Семьсот и один рисунок

А потом Шерлок, конечно, встретил Джона. Он еще понятия не имел, чем этот человек станет для него, но, едва взглянув, вдруг ощутил, как кончики пальцев сводит от давно забытого желания. Рисовать, и рисовать немедленно. У него не было решительно никакого времени, но сопротивляться этому он тоже не мог, так что, вытащив из пальто уже столько времени не достававшийся блокнот, он остановился где-то в углу и быстро набросал то, что видел перед собой. Не лучший образчик городского пейзажа, и все же где-то в груди разлилось горячее удовлетворение. Как же давно он не делал этого. Шерлок не связывал эту внезапную вспышку с Джоном, но за первой последовала вторая, третья, и теперь только идиот мог не заметить связи. Шерлок идиотом не был, однако он все же мало что понимал. Почему Джон вдруг вызывал в нем желание творить? Они жили друг с другом уже полгода, когда Шерлок наконец перестал пытаться разгадать эту загадку. Он не признал, что она ему не по силам, нет, разумеется, просто приостановился. Он и так провел по этому поводу несколько разных исследований… результатов было много, и все они сходились в одном – чем ближе был Джон Ватсон, тем больше Шерлоку хотелось рисовать. Но это он знал и так, а следовательно, все эксперименты были бесполезны. Нет, Джон не был панацеей: периоды скуки, когда Шерлок отчетливо ощущал, как покрывается пылью его мозг, к сожалению, не исчезли окончательно. Но насколько же меньше их стало. О, блаженство. Несколько раз во время бессонных ночей Шерлок еще пытался как-то уложить данные в голове, он крутил и прикидывал, но ничего не сходилось, так что он – вероятно, впервые в жизни, - решил просто оставить это. Джон знал о нем много – правда много, больше даже, чем Шерлок сам о себе рассказывал. Джон знал, как заставить Шерлока поесть, и умел определять, когда его мрачность наносная, а когда - нет. Джон был в курсе, что Шерлок тяжело засыпает, и понимал… Гораздо больше, чем говорил, Шерлок был в этом уверен. Но вот о том, что Шерлок прекрасно рисует, Джон не знал. А ведь Шерлок не особенно стремился скрывать это. Если он позволял себе над этим задумываться, то каждый раз заново осознавал, что какая-то часть его даже хотела, чтобы Джон узнал: потому что, может быть, Джону удастся удивить его в очередной раз? И дать ответ на ту загадку, которую он так и не решил? А с другой стороны – вдруг это была какая-то магия, и, если он скажет об этом вслух, все прекратится? (Слово «магия» Шерлок даже про себя произносил шепотом, это было уже слишком.) Так что Шерлок молчал об этом и просто рисовал, когда мог: утром, перед завтраком, ночью, перед рассветом, днем, перед приходом Джона с работы… Ему вполне хватало времени, и верхняя полка его шкафа, как ящики стола в детстве, была вновь полна пейзажей и натюрмортов, портретов и набросков. В один день – пистолет, погоня и адреналин, в другой – мягкий карандаш, альбомные листы и умиротворение. По правде сказать, Шерлок был… счастлив? Почти. Если бы он мог… он бы очень хотел спросить Джона… Было еще кое-что помимо рисунков, что было бы интересно Шерлоку. Кое-что по-настоящему личное. Наверное, спокойный и рассудительный Джон сумел бы сразу расставить все по своим местам, и тогда у Шерлока освободилось бы несколько процентов жесткого диска. И исчезло бы то теплое, окутывающее Шерлока каждый раз, когда он видел Джона. А если так - может, и об этом тоже стоило молчать. В один из вечеров Шерлок, отложив карандаш в сторону, откинулся на кровать и, держа рисунок на вытянутых руках, принялся его разглядывать. Это был Лондон, он последнее время постоянно рисовал Лондон – остро, резко, по памяти, как в тринадцать лет, замечательно. Он улыбнулся, когда подумал, что ему стоит купить несколько зеленых папок. И несколько синих тоже, чтобы ни портреты, ни пейзажи больше не пылились в шкафу. Завтра же надо сходить в магазин. А пока он поднялся и спрятал новый рисунок на полку. И тут кое-что случилось. Когда, рассеянно продолжая улыбаться, Шерлок аккуратно поправил пышную стопку рисунков, она внезапно накренилась, посыпались верхние листы, а за ними и нижние зашуршали и полетели вниз, рассыпаясь по полу водопадом. Потом на лестнице зазвучали шаги Джона, собиравшегося выпить перед сном стакан воды. А у Шерлока горел свет. И сам он, оглядывая пол, вдруг понял, что, хотя он вообще-то не был против того, чтобы Джон узнал о его увлечении, в данный момент он точно этого не желает. Не хочет, чтобы Джон входил и видел. Потому что Джон временами бывает чрезвычайно наблюдателен – и он мгновенно заметит то, что сейчас видит сам Шерлок. Шерлок видел невероятное количество лондонских парков, зданий и улиц; видел детально прорисованную гостиную; видел рассветы, звезды и неизвестных прохожих. Ни одного портрета Джона. Он мог бы сказать, что он не рисует портреты – но Джон сразу понял бы, что это не так, потому что портреты Лестрейда и миссис Хадсон были здесь. И даже портрет старого учителя Каллагана, о котором Шерлок вспоминал недавно. Ни одного портрета Джона. Сначала Шерлок смотрел на пол в легком неверии, как будто произошла какая-то ошибка, и вот он сейчас моргнет – и все само собой исправится. Потом, слегка вздрогнув и все время прислушиваясь к звукам на кухне, принялся собирать рисунки. Джон, видимо, был погружен в себя и даже не заглянул пожелать спокойной ночи – он допил воду, сполоснул стакан и поднялся обратно; но сейчас Шерлоку это было только на руку. Бережно собрав и уложив все до одного рисунки, среди которых действительно не было изображения Джона, Шерлок лег на кровать и, сложив ладони, задумался. О своем таланте он знал три вещи: то, что талант этот есть; то, что Шерлоку требуется быть одному, чтобы рисовать; и то, что он рисует только то, что любит. С самого детства – дом и сад, мама и Майкрофт, Лондон и скрипка, миссис Хадсон и Бейкер-стрит. Из всего этого следовало, что Джон нравился ему меньше, чем Лондон или гостиная на Бейкер-стрит, но большей глупости предположить было нельзя. Да и кто сказал, что талант Шерлока отвергает Джона? Ведь он ни разу не пробовал рисовать его. От этой мысли Шерлок почувствовал себя предателем и нервно сглотнул. Попытка успокоить себя тем, что, раз Джон ни о чем не знает, обижаться ему не на что, провалилась. Это было нечестно, а главное – непонятно. Почему ему никогда не приходила в голову мысль нарисовать Джона – человека, которого… В конце концов, именно Джон был тем, кто снова вдохновил его творить, так почему… О. Он вспомнил, какого труда стоил ему портрет его мамы, сколько раз он стирал все и начинал заново, как долго присматривался к ней, запоминая взгляды, и жесты, и улыбки, - ему было пятнадцать, когда он наконец осмелился начать и закончить портрет. Себя он впервые нарисовал еще в восемь, а ее боялся испортить. Очень боялся обидеть ее плохим портретом. Даже несмотря на то, что он никому не показывал своих рисунков – ему была неприятна мысль о том, что мама может выйти не очень хорошо, потому что он любил маму и хотел сделать портрет идеальным. Теперь понятно. Все в один миг стало так потрясающе просто, что Шерлок даже не удивился. К этому ведь и шло с самого начала, не так ли? Но Джон… Никто не обещал Шерлоку, что Джон тоже... Что Джон тоже. И что теперь делать, Шерлок не представлял. Не говорить же с Джоном? Он просто принялся рисовать. Шерлок практически в отчаянии глядел на очередной рисунок, а тот, кто был изображен на нем, глядел на него в ответ, и это был неправильный, чужой взгляд. Ну конечно – потому что, рисуя Джона, Шерлок передал только внешнее сходство, но ни души, ни тепла, ни взгляда передать не смог. Все, что было нарисовано, было нарисовано хорошо, но не имело отношения к Джону. Неизвестный мужчина, похожий на доктора губами и носом, только и всего. Второй альбом заканчивался, пальцы сводило от того, что они постоянно сжимали карандаш, но Шерлок не останавливался. Он рисовал, как сумасшедший, с утра и до ночи, выходя из комнаты только тогда, когда Джон приходил с работы и ужинал – нужно было не вызывать подозрений. Он нормально не спал, а когда закрывал глаза – представлял себе Джона, образ которого мог воскресить в памяти до мельчайших, до самых незаметных деталей. До мельчайших деталей – и все же он был бессилен! Он не мог признаться Джону, но должен был. Он не мог нарисовать Джона, но был обязан. Из простого удовольствия это превратилось в дело принципа. А потом он подумал, что может совместить. Если это будет самый лучший портрет – не просто хороший, а самый, самый лучший, такой, который превосходил бы все, нарисованные Шерлоком до того, если Джон будет на этом портрете как живой – тогда Шерлок… покажет его. Портрет. Джону. Первый раз в жизни он покажет кому-то нарисованный им портрет. Но сначала он все Джону расскажет – все то, чего Джон еще не знает о нем, по крайней мере; расскажет о занятиях рисованием и о своих особенностях. О том, что рисовал многих, но никто никогда не видел результата, потому что Шерлок очень скрытен. А еще он скажет, что есть вещи, которые не выразить словами. Хотя нет, такого он говорить не станет, это слишком романтично. Он просто расскажет Джону обо всем, а потом скажет, что есть кое-что, что он хотел бы показать. И после этого он пойдет к себе, принесет рисунок и отдаст его. Это будет его шанс. Вероятно, единственный. Но ведь Джон поймет все правильно. Потом они расследовали и раскрыли дело, вернувшись домой в одиннадцать утра, и на кухне Джон долго пил воду и, опершись о столешницу, ждал, пока поджарится в тостере хлеб. Он выглядел усталым, но довольным жизнью, и именно в эту минуту Шерлок любил его сильнее всего. Осознание, что это случится сегодня, ударило под дых внезапно и резко, Шерлок едва не согнулся пополам: он нарисует его прямо сейчас. Просто пойдет и нарисует. Господи, как бы сделать так, чтобы Джон не отвлекал его. Судя по тому, как две минуты назад он разглядывал видневшуюся из окна афишу нового фильма, он собирается позвать сегодня Шерлока в кино. Глупое занятие, становившееся привлекательным вместе с Джоном, но как оно некстати сегодня. - Иди прогуляйся, - сказал Шерлок. Джон озадаченно посмотрел на него, и он повторил: «Прогуляйся. Сейчас». И еще сказал: - Не возвращайся, пока я не позвоню. Голос его звучал слишком резко, он это слышал, и он видел, как непонимание и легкая обида появляются в глазах Джона, так что поспешил добавить «Пожалуйста» - меньше всего Шерлоку хотелось обижать его. К тому же «пожалуйста» здорово повышало шансы того, что Джон действительно уйдет, а не будет упрямиться и нарочно сидеть в кресле в гостиной. - Пожалуйста, это очень важно, - повторил Шерлок еще раз. – Только возвращайся сразу, как я позвоню, хорошо? Буркнув что-то мрачное в ответ, Джон взял куртку и вышел, а Шерлок бросился в спальню. И – да. Наконец-то, да. Все получалось: нужный наклон головы, нужный взгляд, морщинки в уголках глаз, полуулыбка и аккуратно расчесанные волосы. Это был Джон, настоящий Джон, тот, который воевал в Афганистане, и тот, который носил жилетки и вязаные свитера; тот, который хранил пистолет в тумбочке, и тот, который, как выяснил Шерлок с изумлением, прекрасно пек пироги. Джон жизнерадостно смотрел на мир с его рисунка, он был готов рассмеяться, но в глазах оставалась легкая отстраненность. Каждая черточка была идеальна – а Шерлок привык критически оценивать себя. Джон на этом портрете был живым, и реальный Джон был обязан все понять сразу, как только увидит, если он не настоящий идиот, но он не идиот. - Где ты? Приходи. Джон, к счастью, был в двух шагах от дома, и никогда еще время не тянулось так медленно, и никогда не проходило так быстро. Того, что произойдет… чего-то, что произойдет, Шерлок ждал и боялся одновременно, но ждал больше. - Ну и к чему все это было? – раздраженно спросил Джон, садясь. – Что ты тут делал? - Я рисую, - выпалил Шерлок. Возможно, стоило преподнести это как-нибудь красивее, но, честное слово, ему было не до того. Все, что он собирался сказать, вдруг показалось ему лишним. Джон замер: - Что? - Я люблю рисовать. - О, - сказал Джон. – Хм. Я не знал. Он покрутил в пальцах ложку, потом поднял глаза и улыбнулся: - И ты, конечно же, делаешь это хорошо? - Да, - сказал Шерлок правду. – Да, но есть одно условие. Чтобы рисовать хорошо, мне требуется быть одному. Я не могу рисовать, если за мной наблюдают. Никто не должен видеть. Когда мне было десять, ко мне перестал ходить учитель рисования, и с тех пор мои рисунки не видел ни один человек. Джон сосредоточенно смотрел на него: - Никто… просто потому, что рисование - это что-то совсем личное? - Мне просто не приходило в голову никому ничего показывать, - честно и с удивлением ответил Шерлок. Он не задумывался над этим, он привык, что, раз он рисует в одиночестве, рисунки никто не должен и видеть, вот и все. - И что ты рисуешь? - Пейзажи, людей, город – все, что мне нравится. То, что мне не нравится, выходит весьма уродливо. Джону нравился этот разговор, он держался расслабленно, а уголки губ были приподняты. Ничего лучшего Шерлок не мог и желать. - И сколько же у тебя таких рисунков, которые никто никогда не видел? - Около семисот… или больше, - он на самом деле не знал, сколько их. С тех пор, как он начал жить с Джоном, он нарисовал так много. – Но... есть еще кое-что. Долгое время я не рисовал совсем – примерно с тех, как мне исполнилось пятнадцать. Я занимался наукой, учился, мне было не до того. А потом я встретил тебя и… - Сколько с тех пор? – перебил его Джон, откидываясь на спинку стула. - Вся верхняя полка шкафа. Джон выглядел слегка потрясенным, а Шерлок больше не в силах был продолжать этот разговор, который мог затянуться еще надолго. Он ушел в спальню и вернулся назад прежде, чем Джон успел его позвать. В руках он сжимал лист - и, не дав себе времени задуматься, положил его на стол. Джон уставился на него. - Это же… - Да. - Ты нарисовал… - Да. - Но ты говорил, что никогда… - Да. Сейчас, когда на кону было все, Шерлок бы предпочел не иметь этой своей наблюдательности. Потому что он увидел все. И ту секунду, когда Джон подумал, что Шерлок польстил ему в этом рисунке. И ту секунду, когда он вспомнил, что Шерлок рисует только то, что ему нравится. И ту, когда он сообразил, что он и правда первый, кто видит свой портрет, нарисованный рукой консультирующего детектива Шерлока Холмса. И, наконец, Шерлок отчетливо увидел, когда Джон, сложив все воедино, понял, что это значит. И медленно поднял взгляд. Ладони у Шерлока были влажные и подрагивали. - Шерлок, это то… о чем я думаю? Это… Ты действительно… - Да, - в четвертый раз выдохнул Шерлок. И в следующую секунду растерянно отступил на шаг, потому что Джон, положив голову прямо на свой портрет, начал смеяться. Десять, двадцать, тридцать секунд, - волнение уходило, на смену пришло раздражение. - Джон! – не выдержав, прикрикнул Шерлок. – Это что, истерика? - Да, - выдавил Джон. – Нет. Понятия не имею. Он поднял голову со стола и сказал: - Да. Я тоже. Лет сто. Что с тобой? Вместо эпилога. - Так, подожди, а это что за место? – Джон потянулся к небольшому и слегка мятому листу бумаги. – Не узнаю. - Это Сассекс, - пояснил Шерлок. – Был там в одиннадцать. - Красиво, но Трафальгарская площадь в снегу нравится мне больше. - Джон, как их вообще можно сравнивать? – возмутился Шерлок. Смеясь, Джон взял следующий лист из толстой зеленой папки.