«Иногда осознание обходит мозг стороной, и ответ ты получаешь прямо от сердца»
♫ Lana Del Rey — Big Eyes На следующее утро Тина едва ли нашла в себе сил подняться с постели. Она ворочалась, с трудом прикрывая глаза, хмурясь, потому что уже выспалась, но из сладкой дрёмы выходить не хотелось — расслабленные мышцы навряд ли сразу бы подняли её. Но завтрак в столовой был неизбежен. Пересекаться с Грейвсом Тина желанием не горела, и казалось это для неё чем-то несуразным, смущающим — она всегда чувствовала себя неуютно после каждой ссоры. Спускалась к столу она медленно, неохотно, отдавая всё своё внимание давно уже привычному интерьеру коридора, чтобы потянуть время подольше. Но стоило пройти мимо комнаты Персиваля, как девочка замерла, и воспоминания ударили ей в голову, мелькая перед глазами навязчиво, заставляя терпеливо осмотреть всё, что давалось ей непросто. В это раннее время Грейвс уже никогда не бывал в постели. Тина прекрасно знала это, потому променивала часто лимонно-карамельные рассветы за окном на щёлку приоткрытой двери в его комнату. Любопытство кошку сгубило, а немое восхищение сгубит когда-нибудь Голдштейн, но она с достойным упорством на цыпочках шла наблюдать за тем, как мужчина приводит себя в порядок. Восходящий диск солнца, припорошенный лиловыми пятнами облаков, смотрелся красивее не из окна, но из спальни Грейвса, когда утренние лучи окрашивали белые рубашки Персиваля в королевский пурпур, и Тина не могла оторвать завороженного взгляда от мужских рук, этих недлинных, но определенно сильных пальцев, когда он укладывал свои волосы, уже едва смотрясь в зеркало; она любила наблюдать за тем, как он выверено отмеряет линии сгиба галстука, чтобы узел был идеальным, — и поднятый в этот момент накрахмаленный воротник, жёсткий, углами впивающийся в гладковыбритую кожу шеи. Девочка была уверена, что всегда оставалась незамеченной, и найти доказательства обратному было едва ли возможным. В тот день эта привычка следить за Грейвсом казалась ей постыдной. Когда под ногами скрипнула последняя половица ступеньки, ведущей вниз, и Тина переступила порог столовой, она почувствовала ароматы едва снятого с плиты завтрака. Мысли притаились румянцем на её щеках, с головой выдавая бессонные минуты размышлений ночью. В растрепанных волосах, лежавших на плечах, виднелись метания головы по подушке, а мятая белая сорочка была как те простыни, сжимаемые её маленькими кулачками. — Доброе утро, сэр, — попыталась чётко выговорить она, но голос хрипел, заставляя откашляться в середине реплики. Он сидел во главе стола — три метра лакированного дерева между ними были соразмерны равнине Иерихона, и его молчание в ответ было тишиной в пустыне. В его руках, еще со свежей печатью станков, развернулась газета, а глаза, направленные в неё, даже не взглянули в сторону Тины, медленно перебегающие от одной строчки наверняка важной статьи к другой. Девочка села за стол, и в молчании, окружающем её ледяной водой, она чувствовала себя ещё хуже, чем когда ночью она не могла уснуть, пуская горячие слёзы раздумий в и так уже мокрую подушку. Тине хотелось резко встать, опереться о стол двумя руками, впиться взглядом в невозмутимую фигуру Грейвса, одетого с иголочки, вальяжно закинувшего ногу на ногу, указательным пальцем поправлявшего на переносице тонкую перегородку позолоченных очков — чтобы тот прекратил читать, обратил на неё такое желанное внимание, и тогда бы она крикнула: «Да, я виновата! Я признаю, я не ценю того, что вы мне даёте!». Но Голдштейн молчала, наливая себе из кофейника горячий кофе, прожигая глазами фигуру мужчины, широкий размах напряженных плеч, переходящих за воротником в крепкий, гладко выбритый подбородок и… — Ай! — вскрикнула она тихо, быстро отставив в сторону кофейник, прижимая к губам обожжённый палец, неосознанно часто проводя по красной коже языком. Чёрный кофе расплывался на белой скатерти словно кровавыми разводами на рубашке раненного дуэлянта, и Тина невольно поняла, что больше не хочет его внимания — только не такого, как сейчас. Это была не злость — на его спокойном лице, где-то в уголках глаз блестело раздражение, выдаваемое чуть поджатой полоской губ. — Тина, — тихий вздох, отложенная в сторону газета, — сколько раз мне повторять: сначала думай, потом делай? Девочка виновато посмотрела на него, не предпринимая никаких попыток ответить. Персиваль, приподняв бровь, одним взмахом руки ликвидировал беспорядок со стола, небрежно поправив рукава рубашки. Потом встал, медленными шагами подходя к виновнице. Оторвав её руку от влажных губ, он приподнял её подбородок двумя пальцами, и его лицо на миг смягчилось проявившимся беспокойством за неё. — Всё в порядке? Голдштейн кивнула скорее машинально, чем всерьез, загипнотизированно смотря на него с приоткрытым ртом. Мужчина мягко провел ладонью по её обожжённым пальцам, и кожа как ни в чём не бывало вновь приобрела персиковый оттенок лёгкого загара. — Тогда продолжим завтрак, — пробормотал он, возвращаясь на своё место во главе стола. — Я, — начала Тина, чуть оттягивая воротник сорочки. Ей было не по себе. От его прикосновений, от мыслей, вызванных ими, горло болело, саднило, не давая выговорить то, о чём она думала. — Я не голодна. — Ты уверена? — мужчина поднял на девочку тяжёлый взгляд через весь стол, и ей в голову словно ударило, отчего в ушах стоял непереносимый звон. В тот момент восхищение, горящее в ее глазах, вспыхнувшее пламенем от вида Грейвса, сожглось словно феникс — дотла, став пугающим страхом. — Да, — быстро бросила Голдштейн, с громким скрипом отодвинув стул и выйдя из-за стола. Она на секунду остановилась, будто потерявшись в пространстве, но потом, пробежавшись глазами по стене, едва задев мужскую фигуру, дёрнулась, чтобы побежать. — Постой, — прервал он её спокойным голосом. — Через десять минут я буду у тебя, успей привести себя в порядок. — В голове туманились мысли, и щёки почему-то жгло от стыда и фантомного ощущения, что она делает что-то не так. После недолгой паузы, словно соображая, она кивнула мужчине, чувствуя, как начинает щипать глаза, поэтому она, чуть сморщив нос, старалась прогнать наваждение — лёгкую улыбку Грейвса, затерявшуюся лишь в уголках его губ. Девочка уже переступила с ноги на ногу, чтобы сорваться с места и сбежать, пока ей дают возможность, как услышала вдогонку: — И Тина, — короткое молчание в ожидании её внимания, — с добрым утром.~•~•~
Она моргала от ярких лучей, бьющих через своды стекла в её комнате, они обжигали роговицу, заставляя щуриться, и чёрные круги силуэтом солнечного диска стояли перед глазами беспрестанно. Тина сидела ровно, пока пальцы мужчины зарывались в её волосы, перебирали пряди расчёской и распутывали свалявшиеся за ночь колтуны, заставляя девочку морщиться и иногда шипеть. Персиваль тут же рефлекторно отрывал на секунду руки, вероятно все же боясь причинить ей вред, но потом аккуратно ладонями гладил больное место. И тогда она прикрывала глаза от наслаждения. Горячие пальцы касались кожи случайно, собирая непослушный волос и делая из него аккуратно переплетенный друг с другом узор. Чувствительные кончики ушей девочки горели, она ощущала каждое лёгкое прикосновение, подаваясь навстречу руке, отчего Грейвс слабо отталкивал девочку от себя каждый раз, и она с неожиданным негодованием выпрямляла спину. Горло предательски пересохло, а ладони покрылись испариной, что голову так и хотелось откинуть, чтобы почувствовать пальцы мужчины не на мгновение, а намного дольше. — Мистер Грейвс, — начала Тина, но быстро осеклась, расценивая свою просьбу, промелькнувшую в закутках сознания недозвольтельной. — Я тебя слушаю, Тина. На секунду она заколеблелась, но, вспомнив его слова, что все начатое должно быть закончено, набрала в легкие воздух, словно вбирала вместе с ним и храбрость, закончила. — Можно, вы будете заплетать меня каждое утро? Девочка слышала резкий вдох, а потом его пальцы замерли где-то на середине косы — с ними для Тины замер весь мир, превратившись в сток чего-то бесконечно нескончаемого. Она словно вошла поздним вечером в храм, затаив дыхание, когда слышны были лишь гулкий стук каблучков её туфель и биение беспокойного сердца. Персиваль Грейвс медленно, но верно превращался в её религию. — Только при одном условии, — он склонился на ней, положив такие тяжёлые руки на её сутулые плечи, и губы его опалили горячим дыханием мочку уха. — При условии, что ты будешь хорошо себя вести и не ослушаешься ни одного моего слова. Эта фраза, прозвучавшая так близко, была сродни наставления святого отца в исповедальне, где она со слезами на глазах готова была высказать свой грех. То был приказ, которого едва ли можно было ослушаться — для девочки, которую непоправимо тянуло к мужчине. Слова, словно выжженные на её коже, не слетали с её губ всё утро.~•~•~
«Фантом» эбонитовой гладью корпуса всем напоминал Персиваля. Роллс Ройс сделали всё, чтобы Тина, сидя в авто, едва ли смогла вынести хоть одну поездку. Ведь фары, очерченные золотой проволокой, напоминали своим светом отблески в его очках для чтения; чёрной глазурью были покрыты крылья, точно как волосы мужчины — воском, переливаясь всеми оттенками сумеречной синевы; глухой рык мотора в салоне был вечерним шёпотом, и в этом рёве она слышала повторяющееся эхом условие, понимая, что своей участи ей не избежать — слепое подчинение, связывавшее руки покрепче Империо. Едва машина тронулась, вливаясь в нужный ряд шумного потока автомобилей, девочка взглянула на Персиваля. В моменты полного спокойствия и умиротворения, когда мужчина был чем-то поглощен и тишина смыкала его пепельные губы, она позволяла мыслям чуточку больше, чем было положено юной леди. Расслаблено и вяло, её глаза мазнули по его тёмной в солнечных лучах фигуре. Гладко очертившие кожаный руль пальцы должны были скользить по её плечам, стаскивая тонкие лямки сарафана; это шумное, тяжёлое дыхание сосредоточенного человека должно было согреть тонкую кожу её ключиц; а слегка разомкнутые сухие губы — сцеловывать сахар с её сладких, липких от той сатиновой помады… Тина, судорожно вздохнув, отвернулась к окну, сжав между коленок руки. Именно тогда она осознала, как сильно увязла в своей влюблённости к этому человеку, и оберегать это чувство она будет не на шутку, прикрывая своей хрупкой девичьей грудью от пуль его безразличия.