Враг коленопреклоненный

Незадолго до полуночи два лейтенанта принесли Талуину Уно копии допросов и первые отчеты. Арестованы были один из промышленников, благодаря щедрости обладающий значительным весом в артистической среде, две его родственницы, имеющих собственный внушительный капитал, и еще пара людей калибром поменьше. Все они так или иначе оказывались вовлечены либо в аренду или продажу домов, в которых находили матрицы с жертвами внутри, либо в финансовую поддержку некоторых примечательных личностей, связанных с сооружением жертвенной матрицы куда сильнее, чем простое участие или наблюдение. За последними по-прежнему велась охота, на сей раз — наконец, к облегчению Мондалара и мрачному удовлетворению Уно — осмысленная и целенаправленная и уже начинались аресты; первые же подвергались не только допросам — не слишком информативным и менее полезным, чем хотелось бы дознавателям в силу не столько профессионального мнения, сколько личного тщеславия; куда больше интереса они представляли для экспертов инквизиции. Уно почти сразу отложил протоколы допросов и перешел к их отчетам. А в них с восхитительной детальностью указывалось, какую роль играл тот или иной из арестованных. В реконструкциях последних матриц так и вообще можно было указать на узлы, в чьем создании арестованные принимали участие или какие заклинания активировали. Впрочем, хотя эти шаги были куда более широкими, чем он рассчитывал в начале операции, пока еще не обнаружилось людей, воспользовавшихся матрицами в той же ужасающей мере, что и преступник. Но даже в этих допросах уже находилось вполне откровенное признание: участники тайной группы хотели, с одной стороны, приобрести больше магических сил; с другой же, они желали чего-то невнятного: попасть в другой мир, обладающий невероятными технологиями (по описаниям предводителя, разумеется), готовый обеспечить их многими благами. Или — воспользоваться огромной силой, высвобождающейся в результате деятельности матрицы, чтобы обратить вспять время, разумеется, не для всех, потому что для этого количество жертв должно было бы измеряться тысячами, а только для себя, и это срабатывало, как не без гордости признавались иные из арестованных, хвалясь юным обликом или обновившимся здоровьем тела. Попытки переместиться в другой мир все еще оставались неуспешными, иногда стоили жизни человеку, рисковавшему собой; но это не останавливало преступников. Более того, кое-кто из арестованных не только болтал без меры, но и требовал неких привилегий за предоставление ценных данных, способных изменить представление о структуре вселенной и возможностях человека. Уно постоял в задумчивости немного времени: наверное, следовало бы сообщить Аве и Дедрику, что им доставили, и не хотелось посылать за ними кого-то из готовивших один из заключительных этапов операции или отрывать жрецов от наблюдений. Вдруг бы они разглядели что-то существенное, заметили что-то решающе важное. Подспудно он просто не хотел слишком тщательно уведомлять их о том, что происходило и чего они уже добились. Причин было много: привычная осторожность, нежелание делиться с храмом не только результатами труда — тут что Уно, что прокуратура и — более узко — инквизиция в принципе ни на что не рассчитывали. Куда дороже были ему те методы и приемы, которые он разрабатывал, многие побочные достижения. Храму в них нужды не было, хотя его мобильные отряды наверняка приспособили их в своем арсенале. Все же следовало придержать для себя кое-что, если придется в очередной раз доказывать куда более высоким лицам империи свою независимость и важность для государства именно в этом плане. В который раз за все это время в голове обосновывалась мысль: если бы Артрир был доступен для совета или объяснения, было бы куда проще. Сейчас Уно ощущал себя куда увереннее, чем еще неделю назад; операция началась и набирала обороты, и страх был оставлен где-то далеко еще до ее начала, более того, когда уже полученные протоколы допросов и отчеты экспертов подтверждали выводы, которыми Уно оперировал, добиваясь разрешения на операцию именно в том виде и размере, для сомнений категорически не оставалось места и сил. Все же он признавал честно, что до сих пор не понимает, с чем сталкивается и как с этим управляться, когда они окажутся лицом к лицу. Они подготовились, обнесли дом громоздкими амулетами, которые по самым тщательным расчетам и после очень придирчивых проверок перекрывали ожидаемую мощность, которая должна высвободиться из матрицы, не в один раз. Что делать, если они ошиблись в расчете именно силы матрицы, Уно думать не хотел, и остальные решительно заявляли, что предприимчивости и воображения преступников никак не хватит на создание чего-то действительно разрушающего. И все же ему было бы проще, если бы еще и Артрир сообщал время от времени свое мнение. Этот-то тип ориентировался в происходящем значительно лучше, чем все они, вместе взятые. Артрир бы подсказал, и если бы события начали разворачиваться совсем не так, как представлял Уно — а у них, отменно подготовленных, хорошо подкованных не только в практике, но и теории, все же недоставало такого вот личного знакомства с этим непонятным, необъяснимым, превышающим всякое представление нечто. Увы, Артрир по-прежнему находился в коме. Впрочем, он находил время, чтобы вытащить Уно из сна куда-то в небытие и посмеяться над их самоуверенностью или недостаточной подготовленностью, а также сообщить нечто существенное, искусно пряча это в остротах. При этом создавалось ощущение, что Артрир был озабочен чем-то иным — но тут Уно не мог положиться на свои чувства, потому что они вели себя подчас совершенно непредсказуемо, да еще само сердце его было полно страха из-за этих перемещений вне времени и привычного пространства. Еще же Уно всерьез опасался, что они начнут действовать либо слишком рано, либо слишком поздно. Рано — и невозможно предугадать, будет ли уже преступник среди создававших и активировавших матрицу людей. Поздно — и жертву будет не спасти. Или жертв, потому что наблюдения не позволяли сделать однозначного вывода. Кроме этого, непонятно было, что за дерзость, какая нужда подстегивала преступника начинать ритуал так близко к ним. Ко дворцу. К храму. Любая из двух последних целей плоха сама по себе, но куда опаснее Уно считал возможность для преступника неким совершенно невероятным действием втянуть в энергетический контур матрицы силу одного из двух этих мест. Если преступник был двойником кого-то из жрецов, следовало опасаться линии, связывающей матрицу и храм — это могло значить также и смерть обоих жрецов: они наверняка бросятся разрывать ее, даже если вынуждены будут отдать жизни. Уно отказывался думать об этом, уверял себя, что такой расклад просто невозможен, и все же его иногда кололо в сердце: сможешь ты жить по-прежнему спокойно, зная, что не уберег Дедрика? Если же преступник все же Вальдор из иного мира, положение усложнялось и упрощалось одновременно. Буде это двойник Константа — тогда все приготовления окажутся тщетными, если Констант узнает, заинтересуется и захочет воспользоваться чужими трудами. Ничто, самые решительные действия храма и всех магов сообща не смогут противопоставить ему сколь-либо значимой защиты. Если Эмиран — Уно предпочел бы, наверное, такой расклад, потому что если исходить из гипотезы о значительной похожести, не достигающей все же полного тождества, но и не позволяющей сомневаться в глубоком, сущностном подобии, то им бы предстояло иметь дело с человеком решительным, умеренно опытным в магии и относительно ловко с нею управляющимся, но не слишком изобретательным, творческим. Это могли быть младшие Вальдоры, но слишком неправдоподобно это выглядело. Уно позволял Эль и Альде обсуждать самые разные версии, даже прикидывать, как действовать, если преступником окажется двойник Семирогого, сам же искал совершенно определенного человека. Тем более Финниан Артрир однажды подтвердил ему это. Необходимость периодически отстраняться от привычных магических способностей и смотреть на мир, как это делает Нито или многие другие слабо одаренные магией люди, развлекала и утомляла Уно. В очередной раз избавившись от шор, накладываемых укрощенной магией, Уно всматривался в улицу, дом, вслушивался, не доносилось ли до него каких-то странных, ни на что не похожих волн из надпространства: они одновременно были звуками и наполняли его тело необычными ощущениями, дополнялись и цветовыми, световыми иллюзиями. Они же могли указывать, если что-то менялось вокруг них в том измерении, которое невозможно постичь обычному человеку, а только рассчитать — или, как сейчас Уно, получить какое-то подтверждение, но очень опосредованно. Это состояние как-то перекрещивалось со сном, так что Уно иногда видел совсем призрачную фигуру Артрира; впрочем, тот доносил до него каким-то замысловатым образом, что происходит и чего ждать, как реагировать и чего ни в коем случае не следует делать. Или это были фантазии самого Уно? Артрир и правда был здесь. Стоял у угла дома, одетый в больничную робу, с кандалами на руках, с длинными серебристыми волосами, бледный до такой степени, что свежевыпавший снег показался бы тусклым и серым в сравнении с его кожей. Стоял и внимательно смотрел вверх — на те два этажа, на которые протянулась матрица. В дом вошел еще один человек, и еще — никто не заметил его, и как только Уно выйдет из этого трансоподобного состояния, он точно так же не различит Артрира, пока же его фигура была не менее реальной, чем и то, что происходило внутри. Артрир обернулся и безошибочно нашел окно дома, который заняла на время операции инквизиция. Дом этот находился в соседнем квартале, расположен был не сразу у улицы и отделен от нее двумя рядами елей, с его крыши открывался относительно неплохой вид на нужное здание, но операция готовилась в строжайшей тайне, пусть давно и с размахом. Еще меньше Артрир мог знать, что Уно смотрит на него, и тем не менее смотрел прямо в глаза. Затем он подошел к двери и исчез. Сердце Уно начало биться медленнее и сильнее, так что его удары отдавались не только в горле, но и в коленях. Уно следил за окнами, занавешенными плотными шторами, хотя ни они, ни стены не были преградой в этом состоянии; он видел, как Артрир остановился у дверей в один из номеров и долго стоял, прижав к стене ладонь. Уно подошел к Эль с Альде, затем встал так, чтобы видеть и макет, и сам дом. Эль подобралась, готовая непонятно к чему — внимательно слушать или бежать, куда говорит Уно. Он поставил две фигурки, передвинул остальные, покачал головой. – Еще не все, – прошептал он. – Жертву еще не привели, так? – спросил Альде. – Или она пришла сама, уверенная, что жертву приведут позже, – предположила Эль. – Подозреваю, ему совершенно наплевать, кто станет основанием матрицы, до тех пор пока это не он. Уно задумчиво покивал, моргнул и потряс головой, избавляясь от тумана в мыслях, затем медленно пошел на кухню. Привычное состояние, ограниченное обычными чувствами и знакомой магической силой, показалось удручающим, обременительным, а сам он себе — неуклюжим и нерасторопным. Тем не менее, невозможно было ему все время проводить в таком трансе — требовалось слишком много сил для концентрации, поддержки и постоянной необходимости переводить всё, что окружало, в привычные понятия, а что не поддавалось переводу, толковать, чтобы можно было как-то соотнести со знакомой действительностью. Лейтенанты только ушли, как вернулись жрецы. Они снимали мантии, раздевались, меняли уличную обувь на более легкую; в общую комнату они вошли с огромными кружками, наполненными горячим бульоном. Первый взгляд Авы был обращен на модель дома; Дедрик же обвел комнату, встретился взглядом с Уно, чуть улыбнулся в ответ на его обеспокоенный взгляд и только тогда посмотрел на макет. – Для людей, сидящих в доме в соседнем квартале, вы очень неплохо осведомлены о происходящем за стенами. Удивительно толстыми, кстати, – заявила Ава. Она уселась на стул и вытянула ноги, выдохнула с облегчением и поднесла кружку к носу, затем вдохнула аромат и блаженно прищурилась. – Отличная штука после мороза на улице. – Матрица предполагает такое размещение людей, – пояснила Эль. – Точно такое? – не скрывая ехидства, спросила Ава. Это было произнесено совершенно без злого умысла — инквизиторы очень неплохо изучили приставленных к ним жрецов и могли с уверенностью сделать именно такое заключение, но дало возможность Эль, а с ней и Альде начать подробные объяснения принципов, лежащих в основе матрицы, необходимости фиксировать ее в определенных местах, что выполняли только люди. Матрица была слишком громоздка, ее создавали не самые высокообразованные люди, так что в ней, с одной стороны, было слишком, с другой же недоставало механизмов стабилизации, уравновешения и прочих. Впрочем, красота явно не была целью людей, создававших ее, и Ава и Эль с Альде и еще пара присутствующих включились в оживленное обсуждение того, как именно можно было бы усовершенствовать уже знакомые им, что в них излишне, какие слои следовало бы добавить или убрать. Незаметно обсуждение перетекло на ожидания: в принципе, макет дома включал в себя и очень условную структуру матрицы. Тут Уно мог действовать куда увереннее, потому что именно его необычное зрение позволяло видеть куда больше, чем просто дом, а в нем основание и отходящие от него призрачные, слабосильные лучи основополагающих векторов. Он помалкивал о том, что эта матричная структура казалась им тем более странной, чем дольше они занимались ею. Дело было не столько в том, что ее средоточие, центр тяжести был очень хорошо сбалансирован, сколько в том, что она очень хорошо разворачивалась в ином месте существования с совершенно другим набором координат. Причем продлить ее можно было в любую сторону, и всегда она могла быть завершена где-то дальше. Уно про себя добавлял: куда дальше даже, чем в том несуществовании, которое открывал ему Артрир. Он не осмеливался признаваться в этом даже Эль с Альде, хотя надеялся — да что там, был почти уверен, что они подозревали нечто в этом роде. Впрочем, говорить об этом не стоило, своя шкура была им троим очень дорога. – Значит ли это, что преступник только через эту матрицу может оказаться в доме? – спросил Дедрик. Альде поднял брови и уставился в задумчивости на макет. Эль произнесла глубокомысленное: «Хм». – Думаю, в самом начале, возможно, в одном из случаев, о которых мы не узнали, ее использовали в том числе и для возвращения его в исходное место, – ответил Уно, в задумчивости глядя на стол. – Поддерживать принимающую матрицу особого ума не нужно, она очень инертна. Он уже здесь. Причем я уверен все сильнее, что обосновался он со всевозможными удобствами в доме человека, благоговеющего перед ним и о котором мы еще не знаем. – Допросы еще не привели к таким результатам? – уточнила Ада. – Пока нет, пресветлая, – подняв на нее тяжелый взгляд, ответил Уно. – Мы перебираемся со ступени на ступень, боюсь, это займет некоторое время. Его глаза были темными, куда темней привычного, и цветом они наполнялись тоже необычным, к крайней неожиданности присутствующих: их радужку заливала синева. Сам Уно ощущал, что не в силах управлять этим состоянием, скорее, оно управляло им. – Магистр? – негромко произнесла встревоженная Эль. – Приготовиться, – вместо ответа сказал Уно. Трехрогая немного отступила и нахмурилась, впрочем, почти сразу пошла одеваться. Дедрик помедлил — но в общей комнате не могло предоставиться никакой возможности сказать Уно что-то бестолковое и отрадное, тем более коснуться его. Уно все же улучил момент для скупой улыбки и пошел за одеждой. К нему один за другим подбегали сержанты, докладывая об обстановке вокруг дома. Других обитателей уже успели вывести на улицу и разместить в подготовленных помещениях, и наблюдатели подтвердили, что этот этап операции прошел незамеченным для находившихся в нужных комнатах на третьем и четвертом этаже людей. Они, казалось, были полностью поглощены ритуалом. Уно выслушал сообщение о том, что двум из приблизившихся слишком близко людей пришлось оказывать помощь, причем состояние одного из них ухудшается. – Пресветлая жрица, есть ли у вас возможность помочь офицеру? – обратился к Аве Уно. Она кивнула: – Я немедленно свяжусь с храмом, магистр. Одно за одним приходили подтверждения, что внутри помещений не ощущается магической деятельности, если вести наблюдение привычными средствами. Все артефакты, настроенные на распознавание враждебной магии, вели себя несколько необычно, но так, что невозможно было установить наверняка, виной тому преступные либо не совсем законные заклинания, либо это обычная погрешность. Когда же задействовали заклинания, призванные реагировать не столько на изменение этого привычного магического фона, а на отражения этих действий — вот тогда наблюдатели застывали в растерянности, потому что заклинания отдавались в их телах противной вибрацией. Иными словами, защитный контур, возведенный и многократно укрепленный преступной группой, был хорош и на самом деле защищал от любопытства полиции, но он был не абсолютен. Уно все же выжидал. Ему принесли по рапорту с каждого наблюдательного поста, подтверждающему верность его предположений, и только тогда он отдал распоряжение штурмовой группе развернуть их собственный кокон. Он начал сливаться с контуром, впитывать его, укрепляться. Не было никакой возможности подтвердить, оставались ли изменения незамеченными внутри контура, но, если судить все по тем же ощущениям, переживаемым следившими за заклинаниями офицерами, напряжение внутри возрастало. Иными словами, они поддерживали матрицу и не следили за тем, что происходило вне ее. То ли от тщеславия, то ли потому, что все их силы уходили на нее — неважно. На это был расчет Уно, это играло им на руку. Уно перевел дух. – Я начинаю распространять разрушающее заклинание. Последняя проверка защитных костюмов, – негромко проговорил он. Еще через три минуты, когда ему подтвердили о полной готовности, он повернулся к Трехрогой: – Готовы? Она не нуждалась в этом вопросе, потому что знала еще до вопроса Уно, что ответит ей ее младший брат и верный помощник. И все же она обменялась с ним взглядами. Затем ответила простым кивком. – Тогда начинаем, – сказал Уно. Он начал отдавать распоряжения офицерам, ждавшим их не меньше суток, жаждавшим получить их, стремящимся действовать. Сам Уно не мог ничего поделать, состояние, подобное трансу, властвовало над ним. Оно же позволяло ему видеть куда больше других, усиленно пользовавшихся всевозможными артефактами, но все же скорее догадывавшихся, чем понимавших. Уно видел и матрицу. Она была восхитительна, пусть далека от совершенства, чудовищно громоздка и куда менее эффективна, чем если бы в ее создании принимали участие несколько привычных к совместной работе студентов Академии. И все же она существовала помимо ожиданий и усилий, вложенной в нее участниками. Она разворачивалась помимо их представлений и по собственным желаниям, впитывая уже не столько магический фон, привычный в Вальдоране, но и нечто помимо его. То ли из междумирья, из того надпространства, в котором Уно встречался с Артриром, то ли из иного мира, откуда приходил преступник. Чтобы — сейчас Уно был уверен в этом — вернуться к себе, в порабощенный им дворец, к покоренному императору и полным ужаса, а потому пресмыкающимся слугам наполненным магией. Он находился в изголовии матрицы и смотрел с улыбкой, как жертва входила в якорный круг. Из него не может быть возврата, жертва будет развоплощена в муках; если простым смертным вроде Уно и его сослуживцев, тем более вроде Трехрогой жрицы и Дедрика был известен, ясен и желанен путь на одно из шести небес — со второго по седьмое, то жертву лишали этого пути за простое обещание обрести невероятные способности. Уно отыскал взглядом Дедрика. Тот стоял, сжимая и разжимая кулаки. Все же жрецы, как бы самоуверенны ни были, после многочисленных совещаний и инструктажей помнили одно: главным тут был Талуин Уно, магистр магических технологий, инквизитор высшего класса и ведущий следователь в этом случае. – Приготовиться, светлейший. Сейчас мне категорически нужна будет ваша помощь, – произнес Уно. – Я ждал этого, магистр, – ответил Дедрик с кривой улыбкой. Уно желал бы те несколько секунд, чтобы одернуть его, возможно даже — отвесить оплеуху, чтобы сбить самомнение. К сожалению, жертва приближалась все ближе к якорному узлу, и ее жизнь была сейчас одной из важнейших частей операции. Уно поднял ладони и прижал их к кокону. Он начал распадаться. Дедрик подступил к нему вплотную, готовый, наверное, ко всему, за его спиной — офицеры инквизиции в защитных мантиях, с активированными амулетами, следившие за каждым движением Уно. Тот же смотрел перед собой невидящими, горящими ярко-синим пламенем глазами, и шептал строку за строкой заклинания. Матрица застывала, люди рядом с ней — тоже. Не могла шевельнуться женщина, жаждавшая идти навстречу к главному преступнику — и он сам. Дедрик дождался желанного сочетания слов в заклинаниях Уно, опустился на колено и начал распутывать чуждые сети. Вроде и знал он, что и как следует делать; благодаря инквизиторам, тренировался не один час на похожих заклинаниях, был предупрежден, что ощущения могут быть просто неприятными, а могут граничить с сильной болью, но все же не ожидал, что его члены скует странная сила, возжаждет подчинить себе и потянет в центр матрицы, от которого они пытались уберечь женщину, Лилиану Керстенан, актрису средней популярности театра с шестого круга, вожделевшую славы, но не обладавшую выдающимися качествами. На несколько мгновений Дедрик оказался лишен этой силы — достаточно, чтобы перевести дыхание, сосредоточиться, разглядеть структуры, обладавшие такой силой, приняться разрушать их. Уно пытался вдохнуть поглубже, подстегивая себя мыслью, что с Дедриком все снова в порядке, что они должны идти вперед, и искал Артрира по другую сторону матрицы. Тот мало что мог делать, существуя рядом с ними только своим тонким телом, но исполнял самое главное — не позволял преступнику скрыться. А он смотрел с ненавистью, искажавшей лицо вместе с крайней изможденностью, да еще и неестественной старостью, древностью, которой человек не мог, не должен был достигнуть. К счастью для Уно и остальных, он не мог шевелиться: скорее всего, пусть он был лишен каких бы то ни было магических сил, его ум, изворотливость, способность мыслить не по привычке, необычно — и способность применять все это в управлении матрицей обеспечили бы присутствующим немало неприятных мгновений. По другую сторону матрицы, прямо напротив Уно встала Трехрогая, что значило: Дедрик почти завершил нейтрализовать ключевые узлы, сейчас они примутся развеивать магический фон. Артрир посмотрел на преступника и повернулся к Уно. «Зря вы не позволили матрице прикончить его, – произнес он, не двигая губами. Уно отменно понимал его слова, пусть они оказывались в мозгу, минуя уши. – Вы не справитесь с ним, он не удостоит вас объяснениями. Подозреваю, впрочем, без него будет куда свободнее дышаться, чем с ним, и тут казне его содержание обойдется в сущие гроши в сравнении с моим». Он посмотрел последний раз на Финниана Артрира, упорно пытавшегося справиться со сковывающими заклинаниями, направился в самый центр матрицы, взмахнул рукой, задвигал пальцами, запутывая и перенастраивая линии, выправляя ее структуру и делая куда менее опасной — и Уно едва не скрежетал зубами, настолько это было просто, изящно, неожиданно, до такой степени логично и одновременно непредсказуемо, что дух захватывало, – и исчез на полушаге. Снова Уно ощутил всю силу магии, которую они пытались удержать в крайне ограниченном пространстве; ему удавалось только хрипеть распоряжения — хорошо, что они многократно изучили и даже опробовали, пусть далеко не в таких условиях, все действия, которые следовало совершить. Хорошо, что Дедрик и Ава работали дивно слаженно; Уно казалось даже, что он слышит легкий звон каждый раз, когда осыпался еще один узел. Хорошо, что Эль и Альде исследовали матрицу не хуже его и очень хорошо представляли, на что обращать внимание в первую очередь. Хорошо, что Финниан Артрир — тот, чье материальное тело лежало в лазарете, а тонкое отправилось на известные только ему приключения — напоследок подарил им несколько очень упрощенных и легко подчиняющихся манипуляциям структур. Наконец Уно выдохнул, глядя на Финниана Артрира, расстегнул верхние пуговицы куртки, рукавом вытер пот со лба и глаз и огляделся. Артрира уже заковывали в кандалы. – Вот кто, – негромко произнесла Эль. Альде отступил на несколько шагов, чтобы конвоиры могли увести его. Артрир едва успевал за ними, но держался прямо, выглядел совершенно спокойным, и голова его была высоко поднята. Он не смотрел по сторонам, а только перед собой, и Уно не сомневался, что его допросы будут совершенно бессмысленными: едва ли верховный канцлер — или как называлась его должность по ту сторону границы — снизойдет до ответов на вопросы простого инквизитора. Также оставалось уповать, что заключение, которому наверняка подвергнут его в этом мире, не изменит чего-то непоправимо в обоих. Финниан Артрир, одетый все в ту же робу и с кандалами на запястьях, снова стоял в алтарном зале. Доминиан Танна, Семирогий жрец храма Семи Небес, прошедший многие испытания, чтобы добыть рог за рогом, но самым ценным считавший первый — хотя бы из-за мучений, которые испытывал, вспоминая, как решался вступить в испытание за него, от чего отказался, обходил алтарный камень. Тиара была на его голове — к удовлетворению Артрира: значит, Семирогий, высший жрец храма, всерьез намеревался вступить в ритуал. Вмешаться в него, так было точнее; кому, как не Танне, знать, что за чувства разрывают грудь его двойника. Эмиран Валедор коршуном следил за ним, готовый в любой момент остановить окриком или велеть одному из своих телохранителей, незначительных и преданных ему безоговорочно Валедоров, применить к Танне силу. Слепой человек не мог не видеть, до какой степени Констант Валедор и женщина, с которой Эмиран хотел его обручить, не подходят друг к другу; способные видеть больше открытого простому глазу знали, что будущее этих двоих полно горечи, женщина так и останется верна Эмирану, а Констант будет чахнуть. Также и в следующих поколениях последствия этого брака принесут немало бед не только наследникам, но и стране. Семирогий представлял это особенно отчетливо: нечто подобное многократно приходило ему во снах. Так что он обходил алтарь, чтобы встать за спиной своего двойника и поддержать его, пусть переживать его смерть придется почти так же отчетливо, как свою. Куда проще было Артриру: его двойник в этом мире не интересовался ничем, кроме науки, а ею занимался так, как удобно было Валедорам. Ему не угрожало ничего, но и спектакль должен было получиться отменный, Артрир не желал пропустить его, даже если никогда не сможет вернуться в полностью обессиленное и совершенно непослушное тело. Все же он сомневался, что у Танны хватит духа идти до конца. Он ждал. Танна же обходил алтарь, опираясь на него. Каждый шаг был для него маленьким подвигом, еще и страх разрастался в груди, хотя казалось бы: в его возрасте — и бояться? Камень под рукой все грелся, становился прозрачным, совершенно невидимым пол. Светильники в зале потускнели, жрецы в растерянности продолжали стихи обычного дневного цикла, но что-то мешало им. Танна посмотрел в сторону и подсказал ближайшему жрецу первые слова стиха, превозносящего нового жреца. И — тот подхватил его, вскоре зал наполнился многими голосами. Артрир поднял брови, следя за Валедором и тем, другим Танной: он, казалось, наполнялся силами, чем ближе приближался к нему Семирогий, даже смог выпрямиться и посмотреть прямо в лицо Валедору. Следующие его слова вызвали у того недоумение, беспокойно посмотрел на него Констант, а Семирогий обходил их и становился рядом с Танной, снимал тиару со своей головы и опускал ее на голову Константа. Только затеваемый ритуал еще можно остановить, доведенный почти до конца, да еще поддерживаемый высшим, коронованным Валедором, не только высшим жрецом — невозможно. Эмиран в ярости кричал что-то, жрецы пытались сорвать тиару и тут же отшатывались, пораженные куда более могущественной магией. Охранники Эмирана набросились на Танну, начали избивать его, один, возможно, подчинявшийся выкрику Эмирана, ударил его ножом. Семирогий содрогнулся и прислонился к алтарю, повернулся к нему, опустил голову. Пол снова был непрозрачным и кромешно-черным, но лужа крови была видна на нем, а рядом с ней лежала тиара, очень похожая на ту, которую носил Семирогий, и все же другая. Артрир оперся об алтарь. – Твоя власть не пошла храму на пользу, Танна, – задумчиво произнес он. – В нем ничего не изменилось. А могло бы. – Человеческие жертвоприношения? Тебе бы пришлось по нраву. Артрир провел рукой по гладкой поверхности алтарного камня. Он был черным, немного лоснился в тусклом свете светильников, его цвет был совершенно однородным, хотя Артрир и Семирогий собственными глазами видели письмена, покрывавшие его — часто одни и те же, иногда другие. – Добровольные, – усмехнувшись, заметил Артрир. – Это было бы любопытно. Семирогий в ужасе отдернул руки от камня: в его сознании всплыло несколько таких сцен — добровольно укладывавшиеся на алтарь жрецы. Или Вальдоры. Это не были его воспоминания; возможно, они были как-то связаны с тиарой, с мантией или самим храмом. Возможно, причиной для них было его посвящение, или дар. В любом случае, Семирогий не сомневался в их истинности. Артрир встал в изножии, чтобы лучше видеть его. – Пока я жив, это не вернется, – покачав головой, ответил Семирогий. Артрир хмыкнул. Через мгновение его не было в зале. Семирогий с трудом опустился на колени, чтобы подобрать тиару. Светильники горели ярким желтоватым огнем, и в их свете кровь была видна очень хорошо. Он долго смотрел на нее, затем поднял голову и сказал: – Гниль больше не придет сюда. Он надел тиару на голову и чуть повернул голову к жрецам — они, привычные следить за его здоровьем, угадывать по малейшим движениям самочувствие, тут же подскочили, подхватили его под руки и повели в личные покои. Тиара весила куда больше, чем Семирогий был привычен, но отчего-то не давила голову. Кто-то из жрецов попытался навязать себя в прислужники, но Семирогий взмахом руки отправил всех прочь. Он сидел в сажени от камина, перед ним на столе стояли чайничек и уже наполненная чашка, и Семирогий не спешил делать первый глоток, а только искал во всполохах пламени знакомые — казавшиеся знакомыми — картины. Легко было различить в них Константа Вальдора, которого он знал с пеленок, и другого, время от времени становившегося куда более реальным, чем тот, с которым существовал бок о бок столько времени и начал побаиваться. Эмирана — тот колебался между жаждой власти и нежеланием стоять впереди, был предан венцу и роду, но ни в коем случае не отказывался от собственных благ, Ариана — неплохого, но незапоминающегося человека, где-то в неразличимом пласте переложившего корону на другую голову и с удовлетворением доживавшего жизнь в праздности. Своих шестирогих братьев, в каждой из реальностей проходивших похожие, но не одинаковые пути: кто-то срывался по пути, кто-то, напротив, взлетал. Самого себя Семирогий видел тоже — мало где не был малодушным. Странным образом, толкнув себя-иного на смерть, чувствовал себя удовлетворенным. Хотел бы он различить и пути, которые проходил Артрир — но они были скрыты от него. Все же простому человеку, пусть высшему жрецу, прошедшему все ступени посвящения, неотлучно жившему в храме многие десятилетия, так и не сравниться с одним из Вальдоров, способным если не возложить венец на голову, так взять его в руки. Танна не помнил особенно, что именно стало основанием для раздора, вылившегося во вражду. То ли его желание посвятить себя храму и заполыхавшее с невиданной силой желание обличать и наказывать, то ли нежелание Артрира хвалить какую-то теорию Танны, которой тот гордился. А Артрир не отказывал себе в удовольствии растерзать противника с кафедры, и как бы Танна ни старался, не был чета ему. Или что-то еще, и все это были лишь поводы, но как велико было мстительное удовольствие Танны, когда Артрира все же отважились арестовать — он немало времени провел, обхаживая Ариана, чтобы тот не противился ни аресту, ни суду, ни дальнейшему заключению. Наверное, следовало использовать те усилия для чего-то другого, с усмешкой подумал Семирогий. Не получилось поставить его на колени, никто из них не отступился; и все же в этом был какой-то смысл, который ему постичь не удавалось, как бы Семирогий ни старался. Все же есть сердца, которые не способен понять даже великий жрец, а им Семирогий все же так и не стал. Около полудня посыльные принесли из инквизиции первые отчеты. Семирогий с трудом вскрыл письмо, удивляясь, насколько он немощен, пробежал первые несколько строк, хмыкнул и велел позвать Шестирогих. Их реакции были куда разнообразнее: один даже вскрикнул, Шестирогая застыла с открытым ртом. – Это не мог быть не Вальдор, очевидно, – заметил Семирогий. – Или кто-то из нас. И именно этот Вальдор всегда жаждал помериться силами со сверхъестественной мощью. – Какое счастье, что ему не удалось! – воскликнула Шестирогая. Семирогий посмотрел на нее — и прикрыл глаза. Согласился ли, не желал спорить — не знал сам он. Сведения о состоянии Финниана Артрира жаждали получить многие высокопоставленные люди. Каждые два часа из госпиталя отправлялись курьеры в храм, в инквизицию — прямиком к Мондалару, и в дворец — Констант не на шутку беспокоился, что Артрир не справится с тем поединком, в который ввязался по самонадеянности, но и из желания предотвратить нечто бесспорно ужасное. Уно был лишен этой привилегии, хотя желал едва ли не больше других убедиться, что Артрир в порядке, насколько вообще можно об этом говорить. Посылать кого-то из группы в госпиталь он не хотел, потому что любые два часа вне здания прокуратуры значили бы два лишних часа без отдыха, а он был необходим им; отправлять кого-то из обычных курьеров не желал тем более, потому что это его распоряжение могло быть растолковано самыми разными способами и далеко не в его пользу. Так что когда дом был обезопашен полностью и отдано разрешение жильцам вернуться в него, когда Эль и Альде сказали, что сняли копию матрицы (и глаза их горели при этом — в ней легко различались следы всех участников), когда были проведены первые допросы, в том числе и другого Финниана Артрира — Артриара сон Вальдор, если точнее — этот был, наверное, самым коротким: преступник ожидаемо молчал, сжимал и разжимал кулаки и смотрел Уно прямо в глаза, не мигая, не прячась, и казалось порой, что бездна, властвующая в них, поглощает и его, и комнату, – Уно, вместо того, чтобы рухнуть прямо на пол, укрыться мантией и заснуть, выпил бодрящий настой Нито и пошел в госпиталь. Артрир спал. Не находился в коме и не был похож на мертвого куда больше, чем живого, а — спал. Врачи сообщили Уно, что как-то незаметно изменилось его дыхание, стало глубже и чаще, потеплела и приобрела более живой цвет кожа, что даже волосы потемнели, и обследования только подтвердили, что состояние Артрира действительно куда более обнадеживает, чем еще три дня назад. Точно так же врачи, помявшись, признались, что пока еще не уверены, но очень удивлены тем, как он реагирует на магию — никак. Она словно проходит сквозь него, он словно не существует для нее. Уно нахмурился и пошел к Артриру в палату. Он сел на стул, подпер лоб рукой, зевнул и передернул плечами, затем встряхнулся и поднял голову. Артрир смотрел на него блеклыми глазами, которые могли быть голубыми, и карими, и зелеными, сейчас же — почти бесцветными. Он криво улыбнулся и пошевелил пальцами, огляделся. – Получилось, – произнес он. Уно кивнул. – Ответа от него вы не добьетесь. Уно пожал плечами: – У нас они есть. – Я не собираюсь ничего объяснять. Уно кивнул. – Тогда зачем вы здесь? – Чтобы убедиться, что с вами все в порядке, архус. Насколько с вами вообще все может быть в порядке. – Уно посмотрел на его руки — кандалов на них не было, и нужды в них тоже. Ни в блокирующих доспехах, ни в чем. – Я собираюсь также подготовить отдельный рапорт о вашей помощи. Она оказалась неоценимой. – Что это даст мне? – Если… – Уно нахмурился. – Если, – он покосился на дверь и нагнулся к нему. – Если получится донести его до императора, то он может рассмотреть иное место для вашего заключения. Артрир закрыл глаза и горько усмехнулся. – О как бы я мечтал о крохотной камере с окошком, выходящим на закат, магистр, – прошептал он. – Я приложу все усилия. Позвольте задать еще вопрос. И прошу, не расценивайте то, что я сказал до этого, как попытку подкупа. – Уно смотрел на Артрира, пытаясь различить в его лице, доверяет ли он, более того — верит ли, что Уно на самом деле будет сражаться за право Артрира сменить камеру под землей на нечто более достойное. Тот вздохнул. – Для того, чтобы установить связь между разными пластами реальности, магистр, нужно немного больше, чем самонадеянный полуучка и стадо одержимых тупиц. Для этого мало одной смерти, и если бы ему удалось установить прямой канал, это разрушило бы оба пласта. Он, подозреваю, готов был довольствоваться собственной мощью, но и для нее требовалось все больше сил. Они пренебрегали алтарем слишком долго, чтобы было возможно использовать его для перемещений и — для — защиты. Поверьте, выходки этого невежды разрушили алтарь куда основательнее, чем любые совместные действия Константа и Храма. Нам и многим другим пластам ничего не угрожает. – Были другие? Артрир согласно кивнул и прикрыл глаза. Уно едва не задремал рядом с ним, но встрепенулся от пронизывающего, любопытного взгляда. – Вы все же способны рассеять слишком пристальное внимание других людей, архус? – хмыкнув, полюбопытствовал он. – Я не способен более почти ни на что, – легкомысленно признался Артрир. – Пожалуй, пора приниматься за мемуары. Уно встал. Немного постоял, а затем поклонился. Артрир довольно улыбнулся и отправил его прочь взмахом руки. Констант первым получил сообщение о том, что Артрир пришел в сознание. Он взял письмо и пошел в тайную библиотеку, долго стоял у шкафов, в которых хранились дневники его предков, и смотрел на переплеты. Дневники его отца занимали куда меньше места, чем дедовы, и сиротливо лежала рядом тощая совсем тетрадь, которую он не без тщеславия распорядился переплести в синюю кожу. Записей в ней было всего ничего, больше схемы и попытки понять, что за зло пыталось прокрасться в мир; Констант не решался перечитывать предыдущие страницы, утешая себя тем, что его предшественники писали и не такие глупости. Сколько раз он закатывал глаза, пролистывая страницу за страницей излияния о боли разбитого сердца, страданиях безутешного разума, чтобы через три недели (а иногда скорее) восхищаться совершенно иным объектом. Он вложил в тетрадь записку, взял предпоследний том с тетрадями отца и уселся. Северные границы Вальдорана казались опасно спокойными, и при этом Авеника была весела и общительна. Эмиран осторожно посоветовал ему организовать небольшой прием для послов и высших советников соседних стран, которые по самым разным причинам находились в Вальдоране, и Констант счел его идею разумной. Он попросил Теодору заняться им, она — обратилась за советом к Авенике. Все закончилось тем, что Авеника распоряжалась всем от начала до конца; Констант не находил сил воспротивиться ее активности, а Теодора слушала внимательно, что Авеника рассказывает, задавала вопросы, но совершенно не горела желанием перенимать это бремя. Ее куда больше интересовали люди искусства — художники, архитекторы, писатели и прочие, с которыми Зельда знакомила ее со впечатляющим усердием. Констант попытался было пожаловаться на это Авенике, но она только плечами пожала. «Это может быть не менее полезным, чем два дополнительных звена дирижаблей в трех часах лету от границ с Левалией», – только и сказала она. Уже тогда, за четыре года до смерти Ариана, казалось, что война с ней неминуема. Правящий князь Нерлик обвинил его в тайной поддержке неких пиратов, которые якобы напали на торговые суда его страны, затем — в диверсиях, когда едва не сел на мель крупный торговый корабль, спасшийся, только выбросив за борт значительную часть груза. Ариан почти согласился с категорическими советами членов совета о начале соответствующих приготовлений, но вечером поговорил с Авеникой, и решил повременить. Он добросовестно привел ее аргументы, очевидно, рассчитывая, как и Констант сейчас, разобраться, есть ли в них смысл. Он доверился Авенике, как сейчас Констант, и Левалия действительно не отважилась на объявление войны. Более того, Нерлик согласился принять помощь в расследовании этих преступлений от военной инквизиции, хотя Ариан велел сделать ему такое предложение, не особенно рассчитывая на успех. Получилось. Наверное, как и у Авеники получится дернуть за нити, невидимые ни Константу, ни Эмирану, как бы он ни следил за ней, что-то сказать, предложить, посоветовать, в том числе Константу. Возможно, позволить кому-нибудь из ближней к Левалии провинции согласиться на участие в горных разработках. Может быть, попросить какой-нибудь завод поделиться разработками — Констант подозревал, что Авеника была осведомлена о них куда лучше, чем он бы хотел. Ариан добросовестно записывал еще одну беседу с ней, касавшуюся его: отец вздыхал, что Констант не слишком решителен, склонен к сомнениям и неуверен в себе, и Авеника утешала его, говоря, что либо возраст это изменит, либо она будет поддерживать его в полезных начинаниях. Чем ближе к смерти, тем нежнее были слова, которые Ариан говорил об Авенике, тем меньше он замечал, что усиливалось ее и Эмирана противостояние. И все же некоторые строки Констант хотел повторить Теодоре. Не процитировать — для этого существовали куда более ловкие словоплеты, а со всей теплотой сердечной произнести их. Теодоре понравилось бы, они были просты и искренни, не обещали ничего, но застенчиво благодарили за то, что уже случилось. Констант поставил том в шкаф, подошел к гобелену с родовым древом, посмотрел на ветвь с именем Артрира — она зеленела совсем слабо, едва заметно. Кажется, один из выдающихся колдунов ближайшего прошлого не сможет больше колдовать. Если очень осторожно сформулированные наблюдения врачей соответствовали истине, если глаза не подводили Константа, если отчеты инквизиции не преувеличивали заслуги Артрира, то был смысл — в качестве благодарности за уроки, возможно, в расчете на то, что он сможет заниматься теоретическими изысканиями — изменить способ заключения. Например, в каком-нибудь селении ближе к внешним границам Вальдери, далеком от Высокого города, но все же не настолько, чтобы совсем упускать его из вида. Констант еще немного постоял у древа, изучая ветвь Теодоры, Эмирана, на которой все явственней проступала связь с неким таинственным Тиами, и Артрира. Затем он отправился в свои комнаты. Дворец почти успокоился; слуги тихо и проворно занимались своими делами, звуки из-за стен были почти неразличимы. Констант всматривался в силовые нити, даже иногда поднимал руки, чтобы коснуться их и в очередной раз убедиться: они звонки, чутки и послушны, какими и должны быть. В качестве то ли подтверждения благой воли, то ли желания держать Эмирана ближе к себе — не стоит отпускать врага слишком далеко — Авеника настояла, чтобы он отправлялся в поездку после торжественного ужина, которым занималась с вдохновляющим увлечением. Он согласился, даруя себе еще несколько дней передышки. Настроение способствовало этому краткому отпуску: Эмиран присутствовал на заседаниях совета, но на них помалкивал, не вступал в споры; вообще казалось, что мысли его витали где-то далеко, и даже когда обсуждались изменения в плане его поездки, он не спешил спорить — соглашался. Дни пролетали быстро, вечера, обремененные всевозможными торжественными ужинами или встречами в театрах, художественных галереях или где-то еще, были наполнены приятными встречами и время от времени насыщены разговорами о будних проблемах. Тяжелее всего бывало Эмирану ночью — одиночество особенно давило на него в последнее время. Оно ощущалось куда явственннее, когда Эмиран пытался убедить себя, что связь с Вальтгисом Тиами, которую так серьезно воспринял Констант, – это всего лишь заблуждение влюбленного разума, не более. Вдобавок к этому недоумению прибавилось еще и беспокойство, имевшее явственно внешний характер — Эмиран почувствовал облегчение за считанные мгновения до того, как взял в руки отчет Хельмы Брангон об аресте крайне опасного преступника, имевшего целью разрушение династии Вальдоров. Это убедило его, и все же оставалось ощущение незавершенности, недоговоренности. Едва ли Вальтгис Тиами понимал, какие именно чувства владели Эмираном. Он ощущал беспокойство, переживал страх, словно он был его собственным, и все же некоторые вещи ускользали от него: чтобы перевести эти чувства во внятные, убедительные образы, нужно иметь о них представление, а этим Тиами похвастаться не мог. Он неплохо понимал, о чем речь, к примеру, когда ему доводилось переводить на понятный язык шифровки о нападении на некие гарнизоны или выдвижении небольших отрядов на тактически важные позиции. Но как только речь заходила о среднесрочных целях, Вальтгис терялся. При этом он по-прежнему переживал то же, что и Эмиран: удовлетворение, недовольство, мрачную решимость, задумчивость, что угодно еще, пусть и не мог соотнести с конкретными решениями совета или лично Эмирана. И все же однажды им овладело желание куда сильнее привычных ему, и он решился. Подошел к черному входу — и дверь открылась для него без лишних требований; коридоры казались Вальтгису знакомыми, хотя он никогда не ходил по ним до этого — разве что его несли завернутым в ковре. И дверь, возле которой он остановился: Вальтгис просто знал, что именно к ней должен подойти, коснуться панели рядом с ручкой и отступить немного, чтобы не мешать ей отвориться. Спальня Эмирана была знакома ему, хотя ощущение своей непричастности довлело тем сильнее, чем дальше он шел. И все же — знакомая комната, дверь, за которой скрывается комната с огромными окнами, в которой его почти насильно кормили завтраком, а за ней совершенно незнакомая, и в ней сидел Эмиран, пытавшийся читать отчеты. Он почти не удивился, увидев Вальтгиса. Или это была его привычная выдержанность, заставлявшая хранить на лице вежливо-удивленную мину. Вальтгиса невозможно было обмануть, и все же он подпустил совсем близко к своему сердцу это снисходительное недоумение, решил принять его и довериться ему. – Вас ли я вижу, любезный Вальтгис? – спросил Эмиран. Он скинул с колен и дивана листы с отчетами, собственные записи и справочники, обмяк, склонил голову и даже улыбнулся. Хотя Вальтгис очень хорошо ощущал его растерянность и даже страх: во дворце, подчиненном от начала и до конца только Вальдорам, наблюдать, как двери открываются по желанию не-Вальдора? И вдруг он улыбнулся, понимая, и что двигало Вальтгисом, и что открывало перед ним двери. – Я не имел права приходить сюда, прекраснейший из принцев, – выдохнул Тиами, становясь на колени. – Ваше время священно, ваша забота о нуждах земель, выбравших подчиняться Вальдорам, достойна величайшего уважения. Я слаб и немощен, добрейший из благословенных, я не мог противиться этой силе, которая вела меня сюда. Я осмеливаюсь броситься к вашим ногам, не надеясь на милость. Простите меня, щедрейший из коронованных, простите! Эмиран вместо ответа протянул ему руку. Касаться пальцами его кожи, переживать желание подчиняться, словно оно рождалось в его собственной груди, наслаждаться немощностью, как если бы она возникала где-то за его сердцем — Эмиран замирал каждый раз, когда ему приходилось сталкиваться с этими чувствами. А Вальтгис Тиами жил ими который год, получал удовлетворение, когда по насмешке судьбы ему даровался рассеянный, поверхностный, невидящий взгляд. Эмиран протянул руку, и Вальтгис взял ее, не смог воспротивиться, не посмел противостоять собственному желанию. Эмиран потянул его вверх, и Вальтгис обнаружил себя сидящим на диване рядом с ним, глядящим прямо в его глаза и улыбающимся. – Неожиданно видеть вас здесь, бесценный партнер мой, но не необъяснимо. Двери подчиняются вам, как я понимаю, – пробормотал Эмиран. Вальтгис не понимал, что у него спрашивали, не мог различить слов, наслаждаясь самим звуком голоса, ласковым взглядом, нежными прикосновениями, но кивнул. – Ваши последние стихи были по-прежнему ужасны, – продолжил Эмиран. Вальтгис нешуточно опечалился. – Я бездарь, – признался он. – Вы бесконечно щедры, – ответил Эмиран, целуя его запястья. – Прошу вас, не прекращайте. Только не отдавайте их Иде. У Вальтгиса Тиами защипало глаза. – Только вам, возлюбленный принц мой, – пообещал он. И он не просто намеревался исполнять это обещание даже и ценой собственной жизни, он исполнит его. По прихоти Небес Эмиран мог видеть: истинно его обещание, и клятва принята к исполнению. Так что он прижался щекой к его ладони и сказал: – Да будет. Рассветные лучи постепенно начинали заливать дворцовые сады. Авеника стояла у огромного, во всю стену, окна. Она до сих пор удивлялась, что на самом верхнем уровне Высокого города можно было выходить из здания и не замерзать до смерти. Прозрачные занавески послушно колыхались под легким ветром и доносили до нее аромат роз. Констант должен был спать в своих комнатах — с Теодорой ли, с возлюбленным своим, она не была уверена, но не имела ничего против обоих вариантов. Ей нравился дворец, у которого было много названий и который для нее едва не стал тюрьмой. И что-то непонятное парило в воздухе — словно угроза разрешилась сама по себе и при этом не уничтожилась полностью. Она развернулась, намереваясь пойти в спальню, и улыбнулась сонному Лансельму Сиггерду, стоявшему в двери. – Все ли в порядке, моя императрица? – спросил он, часто моргая. – Не больше, чем обычно, – беспечно ответила она. Авеника шла к нему, как сколько раз к трону, неся на голове корону и на плечах тяжелейшую мантию. Лансельм не знал, что именно любил в ней больше — чувственность или это ранящее, причиняющее боль высокомерие. И все же он готов был служить Авенике всем своим существом, вплоть до смерти — если она вдруг захотела бы этого. Она коснулась кончиками пальцев его щеки и прошла мимо к кровати. – Словно начинается новая вечность, – в легкой растерянности произнесла она. – Ты не ощущаешь? Он сел на кровати рядом с ней и спрятал лицо у нее в паху. Дворец оставался для него прежним дворцом, только Авеника менялась каждый день. Авеника же слушала, как бьют четыре часы на Хрустальной башне, и звук их слабыми волнами окутывал ее комнаты, дворец и весь город. Гвардейцы стояли на постах. Жрецы в невыразительных одеждах стояли у алтарного зала, чтобы войти в него по следующему удару часов и вступить в непрекращающийся круг молитв. Светлело небо на восходе, и впервые за столько месяцев спокойно спал Констант. Авеника легонько поцеловала Лансельма и отмахнулась от него. Он обреченно вздохнул, собрал одежды и тихо вышел. Высокий город готовился вступить в новый, беспокойный и полный вдохновляющих открытий день.