Семьсот и один рисунок

Он всегда хорошо рисовал - он всегда любил рисовать. То, что ему нравилось, то, что его восхищало, получалось удивительно живым, ярким и прекрасным. Так было всегда, с тех пор, как Шерлоку исполнилось пять и он научился держать карандаш в руках. Собственно, именно тогда мама, увидев один из его рисунков, пригласила в дом престарелого мистера Каллагана. Мистер Каллаган, пожилой и почтенный ирландец, учитель рисования, стал ходить к Шерлоку трижды в неделю. После занятий он медленно спускался вниз, прислонял к столу резную деревянную трость и садился пить чай с миссис Холмс. Улыбаясь, он говорил, что у мальчика несомненный талант, что главное – не дать ему пропасть и что, возможно, через десять лет из Шерлока вырастет новый Дюрер. Потом, увлекшись, мистер Каллаган обычно начинал рассуждать о художниках Ренессанса вообще и о немецких художниках-портретистах в частности, а миссис Холмс с удовольствием поддерживала разговор на должном уровне до тех пор, пока за окном не темнело – и тогда у мистера Каллагана уже не было другого выбора, кроме как остаться на ужин. Но была во всем этом одна проблема. Чем старше Шерлок становился, тем меньше нравились ему уроки с мистером Каллаганом. И сам учитель не улыбался больше так часто и не хвалил Шерлока – потому что не за что было хвалить, - и он не оставался теперь до ужина, и не пил после чай в гостиной – он уходил, стуча тростью по широкой дорожке и слегка прихрамывая. А однажды не выдержал и, крепко сжимая перчатки в не по-стариковски молодых руках, сказал миссис Холмс, что больше приходить не станет. - Если вы хотите, чтобы ваш сын продолжал рисовать так же прекрасно, вам придется никогда не нанимать ему учителей. Удивительно, но не поспоришь… - и он улыбнулся с облегчением: - У меня ушло много времени, чтобы это понять. Дело не во мне, дело даже не в его умении или неумении рисовать – дело только и исключительно в нем самом. - Что вы имеете в виду? – спросила миссис Холмс, хмурясь и слегка закусывая губу, как делала всегда, когда чего-то не понимала. - Свобода, - пояснил учитель. – Он любит свободу. Он не терпит, когда у него… стоят над душой, если позволите так выразиться. Я видел прекрасные рисунки, сделанные его рукой, но ни один из них не был нарисован при мне. И, могу поспорить, что и не при вас тоже. Ведь так? Да, это было так. Миссис Холмс вдруг вспомнила, как однажды зашла к девятилетнему Шерлоку в комнату, пока он, склонившись над листом бумаги, резкими и точными штрихами заканчивал рисунок. Он рисовал грозу, и она узнала на бумаге вид из его собственного окна и, сгорая от любопытства, чуть вытянула шею, чтобы видеть больше – но тут Шерлок ее заметил. Он коротко посмотрел на нее и потом, отвернувшись, аккуратно положил незаконченный рисунок в ящик, явно показывая, что не вынет его до тех пор, пока снова не останется один. Она вышла. - Да, - сказала миссис Холмс, - да, вы правы. Она уже была несколько рассеянна, потому что погрузилась в собственные мысли относительно Шерлока, его рисунков и его игры на скрипке. И потому, вероятно, попрощалась с мистером Каллаганом не так сердечно, как он того заслуживал. Мистер Каллаган говорил правду. Шерлок действительно всегда рисовал в одиночестве. Он ненавидел, когда ему пытались указывать, что делать, и уж точно не терпел этого, когда дело касалось рисования. Нет, сам мистер Каллаган ему очень нравился. Шерлок на самом деле уважал его, признавая талант, а резная трость с пяти лет внушала ему некое странное благоговение. И ради учителя он старался, он правда старался, но чужой взгляд жег спину и рисунок, даже если сам Каллаган смотрел в другую сторону. Все выходило криво, и Шерлок к этому настолько привык, что уже даже не удивлялся. Он знал – когда он останется в одиночестве, все сразу станет почти идеально. А почему – не понимал. В пять лет он охотно разводил краски и разрисовывал весь лист под наблюдением учителя. В шесть с удовольствием делал карандашные наброски. А в семь он впервые ощутил, что не хочет и не может выполнять то, что ему говорят. Ему задали домашнее задание: срисовать сидящего на задрапированном стуле плюшевого мишку, обратив особое внимание на складки ткани и тени. Шерлок посмотрел на мишку, потом на кисточку в своей руке. Он не хотел рисовать это, это было скучно, а он любил пейзажи; но это было домашнее задание, а домашние задания нужно выполнять. И он стал рисовать. А закончив, отошел на несколько шагов, критично склонил голову набок, как делают взрослые, посмотрел на результат и ужаснулся. Он никогда не рисовал ничего, что выглядело бы еще более убого. Все, абсолютно все было не так. Но когда он кинулся переделывать, вышло еще хуже, так что он, в конце концов, оставил как есть, взял другой лист и ушел с ним в сад – рисовать вид на их дом. Рисунок с домом получился много лучше. А на занятии все и вовсе разлетелось в пух и прах – все, к чему привыкли они с учителем. Учитель привык восхищаться, он привык восхищать, – но композиция разваливалась, перспектива кривилась, а цвета никак не желали гармонично сочетаться. Мистер Каллаган был удивлен, а Шерлок до того расстроился, что заболел и пролежал в кровати целых четыре дня. Пока он лежал, он попробовал рисовать портреты. Он долго старался над Майкрофтом, и в конце концов тот получился похожим. Особенно хорошо получилось передать ту теплоту, которая появлялась в глазах Майкрофта, когда он смотрел на Шерлока. Сам Шерлок тоже вышел довольно похожим, а вот за мамин портрет он не рискнул даже браться. Он спрятал рисунки в стол и никогда их никому не показывал. Для мистера Каллагана же он нарисовал несколько городских пейзажей, хотя тот его об этом не просил, и там было все – и перспектива, и композиция, и идеально соблюденные пропорции. Мистер Каллаган остался очень доволен. Но вот занятия так и не стали лучше. Учитель ходил к нему еще ни много ни мало полтора года, а потом сдался. Шерлок даже обрадовался этому – с одной стороны. Но он действительно любил мистера Каллагана, и ему не хотелось бы, чтобы тот уходил расстроенным. Ведь он наверняка решил, что это он не справляется со своей задачей, а дело же было совсем не в этом... Поэтому, когда учитель вышел из его комнаты, пожелав ему удачи, Шерлок, постояв какое-то время неподвижно, вдруг кинулся бежать. Ему было просто необходимо догнать мистера Каллагана и объяснить, что тот ни в чем не виноват. Так он случайно подслушал последний разговор учителя с его матерью. И потом ушел к себе совершенно спокойный, улыбаясь от того, что мистер Каллаган все понял правильно. Когда мама пришла к нему поговорить, он сказал ей примерно то же самое. - Мне не нужны учителя, мама. Всему, чему я могу научиться, я научусь сам. - А скрипка? – спросила мама. – Мы оставляем занятия скрипкой, милый? Шерлок немного подумал. Ему нравилась музыка и, в отличие от рисунка, на скрипку не распространялось его неумение творить при посторонних. Он с большим удовольствием играл в одиночестве, но с равным удовольствием он играл преподавателю или маме, и в следующий раз его как раз обещали научить играть Чайковского… - Да, - уверенно ответил Шерлок. – Скрипку – оставляем. Так оно и повелось. Шерлок рисовал для себя, всегда запирался на ключ, если творил, и скоро три ящика стола оказались заполнены. Тогда он осторожно разложил все по папкам: в зеленые – пейзажи, в синие – портреты. Были еще белые папки – с абстрактными рисунками, с фигурами неизвестных людей и даже с иллюстрациями к любимым книгам. Миссис Холмс сдержала слово, и больше у Шерлока никогда не было ни одного учителя рисования. Никто не учил его рисовать лица и руки, но они выходили потрясающими, это Шерлок мог точно сказать. Когда Шерлоку было двенадцать, они с Майкрофтом сидели в аэропорту в ожидании их рейса. Они должны были лететь в Париж, Шерлок, недавно перенесший простуду, был закутан аж в два шарфа, ему было неудобно и жарко, и он мрачно сидел, скрестив руки и едва удерживаясь, чтобы не пинать кресло впереди. А потом Майкрофт на время отошел, а Шерлок нашел в кармане ручку и блокнот. Он как раз заканчивал срисовывать самолет, который видел за окном – не такой громадный международный, а маленький, изящный, аккуратный, - когда Майкрофт вернулся и заглянул к нему через плечо. - Крыло кривовато, - сказал он. Шерлок скрипнул зубами, пытаясь не обращать внимания: - Нет. - Да, не видишь? Дочерти линию вот здесь. Шерлок просто отшвырнул ручку в угол и не разговаривал с Майкрофтом до самого Парижа. Самолет получался таким хорошим, а Майкрофт все испортил. Талант Шерлока словно съеживался под чужим взглядом, только что был – и нет его. Это было очень странно, потому что Шерлоку совсем не была присуща застенчивость. И никакие другие его таланты под чужими взглядами не исчезали. Занимательно. В тринадцать лет он по-прежнему рисовал в одиночестве, любил картины Гойи и Уильяма Тернера и предпочитал простые карандаши краскам и туши. В пятнадцать химия вытеснила его увлечение рисованием, а десятки книг по криминалистике (на полях которых он неизменно оставлял заметки) заменили ему листы бумаги и карандаши. Нет, он рисовал так же хорошо, как всегда, и носил в кармане карандаш, чтобы можно было остановиться посреди улицы и запечатлеть то, что захочется запечатлеть. Но если раньше он переживал творческие подъемы, во время которых бросался в свою комнату и по два дня оттуда не выходил; если раньше он считал блаженством шесть часов в день проводить с карандашом в руке – то теперь он рисовал лишь от случая к случаю. Не ежедневно по шесть часов, а раз в неделю по двадцать минут – а иногда и того реже. Скрипка помогала ему учиться, скрипка помогала ему думать, а рисунок полностью растворял в себе – и он забрасывал рисование, слегка, но не слишком сожалея по этому поводу. Он не собирался быть художником – он собирался расследовать преступления, так что наброски могли и подождать. Они и ждали. Тринадцать лет.