Враг коленопреклоненный

Первый день после обручения Константа и Теодоры был наполнен суетой и спешкой, но оказался вполне мирным — не произошло ничего неприятного или опасного, никто не пытался совершить серьезных преступлений, всё мелочи вроде карманных краж, перебранок, которые, впрочем, заканчивались почти сразу совместным распитием напитков, или столкновений экипажей. Второй обещал быть не менее суетливым, но точно так же не нес в себе реальных или кажущихся угроз. Это выходило из отчетов, с которыми знакомился Эмиран — он старательно растягивал завтрак, за которым находился только он и слуги. Еще записки самого разного толка — куда без них. Кто только не желал высказать еще и ему поздравления, носившие заметно менее формальный характер и содержавшие что-то вроде жалоб или критики: мы желали бы присутствовать на таких и таких торжествах, император не удостоил нас и мгновением своего внимания, а мы так хотели бы высказать ему радость по такому знаменательному поводу, тот и тот из наших хороших знакомых все еще не получил приглашения на такое-то из торжеств, и мы уверены, что причиной тому нерасторопность ваших секретарей, – и прочее подобное, от чего у Эмирана едва не разыгралась головная боль. На большинство из этих писем могла и должна будет отвечать Линда, но оставалось несколько требовавших его личного участия, и он уже собирался с духом. Отчего-то над ним властвовало необъяснимо дурное настроение и усталость, от которой не удавалось избавиться — успокаивающие и укрепляющие настои не оказывали требуемого воздействия, а сон в качестве лучшего средства от многих недугов был недоступен. Думать о причинах для этого Эмиран отказывался, гнал прочь и мысли, как только они изготавливались соскользнуть в неприятное для него русло. Получалось, к сожалению, со все большим трудом. Вдобавок что-то странное творилось с Эмираном. Это ни в коем случае не касалось людей, с которыми приходилось иметь дело: они-то были счастливы, что сам император поставил отличный повод для пышных празднеств, и косвенно — что у него есть жена, отлично осознающая свой долг, а значит, род Вальдоров, защищающий империю и посредничающий между людьми, ее населяющими, и Семью Небесами, будет продолжен. Ничего особенного не происходило с магией, насколько Эмиран мог понять: она ощущалась привычно, была послушна. Страхи его улеглись почти полностью, когда он погасил и снова зажег пламя на маленькой горелке под кофейником: заклинания были послушны ему, сила пламени не отличалась от желаемой, и ничего не случилось с горелкой или кофейником. Иллюзия, которую Эмиран создал следом, тоже соответствовала желаемой и не была ни слишком блеклой, ни слишком реалистичной. И все же кое-что определенно ощущалось иначе. Это «кое-что» не было даже связано с Теодорой. Эмиран отлично понимал и чувствовал, на каком обряде настоял Констант из-за туманных своих страхов, – в конце концов, сам вносил ее имя в родовую книгу, видел, что на их родовом древе Теодора не чуждое слово, а вполне живая ветка, даже смутно, но вполне уверенно видел побеги, которые должен будет дать их с Константом союз. И принятие в род нового члена, да даже простая инициация кого-то дальнего и незначительного всегда сопровождались схожими чувствами — этой неловкостью, легким и не очень приятным зудом, странными, пусть слабыми, но все же доставляющими немало досады болями в разных частях тела; так что Эмиран был готов благосклонно принимать это, рассчитывая, что Теодора переживет начальное время в новом состоянии худо-бедно удовлетворительно. Но не она была причиной его дурного настроения — совсем иное. Когда Гентрик принес ему еще одну стопку записок, Эмиран едва сдержался, чтобы не рыкнуть на него. Он был зол, и чувство это усиливалось от подчеркнуто вежливых вопросов слуг или их бесконечных «Да, ваше императорское высочество». Прогнать назойливых слуг было едва ли возможно — наверняка породит уйму ненужных разговоров, и не в последнюю очередь о том, что Эмиран пребывает в дурном настроении из-за того, что оказался отодвинут от Константа еще дальше и еще одной северянкой. Терпеть снисходительные усмешки, которыми обменивались слуги, оказывалось все сложнее, закончить завтрак и заняться наконец чем-нибудь полезным — совсем мало желания и сил. Эмиран нешуточно желал, чтобы быстрее закончилась неделя празднований и он мог сбежать из города в поездку. Продолжить поездку, упрямо поправил он себя и налил еще кофе. Гентрик упрямо стоял рядом с небольшим подносом, на котором стопкой лежали записки. Эмиран мрачно посмотрел на его непреклонную фигуру и нахмурился еще больше. Он начал подозревать, что в числе записок находится нечто крайне важное: Констант сошел с ума и вышел средь бела дня из дома какого-нибудь актеришки — с кем он в последнее время обменивался воздыханиями? Готовятся нападательные действия на западные границы империи, и министр Керниан уже ждет приема в приемной Константа, но счел необходимым поставить его в известность? Или что-нибудь вроде жалоб кого-то из младших Вальдоров на дурное самочувствие членов семьи — иными словами, Гентриком не могло не двигать чувство ответственности, превысившее даже распоряжение Эмирана беспокоить его как можно меньше. Тишина в комнате насытилась неким очень своеобразным ожиданием. Эмиран понял это, пожалуй, только когда отложил первые четыре записки. Пятым было письмо, написанное на шелковой бумаге приятного бледно-зеленого цвета, слабо пахнувшее мятой и вообще никак не ощущаемое магически. Почерк Эмиран узнавал очень хорошо, более того, удивлялся, что Вальтгис Тиами способен писать не двумя даже, а как минимум четырьмя разными, почти не соотносимыми друг с другом стилями. Одно — его служебные записки, другое — рабочие заметки для себя; возможно, черновики почти невозможно прочитать почти никому, кроме него. И этот изящный, немного вычурный стиль, разработанный больше для того, чтобы услаждать глаз Эмирана, а во вторую очередь уже — чтобы скрыться самому. Эмиран неожиданно успокоился и почти улыбнулся. Сдержало его только понимание, что все слуги в комнате, а особенно Гентрик, следили за ним. Эмиран неторопливо переложил записки, сгреб их и поднялся. – Благодарю за расторопность, – сухо сказал он и мельком глянул на Гентрика. Тот стоял с самым серьезным видом, вытянувшись не хуже гвардейца, и даже возымел наглость согласно кивнуть в ответ на эти слова. Эмиран велел принести кофе в кабинет и направился туда. Ему на самом деле стало легко; то ли письмо было причиной, то ли сама мысль о том, что эти дурацкие письма по-прежнему будут приходить к нему, но еще один день во дворце перестал казаться невыносимым. Еще Эмиран изнывал от любопытства: что-то будет ему писать Тиами теперь, когда скрываться бессмысленно, а они не один раз оказывались в весьма интимной ситуации, да еще Эмиран не мог дольше скрывать — в первую очередь, от себя, - что его опрометчивое требование привело к заключению очень прочной клятвы, разрушить которую едва ли сможет сам Констант. В кабинете Эмиран бросил письма на стол и подошел к окну, дожидаясь, пока слуги принесут кофейник. Они ушли; Гентрик немного помедлил, но все же поклонился его спине и вышел почти бесшумно. К глубочайшему сожалению Эмирана, нечто невероятно важное и невероятно срочное возжелала обсудить с ним Линда Тельмар, и пришлось выслушивать ее бесконечно долгие размышления о том, какие именно украшения следует разместить на столах завтра вечером за ужином для близких друзей и родственников. Она не косилась на стопку писем, выглядела сурово и деловито, в связи с чем Эмиран злился, что не спрятал письмо Вальтгиса куда-нибудь подальше от ее зорких глаз: все говорило о том, что она узнала письмо и желала потянуть время подольше в надежде подыскать удобный предлог и заговорить о нем. Наконец убралась и Линда, отпустив напоследок не лишенную ехидства реплику о том, что едва ли общество за ужином будет устраивать Эмирана полностью. Он следил за нею крайне внимательно: она все же не утерпела, покосилась в сторону писем, но справилась с собой и даже не допустила улыбки на лице. Эмиран был готов вытолкать ее из кабинета, но Линда помучила его еще немного и все же решила вернуться к своим обязанностям в своей комнате. Эмиран долго смотрел на дверь. Затем он подтянул к себе вожделенный конверт, прикрыл его ладонью и подождал еще немного, прислушиваясь к происходившему за дверями. И только потом, убедившись, что никто не собирается беспокоить, вскрыл печать. Чем-то удивительным повеяло от письма, неким теплом, успокаивавшим, умиротворявшим и ласкавшим Эмирана. Оно соотносилось вполне однозначно с Тиами — Эмирану без каких бы то ни было усилий вспомнились минуты, проведенные наедине с ним: тогда он точно так же мог пережить в полной мере лишенное всяческого напряжения состояние, почувствовать даже полноту и какую-то непривычную выпуклость, объемность магии. Все же находиться слишком далеко от человека, с которым он связан собственной кровью, было тяжело. Правда, кое в чем Эмиран все же не сомневался: стихи — или что там Тиами решил излить на бумагу — будут все так же плохи. И все же Эмиран задержал дыхание, прочитав первые строки: «Возлюбленный повелитель мой, прекраснейший принц, мудрейший из достойных, сильнейший из преданных, щедростью своею и заботой удостаивающий низких и презренных...». Мало что из написанного он мог отнести к себе — насчет прекрасности никогда не заблуждался, насчет собственной мудрости готов был спорить, тем более не считал себя сильнейшим магом или военачальником, и при этом не мог не улыбаться. Он не удержался — совершил глупейший поступок: снова сложил письмо и поднес его к носу, чтобы вдохнуть аромат. И почти сразу же Эмиран оказался погребен под шквалом самых разных чувств: тоска, жажда пространственной, физической близости, желание ощутить Тиами рядом - самые отчетливые из них. Вроде не один день уже был той связи, она должна была стабилизироваться, позволять ему находиться как угодно далеко от другого ее члена, не зависеть от расстояния, и все же Эмирана яростно тянуло к Тиами; борьба с этим желанием забирала слишком много сил, и от этого, от невозможности вздохнуть свободно неисправимо портилось настроение. Письмо не содержало ничего крамольного. В принципе, даже окажись в газете Иды Элирис, оно не привлекло бы к себе так уж много внимания — хотя Эмиран предпочел бы, чтобы Тиами обзавелся благоразумием в достаточной мере и избавил его и себя от ненужной неловкости. Удивительно было, что изливаемые в его адрес восхваления не повторялись. Эмирану прямо захотелось проверить, найдет ли он в других письмах похожие уподобления, такие же восторги и похвалы — вроде нет, тем более немало писем появлялось в связи с конкретными поводами, в которых Эмиран, по мнению автора, проявил особенную доблесть. Взгляд скользил по строкам, наслаждаясь их ровными, приятными линиями, самую малость чрезмерными украшениями; даже цвет чернил казался особенно удачным, как-то особенно хорошо ложившимся на бумагу. Тут Эмиран отвел глаза от страницы и задумался: покупал ли Тиами готовые чернила, пользовался доступными ему на службе или дома, как-то менял их? Он всмотрелся в строчки, пытаясь разглядеть, что за магия заключалась в них. Его даже успокоило немного, что ничего, похожего на нее, не определялось; затем Эмиран подтянул к себе обычный лист бумаги, чернильницу и взял перо. Он представил Вальтгиса Тиами, осторожно нащупал их связь, вообразил, будто обменивается с ним способностями, стараясь никак не дать другой стороне знать, что за экспериментами занимается, и написал несколько строк — начальные слова храмового гимна, – пользуясь при этом простым шифром. Затем шумно выдохнул, осознав, что проделал все это, не дыша, и посидел немного, успокаивая сердце. Письмо Тиами он спрятал в потайной карман сюртука, а только что написанную записку — в нагрудный. Возможность поговорить с Хельмой Брангон предоставилась Эмирану через три часа, и он едва не забыл, чего хотел от нее. Она не сильно обрадовалась, когда Эмиран потребовал нескольких минут с глазу на глаз; потом, правда, долго изучала записку. – Зачем вы показываете мне эту белиберду? – спросила она, настороженно глядя на него. Эмиран терпеливо ждал. Хельма, смерив его еще более подозрительным взглядом, изучила записку еще раз, поднесла совсем близко к глазам, затем достала амулет — не совсем прозрачное матовое стекло размером в пол-ладони в массивной оправе из темного металла — и попыталась прочитать записку через него. Наконец она убрала амулет, вернула записку Эмирану и долго молчала. Эмиран медленно сложил записку несколько раз, пока она не превратилась в совсем крошечную книжку, и спрятал ее. – Не вижу особой нужды в том, чтобы зашифровывать храмовый гимн, его и так знают все, многие наизусть, ваше высочество, – произнесла Хельма, не сводя с Эмирана взгляда. Он не старался скрывать самодовольство — был доволен собой, ухмылялся, ждал, о чем она заговорит дальше. Хельма пожевала губы и продолжила: – Для нас работа мэтра Тиами сослужила неплохую службу, но эту записку писала ваша рука. Он кивнул. – Этому можно научиться? – быстро спросила Хельма. Эмиран покачал головой. – Подозреваю, что нет. К сожалению. Возможно, если я поговорю с более опытными людьми… более сведущими, полковник, я все же простой потребитель, – Эмиран пожал плечами, – то мы сможем найти решение. Пока же придется довольствоваться тем, что есть. Отлично, что амулет не нужно перенастраивать. Он ушел, а Хельма долго стояла в пустом коридоре, задумчиво глядя ему вслед. Она достала амулет и принялась рассматривать его; по лицу ее проскользнула недоуменная улыбка, Хельма вздернула бровь и недоверчиво хмыкнула, затем пошла по своим делам. Вечером в тронном зале Эмиран и четыре с небольшим сотни придворных поджидали начала еще одного бала. Его — ожидаемо — организовывала Авеника при активном участии мэтрессы Балори и под неусыпным вниманием самого Эмирана; Констант ловко сослался на некие невероятно важные занятия и намекнул, что не желал бы, чтобы чрезмерного участия требовали от Теодоры. Авеника казалась и, наверное, на самом деле была счастлива. Ее не задевали даже категорические ограничения списка приглашенных: попасть на бал хотели все, пусть в течение всей недели на дню проводилось по два во дворце, а вдобавок Констант вынужден был находить время, чтобы заглянуть в министерства или частные дома наиболее верных своих приближенных. При любом раскладе не удавалось охватить всех, кто жаждали попасть на прием и поздравить Константа лично, даже если учитывать, что Эмиран сослался на некие требования по безопасности и рекомендации советников по межгосударственным связям, когда заявлял, что до конца недели не следует допускать никого из иноземцев на балы. Авеника не спорила, более того — находила очень уместные слова, снова и снова отказывая многочисленным просителям из Левалии, Оранейда и других стран, даже танигийские князья не удостоились такой чести, хотя, казалось бы, к ним, родственникам Константа через Авенику, следовало отнестись немного мягче. Хельма исправно поставляла Эмирану записки, которыми Авеника обменивалась со всеми просителями — кое-какие поступали во дворец по открытым каналам, некоторые, с требованиями и даже угрозами, попадали к Авенике тайными путями. Ее даже пытались шантажировать — и все же только на шестой день список приглашаемых заполнился где-то на четверть князьями из соседних стран. Помимо советников, при обсуждении настроений в соседних странах министр Керниан выглядел так, что желает сбежать за океан, лишь бы отдохнуть немного от этой непрестанной головной боли. Авеника же выглядела, словно сбросила десяток лет. Она не смотрела в сторону Эмирана, была занята разговором с фрейлинами, но успевала взглядом охватить весь зал. Эмиран не мог не заметить, что многие из гостей старались привлечь ее внимание, а когда оказывались в полее ее зрения, кланялись очень усердно. Мэтресса Балори — она, напротив, казалась постаревшей — объявила о прибытии Константа и Теодоры. Гости разом замолчали, затем на считанные секунды зал взорвался шепотками и кашлем, и снова все стихло. Эмиран, как и Авеника, и остальные, застыли, глядя на двери, в которые входили, держась за руки, Констант и Теодора. Их взгляды совсем ненадолго оторвались друг от друга, Констант посмотрел на Эмирана и снова повернулся к Теодоре. Та же сделала несколько шагов, глядя в пол: то ли ей были непривычны новые, богато украшенные, многослойные, а потому тяжелые одежды, то ли сложно выдержать столько взглядов. Она почувствовала внимание Константа, благодарно улыбнулась ему в ответ на пару бессмысленных слов — это подбодрило ее, а Констант зачарованно смотрел на нее все то время, которое они шли к возвышению. Что-то изменилось в освещении — самую малость, едва уловимо, почти незаметно. Свет стал теплее, хотя Эмиран не был уверен, что ему не кажется. Он все же присмотрелся к магическому фону: линии почти не шевелились, не казались натянутыми до предела, не были непривычно ослаблены. Они вообще не воспринимались линиями — скорее единой тканью, сейчас не шевелившейся, послушно замершей под ногами Константа. Тонкое тело Теодоры все еще выглядело необычно, непривычно, растрепанно; она не производила впечатления человека, которому предстоит стать ловким магом — все же для этого нужно было учиться колдовству, начиная с самого малого возраста, и, тем не менее, способности ее изменились — увеличились. Оставалось надеяться, что никто из иноземцев, врагов Вальдоров или людей, готовых услужить им, может заметить это. Теодора со все бо́льшим вниманием смотрела на трон, на стену за ним — даже на Эмирана, а Констант все так же не сводил с нее влюбленного взгляда. Именно Теодора приветствовала Авенику. Констант ограничился кивком и несколькими словами и сразу же подошел к Эмирану; Авеника выпрямилась, спросила Теодору о самочувствии и улыбнулась немного менее натянуто, когда та коснулась ее руки, делая комплимент платью. Глубоко за полночь Констант и Теодора попрощались с гостями и отправились к себе. Авеника опустилась на кресло у боковой стены. Фрея Дездар принесла ей скамеечку, на которую та со вздохом облегчения положила ноги; слуга тут же принес бокал с вином, еще один предложил закусок. Авеника следила за происходившим в зале, но наблюдала за Эмираном. Когда Констант и Теодора ушли, к нему подошел слуга и, поклонившись, передал записку — Эмиран хмыкнул, узнав бумагу, которую предпочитала Авеника. Не сразу он посмотрел на нее — а она ждала, вопросительно подняла бровь. Эмиран спрятал записку под манжетой сорочки и удовлетворенно прищурился, убедившись, что никто не заметил, от кого именно ему пришла записка. Собственно, Авеника могла послать к нему одну из фрейлин, и это было бы слишком решительным шагом с ее стороны. Эмиран не смог бы не принять приглашение, но в его праве было бы закончить разговор любым условно приличным способом и как угодно быстро; так же Авеника отдавала ему право выбора. Это не значило, что она отказывалась от любых попыток навязать ему долг; это не значило также, что если он подойдет к ней, это не станет основанием для самых невероятных предположений. Но Эмирана вполне устроил этот ее жест; он обменялся несколькими незначительными репликами с еще несколькими людьми, поговорил немного с мэтрессой Балори и ее помощниками и только затем, разыграв колебание и даже немного нахмурившись, направился к Авенике. Этот спектакль не ввел ее в заблуждение совершенно. Она поджидала его со скучающим видом, но в глазах ее поблескивала понимающая насмешка. То ли по ее распоряжению, то ли потому, что давно были неплохо обучены ею, фрейлины находились на значительном расстоянии от Авеники. – Подозреваю, что утренние газеты снова будут полны изображений Константа с блаженным видом и полной самодовольства Теодоры, – после обмена несколькими сдержанными похвалами заметил Эмиран. – И все как одна объяснят это горячим по юности сердцем, – добавила Авеника, глядя вдаль. – Наверное, изо всех детей Ревадионов Теодора все же самый неподходящий человек, чтобы носить корону Вальдоров, – продолжил Эмиран, стараясь говорить как можно тише. Он не рисковал применять заклинания в этом зале, пусть простейшие, мешающие подслушивать, пусть Константа уже не было в зале. – Ее воспитывали как наследницу, хотя характер у нее для этого не самый подходящий. Младшие братья и сестры преуспеют куда больше, – лениво возразила Авеника. – А так — ее образование и воспитание позволит Теодоре исправно исполнять обязанности. – Минимум их, полагаю, – заметил Эмиран, глядя на нее с кривой усмешкой. – Ей в голову не придет мешать вам, светлейший принц, – прямо встретив его взгляд, ответила Авеника. – Или вам, пресветлая императрица. – Или мне. Я верно служила Ариану, я верно служу Константу. Увы, есть вещи, которыми я не люблю заниматься, а их не следует упускать. Теодора согласна взять их под свое покровительство. Эмиран тихо засмеялся: слова о верности из уст Авеники развеселили его. Она поморщилась. – Представьте, принц, что соседи Вальдорана на севере договариваются о браках детей, затем решают не только усилить армии, но и обмениваться группами, чтобы освоить опыт друг друга, затем тайно подписывают соглашения о помощи и даже разрабатывают совместные планы нападения в случае угрозы со стороны определенного противника. Представьте, что послы Вальдорана хороши — очень хороши, но все же не могут убедить в излишестве этих мер. Представьте, что послы Левалии, к примеру, отправляются в Западный Гердтан и оттуда в Адальстен, причем с собой они везут не только обращения своих князей, но и чужих. Представьте, принц, что там их встречают не только для того, чтобы поговорить о возможном сотрудничестве, но и детально обсудить уже зародившееся. А теперь подумайте: что Вальдоран может противопоставить полукольцу врагов вокруг себя, если внутри его границ не все однородно. Авеника покачивала ногой в такт музыке: две лютни, арфа, виола — остальные музыканты давно были отпущены. Неподалеку от них остались только две фрейлины, и им интереснее было наблюдать за гостями, тем более кое-кто перебрал вина и вел себя не самым подобающим образом. Эмиран же прикидывал, следует ли ему менять план поездки — туда ли он направляется, куда нужно, соотносил слова Авеники и то, что знал о провинциях, которые ему предстояло посетить. Кажется, его ждали немало напряженных недель, потому что часть провинций граничила как раз с Гердтаном и Адальстеном, и разведка приносила не самые удовлетворительные сведения. Знать, что по ту сторону границы никак не получится собрать коалицию, потому что самые благие намерения разбивались о дурные подозрения и подозрительность, к процветанию которых приложила усилия Авеника. – Вы опасно близки к тому, чтобы заявить, что и мысль о моей поездке зародилась в голове Константа благодаря вам, – покосившись на нее, ядовито отметил он и подозвал слугу с напитками. Авеника отпила немного вина и пожала плечами. – Ни в коем случае, – легкомысленно призналась она. – Но меня немало занимало обсуждение мест, которые вы собирались посетить первыми. Я не со всем согласна, предпочла бы, чтобы вы начали с самых внешних восточных провинций, но понимаю, что обустроить это было бы куда сложнее. Эти ее слова озаботили Эмирана куда больше. Значило ли это, что Авеника была куда лучше осведомлена о том, что происходило во время обсуждения поездки, чем он представляет даже сейчас? – Я не уверена, что Констант различает за головами своих советников действия, совершаемые, хм, очень издалека, – она подалась вперед, якобы заинтересовавшись чрезмерно громким разговором у входных дверей. Эмиран взял бокал и отправил слугу прочь. Помощник мэтрессы Балори и Шестирогая присоединились к шумному обществу, а через некоторое время вся группа громко смеялась. – Храмовые ящеры способны смеяться? – пробормотала Авеника. – Не только, они способны заставлять смеяться других, – откликнулся Эмиран. – Если, разумеется, это будет во благо Храму. Авеника одарила его подозрительным взглядом. Эмиран поморщился. – Бросьте. – Он криво усмехнулся. – Не вам объяснять, светлейшая Авеника, что храм нужен Вальдорам в той же степени, что и мы ему. Констант крайне неудобен для них, но без него существование Храма становится смертельно опасным в первую очередь для него самого. Он просто прекращает быть стабильным и предсказуемым. Во взгляде Авеники мелькнуло беспокойство. – Я не замечала такого интереса к Ариану, – призналась она. Эмиран отвел взгляд. – Его и не было, – признался он. Впрочем, подумав немного, добавил: – Либо не в такой степени. Нина Вальдори направилась было к ним, но была остановлена запрещающим взглядом Авеники. Она поклонилась и повернулась к ним спиной с самым невозмутимым видом. – Храм — его магия опасна для Константа? – глухо спросила она. Едва ли Авеника боялась непосредственно за своего сына: случись что с ним, для нее изменится куда больше, чем даже после смерти Ариана. Едва ли она даже ограничится домашним арестом, и Эмиран не собирался успокаивать ее и убеждать, что дарует ей больше свобод, напротив — она была крайне неудобна ему. – Вы спрашиваете меня о том, чего я сам не знаю, – сказал Эмиран. – Если вам угодно, я точно так же часть той силы, которая поддерживает Храм и город, но именно поэтому мое представление о ней искажено. Тем более Констант, обученный управлять ею и не боящийся, даже желающий этого, хотел добавить Эмиран — но едва ли Авенике нужны были его пояснения. – Моя мать носила корону правительницы и мантию верховной жрицы, и это устраивало всех, – продолжила Авеника. – Я всегда считала, что ни первое, ни второе не имеет особого значения, важно, кто именно поддерживает плечи, несущие это. Увы, я вижу, что в Вальдоране есть место для земного колдовства и для небесной силы. – Не вздумайте заговорить об этом с Константом, – сквозь зубы процедил Эмиран, вдруг представив, как тот подходит к алтарю, не только надев коронационный венец, но и забрав у Семирогого парадную мантию. Он даже оглянулся на трон, словно желая убедиться, что Констант не прислушивался к ним оттуда — или через него. Авеника плотно сжала губы и издала невразумительный звук. – Я понимаю, что Констант, занятый в храме денно и нощно, устроит вас куда больше, чем желающий, как теперь, подчинить совет, укрепить границы и провести еще один парад, – продолжил Эмиран. – Но подумайте о том, что тогда он будет обращаться с окружающими его людьми посредством этой силы, и кто знает, во что превратится город тогда. Вы тогда не сможете не дать ему клятву, которую приносили главы сильнейших родов Вальдорана. – Не беспокойтесь, светлейший принц, – огрызнулась Авеника. – Я совершенно не желаю этого для себя и меньше всего хочу, чтобы он оказался втянут во все эти… Она потрясла головой. – Действительно ли это посвящение поддерживает защиту внешних границ? – спросила она неожиданно. – Не знаю, – честно ответил Эмиран. – И очень не хочу узнавать. Они долго смотрели друг на друга. – В ближайшее время ему не придется узнавать об этом, светлейший принц, – пообещала Авеника. – Я точно так же приложу для этого все усилия, пресветлая императрица, – ответил ей Эмиран. Он допил вино, понаблюдал за кругом танцевавших, затем усмехнулся и сказал: – Все же матери императора недостойно вкладывать деньги в рудники, расположенные по ту сторону Миллийского хребта. – Его продукция устраивает меня куда больше, чем стекляшки с этой стороны, – надменно ответила Авеника. – В свою очередь, не могу не заметить, что ваше приятельство с некоторыми писаками не может не вселять подозрительность в умы и сердца отдельных, м-м, неустойчивых в своей верности короне лиц, и они сочтут возможным обратиться к некоторым деятелям за границей или — или перед ней. – Увы, в таком случае инквизиции придется всерьез заняться этими умами, – произнес Эмиран и перевел взгляд на Авенику. – Не смейте указывать ей заниматься связями с миллийскими рудниками, принц. Я накажу этих олухов лично. Как вы узнали? – недовольно скривившись, спросила она, имея в виду посредников. – Случайно, – милосердно сообщил он ей. Они обменялись понимающими улыбками. После нескольких поверхностных реплик они разошлись, довольные друг другом. Эмиран отправился к себе, но прежде подошел к Хельме Брангон и отдал ей распоряжение, после которого она долго стояла с приоткрытым ртом. Затем она, правда, решительно стряхнула оцепенение и рявкнула Кральм, чтобы та подошла к ней. От приказа Хельмы в оцепенение впала Кральм, переспрашивать, правда, не осмелилась, щелкнула каблуками, свистнула троих гвардейцев и пошла исполнять распоряжение. Хельма Брангон посмотрела в направлении личных комнат Эмирана и не сдержала болезненной гримасы. Но любопытство любопытством, а ей нужно было закончить смену: впервые за несколько дней у нее была возможность провести часть ночи дома, и она категорически не желала отказываться от этого удовольствия. Эмиран же отдал еще несколько распоряжений: Гентрик недоуменно моргнул, но смог сохранить невозмутимое лицо; слуги, принесшие напитки и закуски, в строгом соответствии с его указаниями хранили строжайшее молчание. Эмиран же сменил мундир на домашний костюм, в который раз за день проверил, может ли управляться с магией, и развлек себя, меняя освещение в комнатах, подбирая свет теплее и приятнее для глаз и неяркий, но позволяющий хорошо различать лицо собеседника. Он прогнал Гентрика и начал ходить по спальне, дожидаясь гвардейцев, которым было велено доставить во дворец Вальтгиса Тиами. Они должны были сделать это как можно незаметнее, не привлекая внимания; разумеется, Хельма указала несчастным, что следовало вести Тиами по тайным коридорам с завязанными глазами — пусть он в принципе неспособен распознать, куда его ведут (возможно даже, решил, что похитили, чтобы добиться неких тайн), но все же следовало принять ряд предосторожностей. Гвардейцы точно так же предпочитали не думать, что именно делают и для чего ведут его; Хельма наверняка не могла не сравнивать неожиданно открытые Эмираном в себе способности и талант Тиами — и выводы в голову лезли самые замысловатые. Ожидание заставило Эмирана пережить самые разные чувства. Мальчишеское волнение сменилось раздражением из-за собственного безрассудства и даже желанием вызвать Хельму и отменить собственный приказ; затем пришло угрюмое нетерпение и даже злость из-за чужой нерасторопности. Эмиран выпил чая, утянул печенье и постоял немного на балконе, прислушиваясь к шуму во дворце, принюхиваясь к запахам сада и надеясь успокоиться немного, обрести ясность в мыслях. Он открыл шкатулку, в которой зачем-то собирал письма — не все, многие все же уничтожил — и перечитал последнее. Письмо звучало в его сердце, касалось самых нежных струн и побуждало к разным — не всегда приличным — мыслям. Эмиран хмыкнул, отложил письмо, не дочитав, взял другое, медленно вдохнул его запах, сосредоточился, отрешился, взглянул на бумагу, на строки и слова, словно чтобы попытаться разглядеть за ними сокровенную тайну. Сверх всякого разума, логики, любого знания о собственных способностях, о магии и мироздании Эмиран мог дотянуться душой до души Вальтгиса Тиами, и оставалось только удивляться, что он не мог сделать этого раньше. Не мог, совершенно определенно не был в состоянии, только с определенного времени, а особенно после записи, сделанной о них двоих Константом в родовой книге, это получалось само собой. Более того — запах, ранее зливший Эмирана неимоверно, возбуждал его, да так, что в мгновение вспыхнули уши и сжало грудь. Он закрыл и спрятал шкатулку и пошел к тайной двери. Через пару мгновений в нее осторожно постучали. Эмиран открыл дверь, и Иринея Кральм, преданно глядя ему в глаза, отрапортовала шепотом: – Ваше распоряжение выполнено, ваше императорское высочество! Эмиран перевел взгляд на гвардейца, стоявшего за ее спиной с самой простодушной рожей, которую только можно изобразить опытному, неплохо знающему дворцовую жизнь человеку, и отступил в сторону. Он ждал, что Тиами вытолкнут вперед или что-то вроде этого — но гвардеец просто сгрузил на пол к ногам Эмирана сверток, в котором угадывалось человеческое тело. – Вон отсюда, – процедил Эмиран, глядя на него. – Свидетелей не было, ваше высочество! – не унималась Кральм, жадно следя за ним и не очень старательно пытаясь не скалиться от уха до уха. Эмиран угрожающе посмотрел на нее. – Не буду спрашивать, куда ты их девала. Она вскинула подбородок с отвратительно самодовольным видом. Эмиран вытолкнул ее в коридор и неторопливо, с мстительным удовольствием запер дверь. Он постоял еще немного прислушиваясь: гвардейцы потоптались немного, кто-то хрюкнул, кто-то фыркнул, сдерживая смех, они пытались различить, что сейчас происходит в спальне Эмирана. Кральм все же вспомнила о долге — или о наказании — и рявкнула на подчиненных. Они скрылись наконец. Эмиран выдохнул и повернулся к кровати, рядом с которой лежал завернутый в одеяло, а сверху в два плаща Вальтгис Тиами. Эмиран отбросил плащи, закатил глаза, потому что ехидна Кральм то ли в порыве нежной любви к инструкциям по безопасности, то ли чтобы уделать его посильнее, завязала глаза Тиами и даже вставила ему кляп. Бедняга дрожал, как осинов лист, и совсем не от холода. Эмиран сел на пол рядом с ним и снял повязку. Тиами плотно сожмурил глаза. – Я вынужден просить у вас прощения, любезнейший Вальтгис, – мягко, вкрадчиво заговорил Эмиран. Тиами застыл на пару мгновений, а затем снова содрогнулся, но от облегчения, как бывает, когда после чрезмерно долгого пребывания на холодном воздухе оказываешься у теплой печи; он опасливо открыл глаза и посмотрел взглядом, полным благодарности и счастья. Эмиран же осторожно вытянул кляп из его рта; пальцы задерживались на коже вокруг рта, на щеках Тиами куда дольше необходимого, и сам Эмиран понимал глупость собственных оправданий – «чтобы не причинить лишней боли». Он продолжил: – Я хотел видеть вас. Мог бы снова заглянуть к вам, но из-за последних событий несколько скован во времени, поэтому отдал распоряжение о том, чтобы вас доставили сюда. Кто знал, что эти тупицы решат обустроить это в духе самых паршивых рассказов о приставах из Нижнего города. Эмиран бережно убрал пряди волос с его лица и спросил, стараясь казаться как можно печальнее: – Вы же не гневаетесь на меня? В глазах Тиами заблестели слезы. Он робко покачал головой, приоткрыл рот, явно намереваясь сказать что-то, но откашлялся и потряс головой чуть энергичнее, то пряча взгляд, то украдкой глядя на Эмирана. – Превосходно! – воскликнул Эмиран. – В таком случае позвольте обратиться к вам с просьбой присоединиться ко мне за скромным ужином. – Помолчав, добавил: – Или завтраком, как посмотреть. Он начал разматывать одеяло, в которое гвардейцы под руководством Кральм завернули беднягу Тиами, и это оказалось непросто — и увлекательно. Эмиран едва не воскликнул от радости, увидев, что Тиами одет-то всего лишь в ночную сорочку и домашний халат поверх. Впрочем, он поднялся и протянул Тиами руку. Тот смотрел на нее, на лицо Эмирана, снова на руку, словно не понимая, что от него хотят. Эмиран опустился перед ним на корточки. – Все ли в порядке с вами, милейший Вальтгис? – обеспокоенно спросил он. Тиами отвернулся от него; плечи его содрогнулись, он поджал ноги и прижал к груди руки. В спальне не было холодно, чтобы подумать, что он замерз. Эмирану же и предполагать ничего не нужно было: Тиами не мог избавиться от ужаса, охватившего его, когда в его комнату по-хозяйски вошли гвардейцы, оробел так, что не оказал ни малейшего сопротивления, всю дорогу гадал, куда и почему его несли, а увидев Эмирана, острее обычного почувствовал свою беспомощность — из-за трусости, нерешительности, невозможности что-то сказать, как-то постоять за себя, даже убедившись в собственной безопасности. Эмиран погладил его волосы. Он понимал, что прикосновения могут вызвать самые неожиданные чувства, с которыми справиться едва ли получится. При этом находиться рядом с человеком, с которым связан кровными узами — а они сформировались неожиданным образом, совсем не так, как представлял Эмиран, и тем более, как желал бы для себя, оказывалось невыносимо сложно. Простого прикосновения хватило, чтобы на Эмирана нахлынули чужие чувства, самым сильным из которых было мощнейшее ощущение собственного ничтожества, с которым он не в силах был справляться. Еще одним — не сильным, но при этом отвратительно отчетливым было нечто забавное: у Вальтгиса Тиами замерзли голени. Его мысли оказывались открытыми для Эмирана, и странно было погрузиться в иной, чуждый мир, устроенный по незнакомым правилам. Он замер в нерешительности на несколько ударов сердца, затем подхватил Тиами под мышки и поднял. – Сначала мы позавтракаем, – ласково произнес Эмиран. Его поразило, насколько сложно улыбаться, что при этом дрожат губы, что контролировать голос получается, но выражение лица — только со значительными усилиями. И что стоять, ощущая тепло другого тела — не физическое, а другое, душевное, согревающее не кожу, а что-то невыразимое внутри, – оказывалось приятно до слез. И к горлу подкатил комок слез, а глаза защипало. Еще и Тиами обеспокоенно смотрел на него, волнуясь нешуточно, искренне: вправду волновался за Эмирана, считая чувства, которые тот переживал, истинно принадлежащими ему. Эмиран запустил пальцы в волосы Тиами, отрешенно замечая, что руки его подрагивают, сопротивляются судорогам, затем прижался щекой к его лицу, постыдно пытаясь спрятать полные слез глаза. Что-то совсем слабо пощекотало его кожу; Эмиран сосредоточился на этом необъяснимом ощущении — и едва не засмеялся, поняв, что это ресницы Вальтгиса, часто моргавшего, старавшегося дышать как можно незаметнее и впитывавшего всем естеством своим невероятную, опьянявшую его сильнее пшеничной настойки близость с ним. Ему самому стало легче дышать; Эмиран смог наконец отстраниться, но тут же отвернулся от Тиами, потому что выяснил к стыду своему, что не может смотреть ему прямо в глаза. Он, впрочем, положил руку Тиами на плечо и легонько потянул за собой. – Я не знал, что именно доставит вам удовольствие, драгоценный Вальтгис, – говорил он, подводя Тиами к столу, усаживая на стул — для этого пришлось применить силу, но даже после решительных действий Эмирана тот все порывался вскочить, поднимал к нему лицо и нервно сжимал и разжимал руки. Эмиран же говорил: что решил разнообразить еду, что не был уверен насчет вина, поэтому ограничился изумительным чаем из Ревадии — его привезла с собой Теодора и, пожалуй, Эмиран закажет себе несколько фунтов. Попутно с бесконечными и не очень связными речами он набросил плед на ноги Тиами, не погнушался даже немного подоткнуть его и, чтобы справиться с Вальтгисом, готовым бежать куда угодно, лишь бы только оказать вдесятеро больше услуг Эмирану, собравшимся обильно изливать благодарность и уже открывшим рот для этого, цыкнул на него и положил палец на губы, веля молчать. Эмиран сел не напротив, а рядом с Вальтгисом — не мог отойти от него слишком далеко, не в силах был справиться с потребностью находиться как можно ближе — и всерьез принялся очаровывать. Он собственноручно налил чая, затем все же вскочил и вернулся с бутылкой вина, о которой рассказал так же многословно, как Тиами раньше писал ему поэмы. Тот, бедный, сидел в оцепенении, не смел поднять головы, посмотреть на Эмирана, был бледен и никак не мог согреться, хотя ноги его были укутаны в чудесный, мягкий и теплый шерстяной плед. Эмиран уселся чуть ближе к нему, так что их колени соприкасались, несколько раз спросил, все ли у него в порядке, и даже сжал его руку в своих. Тиами с огромным трудом выдавливал из себя заверения в своем замечательном самочувствии, но голос его звучал совсем не радостно. Все попытки Эмирана взбодрить его заканчивались ничем; после настойчивых просьб Эмирана Тиами послушно взял бокал, но опустил его на колено и не пытался отпить, только изредка кивал головой, когда Эмиран обращался к нему с чем-то, похожим на вопрос. Чтобы хотя бы немного разобраться с его настроением, Эмиран попытался вслушаться в переживания. Свои-то он уже научился немного выделять и охотно принял мысль, что отличает владевшие сердцем Тиами — это злило его неимоверно поначалу, затем даже льстило самолюбию. К сожалению, сейчас все его усилия терпели крах: как бы Эмиран ни старался, доступны ему были только невнятные и не очень приятные ощущения, которые ни растолковать, ни пережить не получалось. Он откинулся на спинку стула и подтянул ближе тарелку с закусками, стянул с нее без лишних церемоний печенье и отправил в рот. – Я нижайше прошу прощения у вашего высочества, что не могу составить достойную компанию, – уныло произнес Тиами: очевидно, мысли Эмирана не являлись для него тайной. Эмиран хмыкнул и покачал головой. – Ваше общество приносит мне куда больше удовлетворения, чем самые просвещенные князья и графья, Вальтгис, – мягко возразил он. – Но все же меня печалит, что я не могу разделить с вами удовольствие от этого чудесного вина. Отчего-то эти слова вызвали в сознании Тиами неожиданную реакцию: он был ввергнут в замешательство, но куда сильнее была его жажда узнать нечто, занимавшее его уже столько времени. – Спрашивайте, – сказал Эмиран. Это было похоже на приказание; Тиами же мог узнать куда больше: Эмиран действительно был готов говорить с ним открыто и честно, более того — желал откровенности. – Что происходит? – глухо спросил Тиами. – Выпейте вина. Тиами несчастно посмотрел на него и подчинился. Он был утомлен словесными потоками, которые Эмиран изливал на него недавно, потерялся в них и прежде других желаний испытывал одно, самое простое: понять, в какой переплет попал и с чем связаны те непонятные чувства, наполнявшие его так некстати. Вдобавок к этому, его страшила, ужасала овладевавшая время от времени против его воли способность постигать чужие — чуждые совершенно, противные самой природе его чувства. Это Эмиран жил с ними изначально, это в нем их целенаправленно воспитывали с колыбели; Вальтгис Тиами был рожден в семье, основанной совсем не на уважении и почтении друг к другу, сам стал разочарованием для амбициозных родителей, потому что лишен был талантов, которые хотела видеть в нем мать, и обладал характером, далеко отстоявшим от того, что пытался развить в нем отец. Он мог соотнести намерения и мотивы, двигавшие Эмираном, со знакомыми ему с детства примерами, но они оставались чужды ему — и при этом не просто открыты, но и опасно близки. Эмиран положил руку на спинку его стула. – Я хотел бы сказать, что знаю, – честно признался он. – Уже который день пытаюсь найти упоминание об этом в наших семейных преданиях, но все тщетно. Когда он избавился от попыток скрыть от Тиами — и себя — собственную растерянность, говорить стало неожиданно проще: не было нужды обдумывать слова на три-четыре предложения вперед, и особенно укрепляла ответная благодарность Тиами. – Это не клятва, которую могут накладывать Вальдоры. Не совсем она, – поправился Эмиран. – Можете назвать это обетом, он накладывает на обе стороны схожие права и обязанности. Вальтгис не на шутку перепугался. Эмиран тихо засмеялся и отпил вина. – Никакого отношения к брачной клятве, Вальтгис. Даже клятва, которую Констант истребовал от Теодоры, не походит на этот обряд. Я нуждаюсь в тебе, чем дальше ты отходишь от меня, тем болезненнее я переживаю это. Ты ведь тоже имел удовольствие ощутить это. Хотя тебе это дурацкое чувство куда привычней, и средство справиться с ним ты выбрал вполне действенное. Тиами охватил жгучий, унизительный стыд — но тут же дышать стало совсем легко, потому что Эмиран категорически воспротивился ему, более того, вспомнил, какую радость доставило ему письмо прошлым утром. – Тебе придется служить поблизости от меня, – продолжил он. – Не уверен, что найду в себе силы отправиться куда-то без тебя, слишком больно это, как будто отрываешь от сердца кусок и кладешь на алтарь. Злую шутку сыграли со мной Небеса. Тиами в кои-то веки смотрел на него прямо, не пытаясь скрыться за чужими спинами, не боясь собственных мыслей или вознося Эмирана на недоступные высоты. – Это далеко не худший вариант, – улыбнулся Эмиран, частью споря с Тиами, частью подтверждая его мысли. – Напротив. Ему казалось одно время, что Вальтгис Тиами, обладавший мягким характером, скромный до ничтожности, застенчивый до робости, растворится в нем; это было бы отвратительно, хотя и удобно. На поверку оказывалось, что бессловесный обет, не требовавший от них никаких клятв, но наложивший непреодолимые узы, снимать которые не взялся бы, наверное, даже безрассудный подчас Констант, запрещает чрезмерную власть и любое неравенство. Эмиран мучился от обычных плотских реакций — его тянуло к Вальтгису, и все, что в первые дни их знакомства раздражало и становилось объектом его злых, самодовольных насмешек, пусть не произносимых никогда, но отчетливо мелькавших в сознании, неожиданно привлекало. Взгляд прозрачных, подслеповатых, при этом безмятежных глаз, в которых Эмиран начинал видеть яркую голубизну; густые, жесткие, тусклые и неухоженные волосы, сплетенные в тугую косу — их бы распустить, погрузить в них руки, чтобы ощутить еще и так близость, которой болезненно желала его плоть; тело Вальтгиса, послушное, немного неловкое, костистое, угловатое — сердце начинало биться сильнее от поверхностной, совсем робкой мысли о том, что когда-нибудь, когда Эмиран преуспеет в приручении, обладатель его будет не только робко принимать ласки, но и сам дарить их. Эмиран не хотел думать ни о чем существенном: о том, например, что ему все же предстоит заключить союз с какой-нибудь женщиной, чтобы обзавестись наследниками. О том, что, как ни старайся, рано или поздно придется открыто, пусть и непрямо признавать их связь, но до тех пор следует тщательно и очень аккуратно поощрять Вальтгиса в его службе для продвижения как можно выше, чтобы заткнуть рты самым ярым блюстителям приличий о недостойности их связи. Вообще о том, с чем именно Эмиран столкнулся, так что самые ушлые из его предков даже мысли не допускали о подобном. Всё это шелестело где-то далеко, касаясь его сознания совсем легко — Эмиран следил за тем, чтобы не давать этим размышлениям воли, опасаясь, что Вальтгис сможет слишком уж отчетливо «прочитать» его мысли — понимает ведь, хотя не найдешь двух более разных людей, даже если искать со всем старанием. Наверное, самым непонятным Вальтгису представлялось неудобство, телесное томление, которое Эмиран очень ярко переживал вдали от него и рядом. Все же Эмирану удалось успокоить Вальтгиса до такой степени, чтобы тот выпил еще вина и принялся за завтрак. Очень тихо Гентрик принес одежду им обоим, приоткрыл дверь, чтобы убедиться, что стол не опустошен безнадежно, потряс головой в изумлении, посмотрев на Эмирана, разливавшегося словесным морем перед Вальтгисом, внимавшим ему с благоговейным и самую малость насмешливым взглядом, и исчез в свою комнату. Пришло время им прощаться, и Эмиран помог одеться растерянно смотревшему на невесть откуда взявшуюся одежду Вальтгису и сдал его на руки все той же Иринее Кральм. Она и четверо гвардейцев стояли в коридоре с самыми суровыми лицами. Под угрожающим взглядом Эмирана она щелкнула каблуками и громовым шепотом попросила прощения у Вальтгиса за неподобающее обращение с ним. – Что вы, – ответил тот, заливаясь румянцем. – Мне следует восхищенно благодарить вас за удовольствие, к которому вы доставили меня. – Рады стараться! – тут же гаркнула Кральм. Эмиран обреченно закрыл глаза и потер лоб. Что еще он мог сделать? После чудесного завтрака в обществе самого желанного в мире собеседника он долго сохранял превосходное расположение духа. Не так Констант: он был угрюм и то и дело поглядывал на руки, периодически потирал подушечки пальцев; он держался подальше от Авеники и был не слишком вежлив с Теодорой — та, впрочем, почти сразу же отступила назад, чтобы не попадаться ему на глаза. Удивительно, но такая тактика дала плоды: не прошло десяти минут, и Констант оглянулся, чтобы убедиться в ее присутствии, и тут же улыбнулся в ответ на ее вопросительный взгляд. Эмиран смутно ощущал нечто, ставшее основанием для беспокойства для Константа. Он не уделял этому особенного внимания, списывая все на перемены, происходящие вокруг: новые союзы заключаются один за другим, в родовых артефактах Вальдоров происходят соответствующие изменения, храму приходится гнаться за ними. Сам он почти сжился с новыми переживаниями и списывал их на решение установить новые отношения с Вальтгисом Тиами. Странным образом, магия эта воздействовала еще на одного человека куда сильнее, чем он желал бы, и он стоял сейчас перед большим домом, расположенным на одном из нижних уровней седьмого круга. Дом когда-то строился для сдачи квартир на краткое время, затем его переоборудовали в гостиницу, но и она прогорела из-за неудачного расположения. Для гостиницы — слишком далеко от центральных кварталов, для частных квартир — глуповатая планировка. Ему бы стены укрепить, увеличить окна, вставить прочные стекла, добавить сараев для самоходных повозок, и владельцам можно было бы зарабатывать приличные деньги, сдавая квартиры на средние сроки для любителей верховых соревнований, пока же — два этажа стояли пустыми. Талуин Уно задумчиво смотрел на дом, а Северина Эль и Гиберт Альде строили макет этого дома. Трехрогая жрица (она неожиданно предложила звать ее по имени — Ава) и Дедрик — он тоже не возражал против такого обращения — решили дойти до самого края круга: рассвет, мол, великолепен, скоро и по эту сторону города заблистает в полном своем великолепии. Уно не возражал: пока их не будет, он с напарниками сможет обсудить то, что им предстояло, в деталях и без оглядки на необходимость отсеивать информацию; кроме того, он рассчитывал, что жрецы смогут вблизи рассмотреть куда больше, хотя не рассчитывал, потому что уже успел убедиться, что защита преступников исключительно хороша. Он ощущал каким-то седьмым, двенадцатым, иррациональным чувством, что внутри этого контура уже положена основа для чего-то непонятного, но только когда запрещал себе действовать привычными способами просвещенного, хорошо образованного и обладающего внушительным магическим опытом. Иначе же он видел только то, что и другие: унылое здание с точечными вкраплениями магии — охранные цепи, утепление, кое-где добавленные жильцами заклинания, управляющие освещением, и не более. Третий и четвертый этажи казались темными и почти полностью лишенными жизни. Уно упрямо повторял: именно там и находятся те, кого они ищут. Объяснить, откуда он обрел такую непоколебимую уверенность, он, к сожалению, не мог, так же, как и не рисковал признаться, отчего так боится засыпать. Вообще оказывалось, что человеку, привычному к магии, чуткому к ней, было уготовано весьма увлекательное существование в таком вот сумеречном состоянии: магия есть, наполняет этот мир щедро и в избытке, она не структурирована, не сформирована в нити, потоки или заклинания. Мир тогда наполнялся тенями и представлялся состоящим из слоев, подобно луковице, и глаза видели самые невероятные цвета, хотя и бывали слепы к знакомым, обыденным формам. Уно выглядывал на улице других участников предстоящего действа: наверняка должны были подтянуться другие обожатели того колдуна, потому что силами восьми уже находившихся внутри дома человек едва ли удастся управиться с матрицей. Вдобавок к этому он пытался определить: происходит ли пока еще все в этом пласте реальности или некие события начинаются где-то еще. Он бы дорого отдал, чтобы надежные лица сообщили ему, чего ждать в паре мест от нескольких людей, имеющих обыкновение вмешиваться самым неожиданным образом в подобные события. Одно из этих лиц — Семирогий жрец, Доминиан Танна, начинавший учебу в школе вместе с Финнианом Артриром, сопровождавший его дальше в академии, а затем отказавшийся от карьеры в ней и выбравший храм, вынужденный нести двойной вес своего возраста — сидел на скамеечке в алтарном зале и наблюдал за собой же, но выглядящим отвратительно, как и следует человеку, подвергавшемуся пыткам. Алтарный зал давно уже выглядел странно, совершенно необычно, и камень в центре его светился тусклым иссиня-черным светом. Семирогий, которого под руки поддерживали двое жрецов (верных, очевидно, Высшему советнику Эмирану Валедору), читал начальные стихи из обряда обручения, и Танна морщился, потому что действие это противоречило убеждениям жреца и воле Небес. Сам Валедор стоял у изножия алтаря, Семирогий мог только видеть его спину. За спиной Семирогого-другого появился Финниан Артрир. Танна знал его куда лучше, чем себя самого: столько времени провели вместе, и сейчас Артрир выглядел, как в тот славный год, когда прикинулся смертельно больным, чтобы не оказаться в академии годом раньше Танны. Семирогий встрепенулся, безуспешно пытаясь разглядеть двойника Артрира среди людей, ждавших завершения обряда. Финниан Артрир неспешно обошел алтарь и направился к нему; он был одет в больничную рубаху и — из тщеславия, по легкомыслию или чтобы уязвить Танну посильнее — сохранил на руках кандальные браслеты. – Знаешь, чем закончится это обручение? – спросил он у Танны. Тот спрятал лицо в дрожащих руках. – Так помоги ему, – нагнувшись к Танне, прошипел Артрир. – Найди наконец в твоей тощей груди немного силы и поступи, как требует от тебя сердце.