его руки и ноги. Охрана вышла. Констант колебался. Человек, сидевший перед ним, был высок, тонкокостен, светловолос и светлокож, вполне мог быть родом из Таниго. Впрочем, к облегчению Константа, никаких связей с Таниго в этой группе выявлено не было, но мать арестованного родом была из северных земель Вальдорана, граничивших с Тевадией и временами вспыхивавших антиимперскими настроениями и жаждой независимости, что очень хорошо объясняло и его внешность, и участие в этом заговоре. По предварительному уговору, подчиняясь взгляду Константа, из камеры ушли все, кроме Брангон, полковника и высшего советника — он бы и их выставил, но кому-то нужно было вести допрос. Им он велел отойти к двери и сосредоточиться на самых приятных воспоминаниях из прошлого, ни в коем случае не следить за ним и держаться как можно дальше от них. Он честно предупредил их, что не знает, сможет ли ограничить свое воздействие допрашиваемым, Брангон кивнула, вскинула голову и щелкнула каблуками, словно говоря: справимся, выдержим. Посмотрев на них извиняющимся взглядом, Констант сосредоточился на обвиняемом, представил, что они заключены в совсем маленькой, но очень хорошо изолированной комнате. — Вам предлагали рассказать, что вы знаете о группе, — ровно произнес он, изучая синюшно-бледные, пересохшие и истрескавшиеся, кровоточащие губы, ссадину на челюсти, пальцы на руках, на которые были наложены шины. Ответом ему была удовлетворенная улыбка. — Не боитесь? — Нет, — с трудом произнес арестованный. — Вы можете рассказать все, что знаете, и тем самым избавить себя от очень неприятных ощущений. — Вроде смерти? Ха-ха-ха. Ты думаешь, я боюсь ее? — Не смерти, нет. Ее с чего бы бояться. Голоса что самого Константа, что сиплый арестованного, звучали, словно в бочке. Констант отвлекся от того, что представлял, и попытался разглядеть за невидимой стеной Брангон и остальных: она стояла, прижавшись к стене, смотрела на него с чем-то, очень похожим на страх. Он кивнул и закрыл глаза, представляя, что бочку, в которой стоял он и сидел другой, наполняет ничто, которое он в порыве мальчишеского самодовольства пытался показать Эмирану, затем учился уважать в компании Артрира, сквозь которое проходил в нескольких снах, бывших более реальными, чем вся его жизнь. Камера перестала существовать, бочка заполнилась тьмой, от прикосновения которой становился хрупким и рассыпался в прах самый прочный металл, и она пожирала все, до чего могла дотянуться. И если она выплеснулась бы за пределы той сферы, в которую Констант заключил ее, остановить бы ее не было возможно. Он смотрел на арестованного, выгнувшегося от боли, которую переживал сам; Констант сказал бы, что ничто из существующих мук не сравнится с ней, но знать об этой боли было недостаточно, чтобы испытывать ее. Для него она стала чем-то, не менее естественным его личности, как и ничто, мертвенно-холодное, а потому притупливавшее это ощущение. Констант нагнулся к арестованному, подумал было повернуть к себе его голову, но решил не рисковать: может оказаться, что от его прикосновения кожа умрет. Он прошептал: — Теперь тоже не будешь рассказывать? Арестованный едва ли слышал его вопрос, от его крика уже сорвался голос, его тело трясло в судороге, он пытался из последних сил отодвинуться от Константа, и тот расценил это как желание все же сотрудничать. Оставалось самое трудное: подчинить ничто и уничтожить его. Констант начал медленно втягивать воздух, представляя, что вокруг них появляется свет, способный растворить любую тьму. Еще немного, и он мог беспрепятственно видеть Хельму, стоявшую, распластавшись по покрытой инеем стене, на двух других людей, прятавших голову в руках. Констант начал медленно выдыхать воздух, с наслаждением ощущая боль в легких, уколы тепла по ледяным щекам, возможность двигать пальцами. Он опустился на лавку за спиной. Арестованный все орал безмолвно, Констант посмотрел на свои руки, потер их одна о другую и похлопал по колену сидевшего напротив человека. — Ты не передумал говорить? Обвиняемый забился в припадке, затряс головой, задергал конечностями, пытаясь отодвинуться от него. Констант посмотрел на Хельму: — Попробуйте теперь спросить его. Она посмотрела на высшего советника тайной полиции. Та собралась с духом и оттолкнула себя от стены. — Его бы переодеть. — Констант поморщился от неприятного запаха. — После допроса, мессир, — выдавила она, подошла к арестованному и схватила его за волосы. — Давай еще раз. Как тебя зовут? Он отвечал. Много, обстоятельно, подробно. Когда внезапно замыкался, Констант вкрадчиво интересовался, так ли сильна его воля, и тот продолжал отвечать, захлебываясь собственными словами. Затем был еще один допрос, и после него Хельма низко поклонилась Константу и сказала: — Вам пора возвращаться, мессир. Бруно будет возглавлять вашу охрану. В подъемной кабине Констант опустился на скамью, похлопал себя по щекам неуверенными движениями и обмяк. Кабина поднялась и остановилась, Бруно обратился к нему с мягким вопросом, который, будь он произнесен иным голосом, мог бы сойти за приказ: Готов ли Констант начать еще один день императора? Констант встал и пошатнулся. Ноги не держали его, и перед глазами все плыло. Бруно подхватил его под руку, они нырнули в ближайший тайный коридор и через десять минут стояли у двери в его спальню. Констант прислонился к ней, затем заставил себя повернуться и удивился: — А где охрана? — Я отправил ее прочь, ваше величество, — глядя ему в лицо с совсем близкого расстояния, ответил Бруно. — Мы можем двигаться бесшумно и будем стараться делать это, но восемь гвардейцев при всем желании не смогут двигаться, не привлекая внимания ваших личных слуг. Ваши слуги достойны всяческого доверия и многократно подтвердили верность вам, ваше величество, но зачем вселять ненужную растерянность в их мысли? Констант кивнул, разрываемый между желанием оторвать от него взгляд и никогда не сводить его. Он неуверенно положил руку Бруно на спину, и тот послушно прижался к нему всем телом — блаженно горячим, крупным и надежным, узнаваемым по той руке, которая поддерживала его предплечье весь путь от подъемника до спальни. — Она поклонилась мне, — гордо произнес Констант. — Я всегда был уверен, что она уважает мою корону, но не меня. — Мы все горды возможностью служить вам, ваше величество, — прошептал Бруно. Констант закрыл глаза, подставляя щеку под его горячее дыхание, и еще ближе, чтобы еще и губы скользили по ней. Ему не нужно было смотреть — чувства были невероятно обострены, и Констант знал, что Бруно — Лоренц Бруно улыбается, возбужден, ищет на его лице некое отражение — приказ не приказ, просьбу не просьбу, готов исполнить любое желание, сам полон его. Констант вслушивался, но не ушами, а кожей, тем, что пряталось под ней, в неровное, поверхностное и жаркое дыхание, желал, чтобы знакомые по предыдущим случаям пальцы скользнули по коже, заставляя ее вспыхнуть и залить жидким, непривычным и все еще малознакомым жаром все естество его, чтобы потом ласковыми или дерзкими поцелуями и ласками успокоить его, свести к приятной и неопасной неге, с которой Констант точно так же не был знаком. — Лиловый цвет необычайно идет вашему величеству, — продолжал Бруно все тем же жарким, скорым, задыхающимся шепотом, покрывая поцелуями его подбородок, шею, распутывая пояс брюк и скользя руками по ягодицам и легонько царапая бедро в самом верху, у паха. — Мама подарила, — признался Констант, не особенно задумываясь о том, что говорит, но неспособный молчать. — Ненавижу сорочки. Пижамы куда удобнее, и только не шелковые, Ольрик заказывает замечательные шерстяные, они невероятно нежные и тонкие и такие мягкие. — Мягче даже, чем ваши волосы? — спросил Бруно, становясь прямо перед ним и прижимаясь бедрами, кожа к горячей коже. Констант открыл глаза — и застыл. Впервые он осознавал себя находящимся так близко к чьему-то еще лицу, имел возможность смотреть в глаза так близко, подставлять свои губы чужим. Рука его медленно поднялась и провела по щеке Бруно. Тот повернул голову, чтобы коснуться ее губами, но взгляда с Константа не свел. Тому только и оставалось, что пожать плечами. Бруно усмехнулся и поцеловал его. Камердинеры — Ольрик в их числе — дожидались его в собственных комнатах. Не спали: когда он вошел, прокрался в ванную, чтобы немного умыться, а затем вышел и позвонил, двое в считанные мгновения оказались в его спальне, еще один отправился за завтраком. Они помогли Константу переодеться, затем Гест осторожно предложил ему нанести на лицо немного косметики, чтобы скрыть следы чрезмерного утомления. — Чрезмерного? — удивился Констант. Ольрик поклонился ему и пояснил: — Напоминающего о болезни отца вашего величества. Констант опустил голову, злясь на себя за обжигающий румянец: он-то решил, что ему предлагают скрыть следы иной усталости, а речь идет всего лишь о последствиях очень напряженного колдовства. За завтраком Эмиран поинтересовался, подозрительно глядя на Константа, что именно занимало его всю ночь. — Отчего же всю, — огрызнулся Констант. Записка от Авеники, которую принес слуга, была воспринята им как благодатный предлог избежать пояснений. — Смею полюбопытствовать, было ли надежно твое сопровождение, где бы тебя ни носил враг, — с подчеркнутой учтивостью произнес Эмиран. — Хельма, — коротко ответил Констант, читая письмо. — Вот как, — многозначительно протянул Эмиран. Только его раздражение не было способно привлечь внимания Константа, потому что Авеника обращалась к нему с требованием — впрочем, очень неплохо скрытым под многочисленными восхвалениями — согласовать с ней список слуг и фрейлин, которых она подобрала Теодоре, невесте Константа, прибывающей уже через два месяца. Спорить с необходимостью подобрать Теодоре ядро личной свиты не стал бы только ленивый. Авеника настаивала на своем участии в этом тем усерднее, чем решительнее Констант ограждал ее от иных дел: по его распоряжению и по предварительному согласованию с Теодорой для нее готовились покои, ранее принадлежавшие бабке Константа и после начала ее вдовства использованные хорошо если дюжину раз. Сама же его бабка предпочла отправиться на горизонт, в поместье у подножия Хаврейских гор, где и умерла не так давно. Покои были хорошо досмотрены, но все же кое-что менялось, чтобы соответствовать вкусам и предпочтениям Теодоры, потом же, освоившись в своей новой роли, она могла бы всерьез заняться их обустройством под себя. Констант сам ни в коем случае не желал подпускать к этому Авенику, подозревая, что она воспользовалась бы возможностью в собственных целях: вживить, например, подслушивающие плетения; добавить предметы обстановки, способные напомнить Теодоре о том, кого следует считать главной, или что угодно еще, неопасное, но не безвредное. Впрочем, куда сильнее возмутил Константа список женщин, предлагаемых Авеникой во фрейлины Теодоре, и в числе первых шли Фрея Дездар и Нина Вальдори. Другие женщины, родственницы близких Константу и Эмирану советников, тоже были в их числе. — Причины моих неожиданных перемещений очень существенны, и уже то, что Хельма лично возглавляла мою охрану, подтверждает это, дядя, — ответил Констант, откладывая письмо. — Впрочем, боюсь, мне придется совершить еще несколько неожиданных перемещений по причинам тоже существенным и не менее неприятным. На сей раз в пределах нашей личной половины, если это успокоит тебя. — Боюсь прозвучать чрезмерно чувствительным, но едва ли. В чем дело? — нахмурившись, ответил ему Эмиран. Констант колебался. Он подозревал, что обсуждение предложения Авеники с Эмираном — предприятие сомнительное и в чем-то оскорбительное. С другой стороны, он точно так же считал, что может не видеть многих тонкостей что в предложении Авеники, что в его реакции на него. Он пододвинул Эмирану письмо. Тот прочитал его, не выглядя при этом обеспокоенным. — Вполне понятное желание будущей свекрови окружить родственницу проверенными и опытными в придворной жизни людьми, — заметил он. — И тебе необязательно принимать или отклонять весь список целиком. И совсем необязательно сообщать об этом лично. Ты проиграешь. В любом случае. Если согласишься с его предложением или отклонишь его. Если примешь его частично. Позволь гофмейстерам заняться этим. Констант нахмурился. — Тем более, — задумчиво подхватил он, — штат маминой свиты утвержден. Если она предлагает отказаться от нескольких людей в пользу Теодоры, то на их место должны быть назначены новые. Действительно, я обсужу это с главным гофмейстером. Спасибо, дядя. Впрочем, если Эмиран рассчитывал, что в качестве благодарности Констант поведает ему, что за дела выдернули его из постели, он ошибался. На болтливость Хельмы рассчитывать не приходилось тем более.