Where's My Love?

♫ Ellie Goulding — I Know You Care За высокими окнами, что казались единственным спасением сейчас от духоты мира там, снаружи, солнце медленно садилось, скрывая раскалённое золото своего диска за горизонтом пурпурной полосы. Последними лучами оно тянулось к силуэту напротив Тины, обнимая темнеющим с каждой секундой светом его широкие плечи, слепя и превращая белизну рубашки во мрак. Тяжело дыша, девочка щурилась, прижимая к груди чужую гладкую палочку, большим пальцем очерчивая перламутровое кольцо у её основания. Тренировки никогда не проходили просто. Она заправила за ухо чёлку, глазами выбирая цель, пока он не начал говорить, и тогда взгляд её остановился на его губах. В воздухе не было ни единой пылинки, но стоял душный запах впитавшегося в кожу мебели дыма сигарет, кислого и зудящего в горле. Запах тошнотворно приторного пирога, доносящийся с далекой от этой комнаты кухни, и хвойного одеколона, так дурманящего её разум. Иногда, когда Грейвс пребывал на службе, маленькая девочка брала его рубашку и прижимала к губам, вдыхая запахи, пропитывавшие ткань, создавая глупую иллюзию того, что он рядом. — Сосредоточься, Тина, — казалось, голос его был так же приглушен, как и сатин лучей заходящего солнца, и девочка вздрогнула, вынырнув из липких воспоминаний, — в бою любое промедление — цена твоей жизни. Она резко вскинула тяжёлую для ее руки палочку, одними губами выдав «Инкарцеро», и посеребренные корешки книг на стеллажах отразили короткую вспышку, направленную на его руки. Ох, эти руки, думалось Тине. Верёвки лишь на миг успели охватить запястья, стянуть белую, словно сливки, кожу с выпуклым рисунком бледно-синих вен, а перед глазами Голдштейн уже смешались образы, детали, контуры. Потому что в своих фантазиях, спровоцированных ночными рассказами соседок по комнате в Ильверморни, она видела его именно таким: обездвиженным, грубо отданным её ласкам. «Я уже взрослая, мне пятнадцать. Я хочу ощутить тебя, я хочу всё…» — Предсказуемо, Тина, — устало произнёс мужчина, одним лишь взмахом отводя рассыпающиеся в прах верёвки — таким же мерцающим песком сыпались мечты девочки, и она зло поджимала губы. — Неужели наши уроки настолько бесполезны? — Нет, мистер Грейвс, — поспешно ответила она, и глаза её в наступавшей мягкой темноте летнего вечера начинали краснеть, словно мрамор, покрытый багровыми жилками крови с тёмными омутами преданно глядящих зрачков. Мужчина сжал спинку чёрного кожаного кресла, и пальцы его оставили на обивке мягкие вмятины, сверкавшие едва заметной россыпью бликов — отражавшихся огней Нью-Йорка из окна. Девочка закусила губу, представив, как эти руки сминают её тело до белых пятен, превращающихся в малиновые следы его рук и отпечатков. — Тогда в чем проблема? — выжидающе выдал он, оправляя воротник своей рубашки, оттягивая его указательным пальцем. — Я…Я не уверена, — пробормотала она, заставляя себя отлепить взгляд от мужчины и опустить его в пол. Щёки её горели, их так и хотелось растереть руками — только вот чьими? — Не мямли, Тина, — требовательно произнёс Грейвс, вздыхая. «Да, папочка» — рвалось с языка, давно сидя под цепью в её голове. — Я стараюсь, — выдохнула она, подняв своё лицо на него, смотря гордо, в упор. Дыхание не хотело выравниваться, и воздух лился с тонкой полоски губ, влажно блестевших, как и дерзко брошенный взгляд. — Этого недостаточно, — покачал он головой. Тишина — пустая, как и должна быть, неощутимая, с лёгким привкусом ожидания и неосознанности. Потому что ждали все, а девочка, не ведомая никем, не чувствовала на кончиках пальцев уверенности, должной сжать руки в кулак и…. — Вам всегда всего недостаточно, — отчеканила она, роняя на пол гладкую чёрную палочку. Та ударилась о паркет легко, полым звуком отдаваясь в кабинете. — Тина, — предостерегающе, но все тем же тоном ровно произнёс он, — подними палочку и не дури. — Как вы не можете понять, что мне всего пятнадцать и вы просите невозможного? — Лоб её напрягся, наливаясь медленно пьянящей болью, тянущей, заставляющей закрывать глаза — но она держалась. — Я же выполняю всё… Нет, я выполняю всё только из-за вас, занимаясь тем, что интересно лишь вам! В этом мире столько всего, помимо учебы, о чём я только лишь наслышана, но я хочу это знать! Она знала, что нужно остановиться, заткнуть себе рот руками, которые непроизвольно сжались в кулаки, пока не стало поздно, но нутро её кипело — от детских обид, глупых предрассудков и полного непонимания: почему ей следует заниматься, а другим — отдыхать? Почему она не может наслаждаться каникулами так же, как другие? Почему ей нечего рассказывать на уроке, где тема затрагивает проведенное студентами лето? Почему? Эти вопросы оставались без ответа с его стороны каждый раз, когда девочка задавала их — он счёл их неважными и бессмысленными. «Как и моё существование, мистер Грейвс». Он внимательно выслушал её, запыхавшуюся, растрёпанную, с лицом, стянутым маской мученика. — Выговорилась? А теперь иди, успокойся у себя в комнате, юная леди. Живо. — Он скрестил руки на груди, и глаза его сверкали попеременно разочарованием и злостью, так искусно скрытой в выражении лица. Тина резко развернулась, собираясь уходить из комнаты, едва сдерживая слёзы. — Вам наплевать на меня, а как же — я же вам никто, — прошептала она, не оборачиваясь. — Тина, — пауза, слитая напряжением, — как же ты не можешь понять, что я забочусь о тебе? — Вы всего лишь выполняете свой долг перед моими родителями, — зло выплюнула девочка, сорвавшись с места в свою комнату. Только её фигура исчезла из поля зрения аврора, как послышался тихий вздох, и Грейвс устало потёр переносицу, фривольно падая в кресло. Бестолковая, заносчивая девчонка, единственная способная так быстро вывести его из себя. Она всё ещё ребёнок, Персиваль, — успокаивал он себя, — и многого не понимает. Её разум, жаждущий летних прогулок под палящим солнцем, детского разбойничества и друзей, ещё не мог осознать то, что ты вкладываешь в саму Тину и её будущее. В её возрасте ты был таким же беспечным сорванцом с юношеским максимализмом. Она тоже хочет заводить друзей, совершать первые, повторяющиеся из поколения в поколение ошибки; свободы хочет. Откуда взяться этой свободе? Правильной, рациональной свободе, подкреплённой серьёзными решениями? Вот именно, что неоткуда — под его постоянным контролем невозможно было делать выбор, он был уверен, что знает, что лучше для неё. И эта уверенность была непоколебима до этого самого момента, пока в темноте этого вечера, сидя с прикрытыми глазами за рабочим столом, он не понял сам, что именно несовершённые когда-то им ошибки и принятые предками решения привели его к одиночеству и своду неизменных правил. И всё, что он сейчас делал с жизнью Тины, было той же самой протоптанной дорогой семьи Грейвсов. Она была для него всем. В его пустой жизни, в которой едва находилось место друзьям, она, сама того не зная, занимала нишу самого близкого человека. Тина была его утешением, когда была счастлива, и порождала в нём агрессию к окружающим, находясь в лапах грусти. Она была единственной женщиной в его нынешней жизни, которую он с ревностью пса оберегал от посторонних. Может, девочка ещё не была способна видеть, но всё, что он делал, он делал только в её пользу. Он переживал о её будущем, о том, как она сдаст экзамены — с таким отношением с её стороны, правда, едва ли натянет на «А». И это вызывало в душе Персиваля досаду, едкую. Потому что всё это, если и не было эгоизмом, то, как минимум, граничило с ним — он никак не хотел отпускать её, уже совсем позабыв о своём долге перед её погибшими родителями, считая девочку своим творением. Черты её характера — особенно та упёртость, неохотность принимать чужое мнение, за исключением его, Грейвса (что весьма льстило ему, ведь она не смела перечить его суждениям), — были плодом его воспитания. И в такие моменты он понимал, насколько изменил Тину, подстроив под себя. Персиваль встал со вздохом, разминая плечи; его шаги по гладкому паркету отдавались гулким стуком, приглушённым мягкой поступью чёрных, лакированных ботинок. Сейчас, на поблескивающем паркете, на месте, где стояла Тина, лежала брошенная ею палочка. Грейвс поднял её, огладив ладонью чёрное полированное дерево, ощутив вместе с ним тепло, задаваясь бессмысленным для него вопросом: хранила ли она тепло девичьей руки или то была лишь его разгорячённая кожа? Он положил палочку на гладкую поверхность стола, решив, что разумнее сейчас будет заняться работой и усмирить бушующие эмоции внутри. Темнота, усугублявшая видимость, испарилась, стоило Грейвсу щёлкнуть пальцами — комнату осветили лампы, придавая ей желтоватый оттенок. В тихом ожидании лежали документы мирной стопкой листов и папок, которые мужчина изредка брал домой — незаконно. И все для того, чтобы проводить с Тиной больше времени, когда она дома. К завтрашнему дню малый совет ждёт его решения, которое напрямую повлияет на местные контрабанды, промышлявшие продажей незаконных товаров, в том числе и волшебных животных, прямо под носом МАКУСА. Взмахом левой руки он открыл футляр для очков в тонкой оправе — возраст давал о себе знать усталостью глаз при чтении отчётов в таком огромном количестве. Грейвс никогда не думал, что зрение так просто потерять уже к тридцати пяти годам. Оттянув стрелки на безнадёжно помявшихся штанах, Персиваль сел в кресло, ловко ловя пальцами дужку очков и сажая их на переносицу. Он взял первые папки, прочёл содержимое каждой, освежая забытые детали в голове, и набросал пару строк-записок для Пиквери: идеально каллиграфические буквы с наклоном под одинаковым углом ложились чёрным цветом, выводимые грубой и тяжёлой рукой аврора. Листы, пестревшие печатью секретности, скользили в его пальцах тонким пергаментом, готовым вот-вот порваться от лишнего и неосторожного прикосновения. Он работал, совсем не замечая, как настойчивый, исходящий от полной луны свет незаметно пробрался в открытое окно, сопровождаемый прохладным ночным воздухом, что заменял накопившуюся дневную духоту в квартире. Грейвс оторвался от бумаг, сложив их аккуратной стопкой на место, и взглянул на наручные часы, ремешком перетягивающие левое запястье под манжетой рубашки, немного сдвинув белую накрахмаленную ткань для обзора циферблата. Было уже за полночь. Мужчина прикрыл глаза, вытянув затёкшую шею, чувствуя характерный щелчок, и с удовольствием выдохнул, оставаясь всё в той же позиции. Воротник был расстёгнут на первые две пуговицы, и беззащитная бледная кожа, натянутая у кадыка, плавно переходившая в яремную впадину, была открыта. Персиваль потянулся рукой размять болевший сгиб у плеча, как услышал посторонний шорох — мягкость утонувшей в ковре стопы, если быть точным. Мужчина напрягся, но виду не подал: волшебная палочка была в сантиметрах от него на столе. Короткие шаги повторились, кто-то бессовестно крался. Они повторялись с особым ритмом, искусный следователь всегда подмечает такие детали. Быстрая мелкая поступь, женская… — Ваше место в постели, юная леди, — спокойным голосом, без нужды повернуть голову и открыть глаза, проговорил он. — Я…Я просто спустилась за стаканом воды, — неуверенно пробормотала Тина, и Грейвс взглянул на неё. Она мялась в проходе, не отрывая глаз от своих ног. — Не думала, что вы ещё работаете. — Тина, — выжидающе сказал он, девочка явно спустилась не за этим. — Я хотела извиниться, — тихо пробормотала Тина. — Громче, — кивнул мужчина, складывая ладони вместе и опираясь подбородком на кончики пальцев. — Я хотела извиниться, — она подняла на него своё личико опять, и глаза её покраснели: девочка вот-вот готова была расплакаться. — За что, Тина? — Грейвс и бровью не повёл, внимательно следя за всеми её неловкими движениями. Её грудь дрожала неровным дыханием, а тонкие руки обхватили предплечья, словно в попытке защититься. Она хотела что-то сказать, но не могла собраться с мыслями — Грейвс видел это. И хоть внутри толстый стержень самоконтроля дал непроизвольную трещину, вызывая желание прижать непослушницу и сделать все, чтобы глаза её никогда не были мокрыми, он держался, потому что знал — тогда она не вырастет свободной, независимой ни от кого и самостоятельной; она должна была научиться справляться с эмоциями, справляться с обидой и ошибками, конечно же признавая их. — За то, что я не умею держать язык за зубами, — медленно начала она. Ресницы её слиплись от слёз, щёки раскраснелись и припухли. — За то, что я опять сглупила: я не права. Тонкие губы дрожали, девочка все никак не могла разгладить недовольную складку меж бровей. — Ты уверена в своих словах? Удивлённые карие глаза уставились на него, руки перестали подрагивать, опустившись. Тина слабо кивнула. — Извиниться и признать свои ошибки уже большое достижение, но за проступок наказания не избежать, Порпентина, ты ведь это понимаешь? Это было до одури похоже на один из его допросов, когда чистосердечное признание уже было сорвано с губ преступника, и, если честно, Грейвс наслаждался этим. Ни одно следствие не приносило столько же удовольствия, сколько этот взгляд храбрившейся девочки, со смелостью любого аврора кивком принявшей вызов. Сотня наказаний возникла в его голове, и, признаться, не все соответствовали морали — этой своей стороны Грейвс боялся, подсознательно пряча те хищнические мысли глубже, не давая им раскрыться, исследуя взглядом хрупкую фигуру девочки. — Завтра день проведёшь со мной в МАКУСА. Найдём подходящую для твоей дерзости работу. Свободна. Марш в постель, — бросил он, уже не поднимая на неё орлиный взор, давая понять, что уже переключился на более важные дела, хоть таковых и в помине не было. Грейвс слышал, как она шаркающими шагами вышла, услышал скрип половицы возле лестницы, а потом наступила тишина, тугая уху, которую едва разрывали звуки изредка проезжающих машин за окном.