* * *
Юру и Леруа связывало нечто куда более тесное, чем просто дружба — это было ясно с первого взгляда. Виктор и думать не хотел о том, что сделал свои чрезвычайно поспешные выводы, основываясь на домыслах и излишней уверенности в своей правоте. Они всегда относились друг к другу хуже политиков из разных партий, ссорились или дрались при малейшей стычке, а теперь Жан передаёт Юре домашний кленовый сироп от своей матери, а Плисецкий учит его метать кинжалы с двух рук. И это — Никифоров всегда был перед собой болезненно честен — раздражало так сильно, что руки сами собой сжимались в кулаки. Виктор никогда не стремился владеть. Это было ему абсолютно не нужно и даже в какой-то степени тягостно: владение влечёт ответственность, вешает на шею долг и стабильность ненужным грузом. Никифорову нравилось быть тем, кто способен был в мгновение ока бросить всё, чем занимался в данный момент, и оказаться на пути в другой конец света, нравилось быть беспечным, уметь по щелчку освобождать мысли от лишних переживаний вроде красивого мальчишки, который даже был не его. Просто не мог быть его, потому что и во время поцелуя с ним представлял себе кого-то другого. Может быть, и пятна на его шее оставил мерзавец Леруа? Виктору хотелось сжать его шею обеими руками, чтобы на ней остались такие же. Но ещё сильнее ему хотелось, чтобы ответственность за Юру и забота о нём стали частью его жизни, и вот это было в сотни и сотни раз хуже. Было бы странно, расскажи он Юре честно о том, что было причиной его неприязни к Жан-Жаку, так что Никифоров просто отговаривался тем, что его раздражает всё французское. Не очень-то умно с его стороны: его парикмахер тоже был из Франции, а дороже волос Виктору был только Маккачин, и наставник уж точно не доверил бы их кому-то, кого, по его словам, так сильно ненавидел. Юра Плисецкий подмечал всё — Никифоров сам его этому научил. К счастью (или к сожалению) для Виктора, Юра не спешил делиться с ним своими наблюдениями и также слишком часто спешил с выводами: в его памяти ещё было живо воспоминание, где Леруа ужасно непочтительно отчитывает наставника в гостиной его покоев. Едва ли этого мало для того, чтобы начать относиться к Жану с такой очевидной неприязнью, ведь так?***
Виктор входил в его комнаты без стука так часто, что это уже перестало раздражать. — Ого, красиво. — Наставник одобрительно присвистнул, глядя на тяжёлый гребень, которым Юра задумчиво расчёсывал спутанные после сна волосы. — Обокрал какую-нибудь знатную даму в переходе? Ну и правильно: леди не стоит гулять по ночам. Плисецкий взглянул на Никифорова сквозь завесу волос с улыбкой, но потом всё же фыркнул: — Очень смешно. У меня, по-твоему, не хватит денег на необходимую вещь? — граф помедлил мгновение и добавил, подмигнув: — В крайнем случае выпросил бы у тебя. Жан сказал, он заметил, что ты никогда не говоришь мне «нет» и даже дворец бы купил, если бы я захотел. Купил бы? Юра на секунду убрал волосы с лица и с любопытством сверкнул на Никифорова глазами, но так и не успел уловить секундное раздражение, тенью промелькнувшее на лице наставника. — Жан слишком много говорит. Так откуда это? Виктор привычно разместился на его кровати и принялся вертеть в длинных пальцах второй гребень, лежавший чуть в отдалении. — Друг подарил. — Юра пожал плечами. Никифоров не уловил подвоха. Да и не должен был: граф абсолютно искренне считал Юри своим другом, а то, что их связывала постель… Юра всегда знал, что рано или поздно этому придёт конец: добрый пугливый Кацуки просто-напросто умрёт, если узнает его чуть лучше. Так почему не закончить всё сейчас? Плисецкому не пришлось бы копаться в себе слишком долго, чтобы понять: между ним и Юри всё закончилось в тот момент, когда он осознал, что поцелуи с Виктором снятся ему по ночам и мерещатся в пьяном бреду. — У него хороший вкус. — Наставник широко улыбнулся, благодаря мироздание за то, что у Юры ещё есть нормальные друзья, а не только этот слащавый барон, который обязательно окажется рано или поздно в будуаре какой-нибудь знатной леди. Если хорошо постарается, то может даже стать однажды ручным пёсиком королевы. Весьма неплохое вложение смазливой мордашки, если так подумать. — Ну да. — Юра провёл по волосам в последний раз и ловко собрал копну на затылке, скрепив простыми дамскими шпильками, целая коробка которых ему досталась от госпожи Лилии. — Какие у нас планы на сегодня? Виктор ответил не сразу, глядя подопечному пониже подбородка. Знал бы кто, насколько сильно ему нравилось то, как Юра менялся. Он теперь спал не в своих кипенно-белых рубашках, таких тонких, что не нужно было и стараться, чтобы увидеть всё под ними, а, уподобившись наставнику, в лёгких кальсонах. Просыпаясь же, облачался в длинный шёлковый халат на восточный манер (и где только достал? Виктор, обожавший красивую одежду больше своего травяного чая, без конца выспрашивал адрес лавки, но мальчишка упорно молчал), и это было ещё хуже. Тёмно-синяя ткань выгодно оттеняла белизну кожи, текла по ровным плечам, иногда соскальзывая с какого-нибудь из них, если Плисецкий не запахивал пояс, и Никифоров просто внутренне умирал. Когда мальчишка в первый раз оказался перед ним, сидя на разворошённой постели закинув ногу на ногу и прогибаясь в спине, чтобы поскорее проснуться, мужчина почувствовал, что его рот буквально наполняется слюной. Собранные в небрежный узел, Юрины волосы подсвечивались рассветным солнцем, а глаза из-за бившего в них света были по-кошачьи яркими, как на картинке. Никифоров сглотнул и отвёл взгляд. Да какого дьявола?... — Давай прогуляем сегодня? — Что? — Плисецкий, собиравшийся переодеться к тренировке, замер с кожаным жилетом в руках. Зря Виктор взглянул на него. Шёлковый халат с вязью каких-то непонятных символов по подолу стёк с гладкой кожи и небрежно лежал на мягком ковре, делая Юру похожим на какое-то божество посреди водной глади. Так, по крайней мере, он виделся наставнику. — Купим в пекарне свежего хлеба и поедим у меня в саду, сыграем в шахматы, а потом встретимся с Яковом и ещё кое-кем. Как тебе такое? — Мне нравится, но, — Плисецкий не торопясь отложил одежду для тренировок в сторону и скрестил руки на груди, — с чего бы это? И с кем мы собираемся встретиться? Почему не прямо сейчас? — Громко прозвучит, наверное, но мне нравится безмятежность этого дня. Хочу, чтобы он как можно дольше таким оставался. Виктор улыбался яснее летнего солнца и смотрел на Юру прозрачными глазами, в которых невозможно было прочитать хоть что-то. Это раздражало, и мальчишка фыркнул, отвернувшись, но больше для вида: ему тоже ужасно этого хотелось. — Ладно. Никифоров мог и не спрашивать: граф ответил бы «да» и в том случае, если бы тот приказал ему встать под пули.***
У Виктора всё было прекрасным: лицо, голос, заново отстроенный дом, сад, расположенный за ним и занимавший площадь небольшого парка. Юра широко раскинул руки, лёжа на толстой перине и мягком покрывале, подстеленным по указанию Никифорова на ровно подстриженный газон. По идеально голубому небу плыли редкие облака, яблони и вишни цвели во всю, а сидящий рядом Виктор зачитывал ему отрывок из какой-то поэмы. Красивая сцена из любовного романа. Сейчас учитель должен спросить, не холодно ли ему. — Юра, ты не замёрз? Может, приказать принести ещё покрывало? Идеально. Плисецкий помотал головой и спрятал глупейшую улыбку в ладони. Ему было ужасно стыдно перед самим собой за то, что он так реагирует на что-то столь клишированное и приторное, но он скорее бы умер, чем согласился обменять это ленивое утро с наставником на что-то другое. Они озолотили булочника, купив у него столько свежайшей, тёплой ещё выпечки, сколько им вдвоём не удалось бы съесть и за целый день, отдали распоряжение слугам Виктора подготовить всё для незапланированного пикника и ушли гулять по саду, то и дело толкая друг друга в красивые клумбы и срываясь на смех. Учитель рассказывал Юре о цветах с таким знанием дела, будто лично высадил каждый из них, и мальчишка задавался вопросом, сильно ли он бы расстроился, если бы узнал, что для Юры почти все его слова слились во что-то нечленораздельное: Никифоров был слишком близко, чтобы можно было сосредоточиться на том, что он говорил. Обычно граф не испытывал особой радости от беготни за неугомонным Маккой, предпочитая отдыхать на чём-нибудь мягком вместе с Джином, но сегодня всё было иначе. Мягкая трава приятно щекотала голые ступни, ветер гладил раскрасневшееся лицо, а внутри всё дрожало от счастья и азарта, когда Юра бежал вперёд вместе с заливисто лающим псом, чувствуя, как Виктор наступает ему на пятки. Что-то заставляло его смеяться до слёз и улыбаться так широко, что скулы болели уже просто нестерпимо, но прекратить не было никаких сил. Никифоров играл с ним, явно поддаваясь и позволяя убегать, и от этого Плисецкий, обычно не переносивший фору ни в каком виде, чувствовал, что сердце бьётся где-то в горле. Он не прекратил счастливо хохотать даже тогда, когда споткнулся обо что-то и кубарем покатился по мягкому газону, а в следующую секунду сдавленно охнул: наставник, зацепившийся о его ногу, рухнул следом. — Ты в порядке? — Виктор выдыхал слова со свистом и всё ещё улыбался, растерянный такой быстрой сменой положения, но его глаза постепенно наполнялись беспокойством. Граф лишь просипел что-то невнятное в ответ. Никифоров давил ему на грудь почти всем своим весом, сбивая дыхание, но куда сильнее на мальчишку действовало то, что он снова был так близко. Будь они и в правду в красивом романе в розовой обложке — Виктор бы сейчас поцеловал его, но он, к Юриному огромному сожалению, лишь кивнул и принялся подниматься. — Встаешь? —наставник протянул ему руку, предлагая помочь подняться, однако граф отрицательно мотнул головой и снова широко раскинул руки, глядя вверх: небо было ещё красивее, когда нависало над ним вместе с головой Никифорова. — Юра, не лежи так. Ты можешь заболеть: трава ещё сырая. — Тут всё сырое, это чёртова Англия. — Граф попытался пожать плечами, но вышло не очень из-за того, что он лежал на спине. — Употребляешь слова «чёрт» и «Англия» в одном предложении? — Никифоров хмыкнул, присаживаясь рядом на корточки. — Мы, конечно, уже не в шестнадцатом веке, но я бы посоветовал тебе выражаться осторожнее. — А то что? Зелёные, почти сливающиеся с травой глаза Плисецкого сверкнули, как и в любой момент, когда с его языка срывалось что-то дерзкое, но учитель лишь неопределённо повёл плечами: — Да мне как-то всё равно, ты ведь знаешь, — Виктор наклонился ближе к аккуратному уху, произнеся оставшийся отрывок фразы практически шёпотом, — я терпеть её не могу. Юре самое место на сцене — так хорошо он умеет картинно удивляться. Узкая ладонь накрыла поражённо приоткрытый рот, светлые глаза округлились, и Плисецкий медленно покачал головой с таким видом, словно говорил: «Ты перешёл черту, Виктор Никифоров, если собираешься так грешить — только не в Англии!». Его наставник снова улыбнулся этому небольшому представлению и вернулся к прошлой теме: — Я серьёзно, Юра, вставай. Я приказал вынести все эти пледы и подушки, чтобы ты сейчас лежал на голой земле? — Ложись рядом. — Плисецкий похлопал по мягкой траве рядом с собой, но Никикфоров сложил руки на груди. Плохой знак. — Тут удобно. — Будешь продолжать спорить — и я отнесу тебя обратно на руках. У мальчишки ушло одно мгновение на визуализацию и ещё одно на то, чтобы задавить в себе желание улыбнуться во все тридцать два: ну теперь-то он не встанет отсюда сам даже если война начнётся. — Не отнесёшь. Прекрасно, Юрий Плисецкий, просто великолепный ход. Десятки мыслей роятся у него в голове, когда Виктор, раздражённо фыркнув, действительно подхватывает его на руки одним слитным движением. Наставник, видевший, казалось, каждого насквозь и знавший о нём больше, чем он сам, вёлся на любые Юрины манипуляции и даже не чувствовал этого. Учителем правда было до странного просто вертеть. Он внимательно относился к каждой Юриной фразе и каким-то волшебным образом узнавал, чего его подопечному хочется или не хочется, даже если его в этот момент не было рядом. Любая вещь, на которую Плисецкий указывал, считай, уже принадлежала ему, и от этого графу иногда даже становилось неловко: ну правда как дама полусвета и её спутник с бездонным кошельком. Виктор пожимал плечами и говорил, что так всё и должно быть, потому что вместе с обязанностями учителя Юры он приобрёл саму собой разумеющуюся опеку над ним и всеми его прихотями. Плисецкий не спорил, но, по его мнению, наставник должен был хоть когда-нибудь говорить ему «нет», потому что у всего есть предел. У щедрости Никифорова в его отношении и нулей в его банковском счёте предела не было. — Виктор, отпусти! — граф визжал для проформы и молотил голыми пятками в воздухе, в действительности цепляясь за ворот лёгкого пальто наставника как утопающий за спасительную соломинку. — У тебя был выбор. Разве я не предлагал тебе встать самому две минуты назад? У Юры в качестве доступных действий есть только "широко улыбнуться" и "фыркнуть с притворным раздражением", и он делает всё сразу, не до конца осознавая ворох противоречивых эмоций, обжигающий изнутри. Никифоров правда нёс его на руках к расстеленным на земле толстым одеялам. Ветви вишнёвых деревьев, густо усыпанные белоснежными цветками, цеплялись за его лицо и волосы, и мужчина вынужден был наклонять голову к Юре, чтобы не остаться без глаз. В который раз за это утро Плисецкий ощущал внутри смесь удивления и восторга и без конца сыпал в пустоту благодарностями за то, что Виктор был настолько тактильным человеком, что он так добр и внимателен к нему, что в свои почти тридцать лет так наивен, что не замечает Юриных чувств и того, что Юра сейчас едва дышит. «Да уж, было бы ужасно неловко, если бы он догадался», — приуменьшал граф своё беспокойство. Неловко? Едва ли это слово могло бы описать весь тот кошмар, который наверняка последовал бы за тем, что Никифоров всё понял. Он, разумеется, не стал бы смеяться над ним, да и какую-либо неприязнь вряд ли стал бы испытывать: Виктор всегда говорил, что любовь не выбирает кого-то подходящего, а просто приходит к тебе вне зависимости от обстоятельств, времени или места. Любовь — совсем не то чувство, которое подвергается контролю. Виктор бы его понял. Но принял бы? Даже не смешно: мальчишка-первокурсник, его собственный ученик, о котором он должен заботиться, и известный во всём мире мастер меча. Уж лучше пусть всё остаётся так, как сейчас. Юра вздохнул и прижался к плечу наставника, используя возможность сделать вид, что прячется от острых веток, и Никифоров, обратив на это внимание, хмыкнул. Его движения вдруг как-то плавно изменились: мужчина чуть повернулся вбок, сделав так, что закрывал Юрино лицо от ветвей своим плечом. Хотя, возможно, он просто уже несколько утомился и лишь перенёс основной вес на другую руку, а Плисецкий, как всегда, выдавал желаемое за действительное. Виктор почему-то медлил перед тем, как опустить мальчишку на покрывало. Юра хотел бы сказать, что его мир сузился только до них двоих, но в действительности его немало раздражал чей-то смех на другой стороне улицы, громкий лай Маккачина, даже шелест листьев на деревьях — всё, что хоть как-то отвлекало его от лица учителя, застывшего на расстоянии вдоха. Граф злился на то, что весь мир, кажется, видел своей целью помешать ему сконцентрироваться на этом моменте, и едва не зарычал от досады, когда сзади послышался бесцветный негромкий голос: — Господа, мне было приказано сообщить, когда часы пробьют полдень. Одна из недавно нанятых горничных Виктора стояла прямо за ними и без стеснения рассматривала открывшуюся картину. На первый взгляд женщина не проявляла ровно никаких эмоций и просто добросовестно выполняла приказ хозяина, но Юре отчего-то стало так неловко из-за того, как она кривила губы, что он первым опомнился и несильно хлопнул Виктора по спине, вынуждая отпустить. — Благодарю. Ты можешь быть свободна. Плисецкий хмыкнул. Горничная уволена — это было понятно по одному лишь слову. Никифоров никогда не отличался трепетным отношением к слугам и выставлял их за дверь при первом же недовольстве, не объясняя причин и не особенно заботясь о рекомендациях. Откровенно говоря, хозяин из него был весьма скверный. Но сейчас, испытывая липкое чувство стыда, как если бы их поймали за чем-то непристойным, Юра хмурил светлые брови и сверлил взглядом покрывало. Граф не пытался даже по своему обыкновению как-то повлиять на решение учителя: он явственно заметил скользнувшее во взгляде служанки отвращение, и это с корнем вырвало всю ту радость, которую он испытывал до этого. — Нам нужно ехать обратно? — Да. Виктор тоже отчего-то выглядел обескураженным и избегал встречаться с ним взглядом, и Юра досадливо закусил губу. Почему всё так изменилось в один момент и почему он вообще чувствует эту неприятную неловкость, если не сделал ничего плохого? Виновата была служанка — тут и думать нечего.* * *
Господин Яков отчего-то выглядел тожественно задумчивым. Он кивнул Юре и Виктору на небольшой диван у стены и подошёл к окну, по обыкновению сложив руки в замок за спиной. Вся его поза кричала о том, что грядёт какое-то знаменательное событие, но Плисецкому пока ничего не говорили, и это раздражало ещё сильнее, чем молчаливость наставника. Никифоров отчего-то отвернулся от него к окну во время дороги в Сворд, отвечал односложно и… краснел? Если бы так вёл себя любой другой человек, граф бы окрестил его состояние крайней степенью смущения, но это был не кто-то там, а Виктор Никифоров. Наверняка у него что-то болит — нужно будет выспросить поподробнее, когда они останутся одни. — Юра, — внезапно обратился к нему Яков, и Плисецкий, занятый тем, что сверлил наставника взглядом, аж подпрыгнул, — ты, наверное, задаёшься вопросом, что ты сейчас здесь делаешь. Граф лишь кивнул, справедливо полагая, что директор продолжит, если уж решил наконец поднять эту тему. — Я понимаю, что ты всего лишь первокурсник, но Виктор настоял, что ты уже готов, так что я склонен довериться опыту твоего учителя. Итак, ты прекрасно знаешь, что главная цель всех учащихся Сворда — защищать. Юра усмехнулся краешками губ, но согласно кивнул. Яков, как и почти все взрослые, был склонен считать, что молодые люди вроде Плисецкого принимают все его слова за чистую монету и не могут самостоятельно оценить ситуацию. Главная цель убийц — защищать. Что ж, по крайней мере господин директор всё ещё неплохо шутит. — К нам часто обращаются видные люди, которые по той или иной причине нуждаются в нашем покровительстве. На этот раз таким человеком стал Вильфрид фон Визмар, прусский посол. Герр фон Визмар пожелал получить сопровождение для своей жены в родовой замок, так как в силу своего высокого статуса имеет множество недоброжелателей и справедливо опасается за её безопасность в пути. Директор вынул из ящика стола увесистую папку и отдал в руки Юре. Раскрыв её, Плисецкий обнаружил подробное описание пути, всех остановок, досье на фрау фон Визмар и её сопровождающих, некоторые рекомендации и относящиеся к их задаче комментарии, и у него жадно загорелись глаза: ему доверяют настоящее дело. Виктор доверяет ему. — Я понял, господин. — Граф прижал папку к груди так бережно, будто от неё зависела его жизнь, и легко склонил голову. — Я хотел бы сразу прояснить одну деталь и подчеркнуть кое-что. — Холодные глаза господина Фельцмана, казалось, прожгли его насквозь. — Герр Визмар — мой хороший друг, а его жена в положении. Будьте так добры отнестись к этому путешествию настолько внимательно, насколько это вообще возможно. Юра снова закивал, и директор скрыл усмешку за кашлем в кулак: все эти мальчишки одинаково реагируют на своё первое поручение. Плисецкий и без его слов был бы так сильно сосредоточен на том, чтобы всё прошло благополучно, что дежурил бы у фрау Визмар под дверью, если бы там не было Виктора, который будет держать всё под своим контролем. — Тогда вы можете быть свободны. Будьте так добры потратить оставшееся время за изучением предоставленных материалов, чтобы Сворд в очередной раз оправдал доверие своих клиентов. — Ясно, господин, будет исполнено! — граф вскочил, вытянувшись в струну, и часто закивал. — Тогда мы пойдём. Виктор? Голубые глаза наставника смотрели на него непонимающе, будто Никифоров сидел в каком-то тумане. Он автоматически поднялся, кивнул Фельцману, и вышел из его кабинета вслед за Юрой, который только что не светился от энтузиазма. — Виктор, знаешь, куда мы поедем? — граф тряс учителя за край пальто, не понимая, почему тот не взбудоражен так же сильно, как он сам. Это ведь настоящее дело! Первый шанс проявить все способности не на тренировочном плацу, а в деле! — В Баден-Баден. — В Ба… Откуда ты знаешь? Ты ведь не читал материалы? В любой другой ситуации Юра смутился бы под насмешливым взглядом Никифорова, но сейчас мог думать только о предстоящей миссии, и поэтому лишь вопросительно смотрел на него, дожидаясь ответа. — Мы уже обсудили все детали с Яковом и с герром фон Визмаром около недели назад. — Уже? Но почему без меня? Виктор улыбнулся, отпирая дверь в свои покои. Стоило ли говорить Юре о том, что он только вчера добился от Фельцмана разрешения на его участие во всём этом? Очевидно, Плисецкий чувствовал бы себя неловко, узнав о том, что директор всячески сопротивлялся и несколько дней твёрдо стоял на своём: первокурсники учатся, а не работают. Каким бы Юра не был хорошим учеником, он всё ещё слишком неопытен, чтобы доверять ему что-то настолько важное, как ответственность за жизнь беременной аристократки и всей её свиты, но Никифоров на библии поклялся, что всё пройдет хорошо. Теперь он фактически отвечал за безопасность как фрау Визмар, так и Юры, но ни о чём не жалел. — Ты был на уроке балета. — И ты не мог меня отпросить? Виктор! Юра смотрел на наставника с искренним возмущением, но тот лишь развёл руками, приведя неоспоримый аргумент: — Прийти к госпоже Лилии и забрать тебя, потому что ты мне почему-то там понадобился? Ты настолько устал от меня, что позволил бы в адское пламя шагнуть, Юрий Плисецкий? Мальчишка лишь фыркнул, не найдясь с ответом. Виктор был прав, как и миллион раз до этого. Граф прошёл в гостиную наставника и растянулся на узком диване, продолжая изучать содержимое папки. Дай ему волю — и Юра приступил бы к выполнению задания прямо сейчас, но у них в запасе было ещё полтора дня, так что спешить было совершенно бессмысленно. Стараясь унять клокочущее внутри любопытство, Плисецкий расспрашивал наставника обо всём, начиная от того, какую одежду ему следует взять, и заканчивая тем, насколько велика вероятность, что на их подопечную всё же кто-то покусится. Никифоров тепло улыбался и аккуратно складывал тёмные плотные рубашки на стул у гардероба, чтобы слуге было понятно, что именно он желает видеть в своём чемодане. — Но я одного не понимаю, — Юра поднял глаза от бумаг и нахмурил брови. — В ком хватит жестокости напасть на женщину в положении? — В наёмниках? — Виктор пожал плечами, также оторвавшись на минуту от своего занятия. — Деньги обладают невероятной способностью заставить совесть молчать, Юр. — И ты… Ты бы согласился на такое? — Никогда. Я же не изверг. Не изверг, нет. Но лицемер. Юре не казалось, что Виктор прав в том, что придаёт разным жизням неодинаковую ценность. В каком-то смысле его даже раздражало это: у его учителя руки уже в крови по самую шею, так почему он считает, что чья-то способна испачкать его меньше, чем другая? Плисецкий также вполне ясно понимал, что сам он ничем не лучше, и не пытался как-то оправдать себя в собственных же глазах. Для него мир всё ещё делился на чёрное и белое, и Юра совершенно осознанно и однозначно относил себя к плохим людям. Он — убийца. Стал им в тот момент, когда всадил нож домашнему тирану в шею по самую рукоятку и не перестанет им быть даже если прямо сейчас откажется от всего и закроется в монастырской келье с одной библией в руках. Убийца, но не изверг. Изверг, но не убийца. Грани в Юриной голове постепенно стирались под напором кровавой философии Сворда, разум делался всё холоднее и суше, но ему всё ещё не составляло никакого труда понять, что он — жестокий, ужасный, отвратительный человек, которого и угрызения совести никогда толком не мучали. А ещё Юра — заносчивый аристократ, родившийся с золотой ложкой во рту, у которого в голове целая система рангов и сословий. Кажется, скорее солнце взошло бы на западе, чем Плисецкий научился бы мыслить за рамками всего того, что впитал с молоком матери: рождённым в канаве лучше бы утонуть прямо там же, потому что их ждёт, без сомнений, просто ужасная жизнь. Так стоит ли тогда переживать о том, что очередной грязный бедняк хрипит у твоих ног с пробитым горлом? То ли дело жена прусского посла и их нерождённый ребёнок, который появится на свет в любви и достатке. Это та жизнь, которую есть смысл защищать.* * *
Юра снова стоял в порту и полной грудью вдыхал морской бриз, глядя на лёгкую рябь на серой воде. Отчего-то в этой его части не было ни протягивающих ладони нищих, ни громко кричащих матросов с выдубленной ветром кожей, ни вертлявых шлюх с ярко накрашенными лицами. Тихая гавань с несколькими свежевыкрашенными кораблями и даже — граф чуть не упал от удивления — тремя румяными торговками цветами заставляла представить себе какое-нибудь полотно с морским пейзажем, но никак не производила впечатление обычного городского порта. Всё встало на свои места, когда Плисецкий заметил несколько неприметно одетых солдат, негромко, но настойчиво перекрывающих путь всем недостаточно респектабельным гражданам. Юра хмыкнул: ужасное зрелище. У любого борца за справедливость от одного только взгляда на это сжались бы кулаки, но, что поделаешь: фрау фон Визмар не должна была на своём пути видеть ничего, что способно было вызвать у неё негативные эмоции. Граф не преувеличивал: этот пункт был особенно подчёркнут послом в комментариях к их миссии. Он, вероятно, был из тех мужчин, которые относятся к своим жёнам как к фарфоровым куклам, и с удовольствием окутали бы их ватой да уложили в коробку, если бы представилась такая возможность. Когда из лаконичной (Плисецкий даже удивился такой простоте, почему-то ожидая увидеть экипаж сродни королевскому) кареты показалась молодая женщина, Юра потряс головой, полагая, что зрение на секунду его подвело. Однако,чем ближе она подходила к ним, застывшим в ожидании у причала, тем явственнее мальчишка узнавал давнюю знакомую: огненно-рыжие локоны, яркость которых не скроет ни одна шляпка, мягкая белая кожа и светлые глаза, в которых сейчас плескалась усталость. — Госпожа Мила? Девушка наконец-то посмотрела ему в лицо, и голубые глаза широко распахнулись. К счастью, Юра не успел продолжить и навредить им обоим своим невежливым, вылетевшим от удивления обращением, потому что заговорила следующая за хозяйкой дородная горничная с сильным немецким акцентом: — Фрау Людмила фон Визмар! Ничего себе, как королеву представила. Девушка едва заметно склонила голову, легко приседая перед ними, и Юра оторопело хлопнул ресницами. — Его сиятельство Юрий Плисецкий и Его сиятельство Виктор Никифоров, фрау Визмар. — Горничная поочерёдно указала на молодых людей хозяйке так уверенно, будто знала обоих не один год, и пояснила: — Они здесь, чтобы сопроводить вас в замок в целости и сохранности. — Ты, как всегда, держишь меня в курсе дела, Лаура. Не знаю, как бы я справилась, не будь тебя рядом. Юра отвёл глаза в сторону, пряча улыбку, но горничная не уловила иронии и лишь серьёзно кивнула. Её твёрдая уверенность в правильности каждого действия умиляла, но едва ли госпоже Миле было так же смешно: судя по тому, о чём они говорили в их первую встречу, больше всего девушка боялась именно такой судьбы. — Ваши каюты уже подготовлены, дамы. — Виктор лучезарно улыбнулся, будто бы вовсе и не за безопасность во время путешествия отвечал, а за комфорт и хорошее настроение леди. Фрау Лаура смерила Никифорова оценивающим взглядом, и вдруг — Плисецкий ни на секунду не сомневался в таком исходе событий — расплылась в улыбке. Что ж, нет никаких поводов для удивления: прекрасное лицо Виктора Никифорова одинаково действует на всех женщин от шести до шестидесяти. — Разумеется. Вы укажете путь? — Как же иначе, фрау Лаура? Я ведь могу вас так называть? Мужчина галантно предложил даме руку, и на этом горничная с военной выправкой была потеряна для общества. Впрочем, Юра её понимал: у него самого всё ещё замирало в груди всякий раз, когда учитель так улыбался. — И как же я должен обращаться к вам теперь? — Юра, последовав примеру наставника, ушедшего на борт с горничной жены посла, предложил ей опереться на свою руку. — Мне будет приятно, если я могу остаться для кого-то просто Милой, ваше сиятельство. — Девушка улыбнулась, обхватив его локоть затянутой в перчатку ладонью. — Только не при фрау Лауре. Она… слишком сильно любит этикет. — За неё не переживайте: ваша горничная сейчас слышит только то, что говорит ей Виктор. А у него полно занимательных историй. — Просто глоток свежего воздуха. — Улыбка госпожи Милы дрогнула, и она отвела взгляд в сторону, поспешив добавить: — Вы не подумайте, я не жалуюсь. Вы знаете, за этот год мне многое пришлось повидать, и я не раз вспоминала о ваших словах на той крыше. У меня действительно всё не так уж и плохо, но… Скажем, иногда мне всё ещё хочется стать не обременённой тяжёлым кошельком и статусом. Но потом меня целует мой муж — и все эти мысли разом вылетают из головы. — Рад это слышать. И кто бы мог подумать, что смешливая румяная Мила, костерившая своё высокое положение и строгий этикет, так скоро превратится в жену посла и будущую мать очередного родовитого немца? — А вы, ваше сиятельство? Расскажите же, как у вас дела. Юра замялся. Едва ли было хорошей идеей рассказывать о своей новой жизни счастливой молодой женщине, ожидающей ребёнка. Однако и откровенно врать не стоило, потому что граф не был уверен по поводу того, как много госпожа знает о своих сопровождающих. Конечно, вряд ли посол стал бы говорить ей о том, что по пути в Баден-Баден её будут защищать, по сути, жестокие убийцы, но рисковать всё же не хотелось. — Что ж, я сейчас я учусь в одной из частных школ… м-м военному делу, и в данный момент у меня что-то вроде практики. — Правда? — Юрина собеседница с любопытством взглянула на него и улыбнулась. — Вы, вероятно, добились больших успехов в учёбе, раз вам уже позволили сопровождать нас. — Вообще-то ведущую роль здесь играет мой наставник Виктор Никифоров, который окружил фрау Лауру таким вниманием. — Плисецкий, кивнув подбородком в сторону, в которой скрылись Виктор и горничная, усмехнулся в кулак. — Но и я весьма неплох, так что вы можете полностью положиться на меня, госпожа. С этими словами граф остановился у дверей каюты, приготовленной для фрау фон Визмар, и легко склонил голову. Возможно, госпожа Мила была бы рада его компании на более долгий срок, но Юра чувствовал себя как-то неуютно. Даже года не прошло. Какая-то жалкая пара месяцев превратила юную, полную жизни девушку в уставшую леди с бледными щеками и губами, осторожно придерживающую выступающий живот, и это было странно и непривычно. У мальчишки бы язык не повернулся назвать перемены, произошедшие с ней, негативными, но их масштаб отчего-то пугал его. Возможно ли так запросто отказаться ото всех своих убеждений и идеалов, превратиться в человека, которым, как ты думал, ты просто физически не способен стать? И может ли быть такое, что и сам Юра постепенно отходил от того, за что боролся, всё дальше и дальше? Этого нельзя было допустить. Цель, всё такая же ясная и близкая, маячила впереди кровавым заревом, и Плисецкий твёрдо кивнул: во что бы то ни стало он позаботится о делах родового поместья.* * *
Порт Фридрихсога встретил их корабль спустя неделю холодом и сыростью. Северное море, омывавшее берег, бросалось на камни резко и зло, грозясь со временем сточить их до состояния зеркала. К Юриному удивлению, картинка в прусском порту была практически идентична той, что открылась ему в Англии: чистота, тишина, пара свежевыкрашенных кораблей и лодок да развевающиеся на шквалистом ветру штандарты. Госпожу Милу тотчас окутали во что-то меховое и усадили в ожидающую их карету, и — Плисецкому было одновременно любопытно и морально тяжело наблюдать за этим — никакого недовольства от обращения с ней, как с куклой, не последовало. Виктору и Юре же предлагалось присоединиться к госпоже и её горничной в той же самой карете, а вне её процессию сопровождало ещё по десятку солдат от каждой из сторон. Откровенно говоря, граф, хотя и не торопился высказывать своё мнение, весьма скептически относился к такому количеству вооруженных людей. Ну кому могло понадобиться нападать на жену посла другой страны? А если и могло, то больше двадцати человек сопровождения для одной женщины? Напоминает охрану монаршей особы, а не супруги политического деятеля. Виктор, впрочем, как всегда, раскладывал всё по полочкам — Герр фон Визмар — не просто посол, но ещё и крупный делец. Он владеет несколькими курортами в Баден-Бадене и парой гостиниц в других городах, поэтому, разумеется, сталкивается с недовольством и завистью. У нас есть все основания полагать, что как минимум трое испытывают к нему не просто неприязнь, а чистую ненависть: Олаф Маклер, Гюнтер фон Кайзер и Стефан фон Шнайдер. Их собственные предприятия понесли серьёзные убытки из-за популярности нашего клиента и… не совсем этичных, но действенных методов управления. — Понятно, не так уж и редко такое случается. — Юра пожар плечами и отправил в рот очередную порцию потрясающей жаренной трески: рыбу в этой гостинице подавали отменную. — Но почему именно жена? Они остановились спустя несколько часов езды по не самым ровным дорогам в первом более-менее респектабельном заведении, потому что госпоже Миле требовался отдых без постоянной тряски. Леди (отчего-то) не жаловалась и не требовала остановить карету, но всё было понятно по её серо-белому лицу и измученной улыбке. Фрау Лаура, беспрестанно морщась от безвкусного, на её взгляд, интерьера, отвела хозяйку в отведённые ей покои и захлопнула перед молодыми людьми дверь: «госпоже нужен отдых и от вас обоих в том числе, Ваши Сиятельства!». Позже она, в прочем, всё же согласилась позволить Юре и Виктору проверить безопасность комнат, и оба графа удалились обедать, предварительно выставив перед каждой из дверей караул из английских и прусских солдат. — Так у него больше и нет никого. — Виктор спокойно разрезал стейк, и Плисецкий, видя, как по белоснежному фарфору растекается розоватый сок, непреднамеренно поморщился: любимое Виктором мясо с кровью всё ещё казалось ему чем-то ужасным. — Родители умерли, с младшей сестрой господин в настолько ужасных отношениях, что и рад был бы, если бы с ней что-то случилось. Детей от первого брака тоже нет. — От первого брака? — Да, он уже был женат однажды. Догадаешься, что произошло с первой фрау фон Визмар? — Виктор скорбно поджал губы на мгновение, позволяя всё понять по выражению его лица. — Убили? — Да, наёмники. — Жутко. — Плисецкий, как и любой нормальный человек, почувствовал жалость к господину и к Миле, которую выдали замуж в такую опасную семью. — Теперь я понимаю, почему он потребовал такого количества сопровождающих. — Именно. Но с этой леди всё будет в полном порядке, потому что здесь мы. — Никифоров ободряюще кивнул ученику головой и промокнул губы салфеткой. — Ты не хотел бы вздремнуть некоторое время? Тебе было сложно спать на корабле. У тебя лицо осунулось. — Правда? Граф тотчас прижал ладони к щекам, заставив Виктора негромко рассмеяться. — Что ты пытаешься так почувствовать? Тебе нужно отдохнуть, а не рассматривать себя. Но, если тебя это настолько волнует, выглядишь ты всё ещё прекрасно, Юр. Плисецкий почувствовал, как его сердце пропустило удар, и разозлился на себя за это. Ну почему он так реагирует, когда Виктор даже комплимента ему толком не сделал — просто бросил какую-то случайную пару слов, которая, вероятно, для него совсем ничего не значит. Щекам стало горячо, а в голове пронеслись какие-то странные отголоски отдельных фраз: «Он говорит, я красивый. Я же красивый, Виктор?». Почему-то эти странные слова в Юрином сознании принадлежали ему, и мальчишка мотнул головой, поморщившись: было бы так ужасно стыдно, скажи он это на самом деле. — Что с тобой? — голос Никифорова звучал обеспокоенно, но оно и неудивительно: Юра вдруг ни с того ни с сего скривился так, будто у него разом заболели все зубы. — Ничего. Пойдём отдохнём? Ты прав, я устал. Почему-то для них и вопроса не стояло о том, что они желают иметь одни покои на двоих. Когда фрау Лаура, по умолчанию выполнявшая все связанные с комфортом и хорошим самочувствием действия, хотела было забронировать для них отдельные, оба графа одновременно с улыбками заявили о том, что им вполне было бы удобно расположиться в одних покоях. И теперь утомлённый Плисецкий утопал в одеялах с одной стороны огромной кровати, а Виктор расположился с книгой с другой. Виктору определённо не стоило так поступать. Когда ещё человек может быть настолько беззащитен, как во сне? Юра, всегда спавший очень беспокойно, и на этот раз беспрестанно ворочался, путаясь в пледах и перинах. В конце концов он фактически перекатился на сторону Никифорова и замер у его бедра, прислонившись к нему лбом. Виктор действительно старался это игнорировать, но граф, тепло и спокойно дышащий рядом, просто вынуждал прикоснуться. Мужчина сам не заметил, как сперва легко погладил Юрины волосы у виска, а вскоре и вовсе зарылся в них пальцами, перебирая и поглаживая голову. Странно: раньше его волосы, хоть и были чертовски приятными наощупь, всё же не казались настолько мягкими. Чистый шёлк тёк сквозь его пальцы, приятной тяжестью ложился в руки, и Никифоров спустя пару минут и вовсе отложил книгу в сторону. Длинные пальцы скользнули на беззащитную шею, невесомо касаясь выступающих позвонков. Светлая кожа графа почти обжигала пальцы, но Виктор, затаив дыхание, всё равно продолжал вести от кромки волос на затылке до россыпи родинок на правом плече. Юра, как специально, развернулся с тихим вздохом — и мужчина получил возможность прикоснуться к тонким косточкам ключиц и груди, где под мягкой бархатной кожей перекатывались литые мышцы. Никифоров ненавидел себя за это, но остановиться сейчас оказалось выше его сил, и он, полностью развернувшись, легко провёл подушечками пальцев по Юриным рёбрам. Грудная клетка графа поднималась ритмично и равномерно, и Виктор отчаянно боролся с собой: он ни в коем случае не должен позволить себе коснуться места, где ровно бьётся его сердце. Мужчина был бы в какой-то степени рад, если бы Юра сейчас сам проснулся и, возможно, если бы увидел, что Виктор с ним творит. Он, конечно, сейчас должен разбудить подопечного, а самому ему следует ополоснуться ледяной водой и пойти проветрить голову, но… Раскрытая ладонь Никифорова легла на левую сторону Юриной груди, и граф, словно чувствуя это, шумно выдохнул. Лучше бы Плисецкий всё ещё оставался ребёнком, лучше бы не светился изнутри красотой и молодостью, — и тогда Виктор и дальше мог бы считать его братом и другом. Но Юра легко прижимался к нему, будто специально разворачивался так, чтобы наставнику удобно было его гладить и трогать, и что-то бормотал себе под нос во сне. Так мило и тепло, что Виктор практически терял связь с реальным миром. Ошибка следовала за ошибкой: Никифоров опустился ниже, лег на высокую подушку и посмотрел Юре в лицо, готовый упасть ещё ниже. — Чёрт, прости меня. — Виктору самому было плохо от того, как звучал его голос: низко, надломленно, возбуждённо. — Хотя, если ты сейчас проснёшься и увидишь то, за что тебе придётся меня прощать, я просто умру. Возможно, если бы он не знал, каким податливым и жаждущим одновременно Юра может быть, если бы не знал, какие мягкие у него губы и как приятно их целовать, если бы мальчишка тогда не влез ему на колени и не обхватил бы руками за шею, Никифоров бы смог взять свои действия под контроль. Но безнаказанность вкупе с благоприятно сложившимися обстоятельствами позволили ему протянуть ладонь, накрыть Юрину щёку и погладить горячие губы большим пальцем. Виктор нажал совсем легко — так, чтобы подопечный точно не почувствовал прикосновения и продолжал спокойно спать. Но самому Никифорову этого хватило, чтобы разбудить воспоминания, которые он изо всех сил гнал из своей головы. Ещё секунда — и мужчина накрыл бы губы подопечного своими, но тот, к (не)счастью, снова заворочался. «Какого дьявола я творю?» Виктор, злясь на свою несдержанность и в гораздо большей степени на свою досаду от того, что не удалось довести дело до конца, соскочил с постели и быстрыми шагами направился в сторону ванной комнаты: ледяная вода всё же была ему необходима. Мужчина едва не подпрыгнул на месте от испуга и неожиданности, когда за его спиной раздался сонный, надломленный после сна голос: — Виктор? Ты куда? Никифоров обернулся к Юре, пытаясь содрать с лица виновато-затравленное, как у преступника, выражение, но выходило откровенно скверно. — М-м, освежиться. — Хорошо. — Плисецкий кивнул, принимая такой ответ. — А ты мне снился. Мужчина едва не застонал. В сложившейся ситуации фразы хуже его подопечный и придумать не мог.* * *
Путешествие, которое должно было бы продлиться около двух дней, ожидаемо заняло гораздо больше времени. Юра долго не мог понять, почему госпожа Мила в принципе так поздно отправилась в Баден-Баден, но она лишь пожимала плечами и отводила взгляд: она теперь мало что контролировала в своей жизни. Её узкое лицо, бледное от тряски и усталости, вызывало у Плисецкого жалость, и он сам требовал время от времени совершить остановку в гостинице. Разумеется, в целях безопасности фрау фон Визмар и ребёнка. В моменты отдыха она либо спала, либо гуляла в саду и говорила с Юрой и Виктором об оставленной за плечами родине, вызывая недовольство Фрау Лауры. Впрочем, женщина его тщательно скрывала, помня приказ хозяина по возможности не ограничивать и не расстраивать госпожу. В одну из таких прогулок леди медленно шла между ними, улыбаясь цветам вокруг и тёплому весеннему дню. Она, казалось, совершенно не опасалась того, что на неё могут напасть и покалечить или даже убить, но оно было и понятно: такие, как она, растут в родовых поместьях под присмотром хорошо одетых довольных слуг. Госпожа Мила, вероятно, встречала настоящую жестокость только на страницах одобренных маменькой книг, всё ещё романтизировала «свободную» жизнь бедняков и никогда в своей короткой богатой жизни не думала о том, что некоторым приходится убивать, чтобы заработать на полоску ткани детям на плечи. Она не замечала, что её спутники до крайности тщательно осматривают каждый уголок сада и не отходят на неё больше, чем на два шага, и просто искренне любовалась проснувшейся наконец природой. — Ваше Сиятельство, вам нравятся эти цветы? —девушка указала на яркие кусты лаванды, заполонившие всё пространство и пахнущие просто одуряюще. — У них невероятный цвет, госпожа, как грозовое небо. Разве им не полагается быть светлее? — Всё дело в сорте. Юра словно в прошлую жизнь вернулся. Ничего не значащая беседа о цветах, обхождение тем жестокости и крови, разговоры о музыке и поэзии, в которых ему приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы казаться заинтересованным. Нет, это всё было не для него. Куда интереснее было, когда Виктор говорил ему одеться победнее, и они шли в какой-нибудь окраинный паб — наблюдать за разборками городского дна. Или когда Виктор рассказывал ему о том, что успел повидать за годы путешествий по всему миру, показывал оружие, привезённое из других стран и рассказывал, как его использовать. Любое действие с наставником всегда было увлекательным до крайности, и Плисецкий положа руку на сердце душу бы продал за то, чтобы поехать куда-нибудь только вдвоём с ним. — Ваше сиятельство, я думаю, я уже достаточно отдохнула. Мы можем ехать дальше. — Госпожа Мила мягко улыбалась, и Юра повёл плечами: её улыбка теперь всегда была такой, будто её не заботит ничто в мире. — Конечно, госпожа. Однако прежде, чем они успели повернуться обратно к гостинице, вдалеке раздался какой-то полузадушенный вскрик, а затем и громкий хлопок. Выстрел. — Что это? Кто-то кричал? — госпожа Мила обеспокоенно вытянула шею в сторону, но Виктор отрицательно качнул головой и выставил перед ней руку, преграждая путь. — Держитесь рядом, госпожа. Не отходите ни на шаг. Леди закусила губу, но послушно кивнула, и молодые люди, хмуро переглянувшись, заняли оборонительные позиции. Виктор жестом приказал одному из сопровождавших их солдат разведать обстановку, и, когда тот удалился, кивком головы показал на вход в гостиницу. Госпожу окружили со всех сторон, и в таком положении стали продвигаться к зданию, не особенно вежливо заставляя леди максимально пригнуться и спрятаться за спинами мужчин. Юра уже было обрадовался, что начало весьма неплохое: в узком пространстве дома спрятать и защитить её будет гораздо легче, как вдруг из-за стены выбежал недавно отправленный на разведку солдат, сумасшедше вращающий глазами. — Там человек семь с оружием. Вроде как убили какую-то рыжую… Мужчина запнулся, услышав, как сдавленно ахнула леди, а Никифоров выругался сквозь зубы. — Близко? — Нет, они, по-моему, поняли, что госпожа не та, и теперь собираются уходить. Виктор кивнул, принимая информацию, и указал мужчине на дверь, желая, чтобы тот вошёл первым и проверил, можно ли входить их подопечной. Он уже поднял руку, чтобы подать Юре ещё какой-то знак, как вдруг в опасной близости от них, но пока ещё в непонятном направлении послышались мужские голоса и лязг металла. У Плисецкого сердце застучало в горле, и он покрепче сжал в руках рукоятку кинжала, когда из-за стены выскочил первый наёмник, не ставший терять времени и заоравший: — Девка здесь! Быстро, как же быстро. Никифоров чертыхнулся и громко потребовал у замершего у двери солдата открыть её: на проверку уже не было времени и приходилось идти на риск. Спустя долю секунды госпожа Мила оказалась за толстой каменной стеной, закрытая сильными телами со всех сторон, а Виктор замер в проёме, глядя на Юру. — Почему ты стоишь? — Плисецкий, подрагивая от выброса адреналина в кровь, хотел было потянуть наставника за рукав, втягивая в здание, но тот покачал головой. — С ними нужно разобраться, Юра. Позаботься о её безопасности. Встречаемся через полчаса у чёрного входа. — Что?! Но ты… — Не спорь, я сейчас твой командир. — Его серьёзное лицо на мгновение смягчилось. — Прости. — Виктор, ты не… Новый выстрел, раздавшийся снаружи, Юра точно оставил бы без внимания, если бы не что-то, чиркнувшее Никифорова по плечу и в один миг распоровшее рукав. Пуля, о господи! — Виктор! — Жди. У Никифорова по плечу расплывалось красное пятно — это было последним, что Юра видел, прежде чем дверь перед его лицом захлопнулась, оставив наставника снаружи.