Утопи мою голову

Перед дверью в палату Андрей с кем-то строго разговаривал, не повышая тон, но назидательно, будто школьный учитель. Старался потише, но иногда его голос отдавался очень звонко в больничных коридорах. — Нет, ты не пойдешь к нему! — разлетелось эхом. Дальше с трудом можно было расслышать чей-то тихий умоляющий голос, но Слава не стал прислушиваться — накинул одеяло на голову, пытаясь снова уснуть. Потому что это был голос Окси. Слава думал дотянуться до телефона и погуглить осложнения после сотрясения, но дверь открылась. — Это все ты виноват, он уже на поправку шел! — зло шептал Андрей, — не вздумай его будить! — Я что, по-твоему, идиот? — Это вполне вероятно! Слава, отвернувшись к стене, лежал с закрытыми глазами и надеялся, что мир исчезнет. И действительно он исчез на какое-то время. Славу кто-то щекотно гладил по лицу, отодвигал волосы со лба, трогал морщинку между бровей. «Замай, вот дебил, совсем старик с ума сошел», — подумал он и открыл глаза. Не Замай. Мирон сидел на стульчике рядом с кроватью, нахохлившийся, уставший. — Молчи! — тут же начал он, — буду сидеть тут, пока не поправишься. Все-таки дал взятку, нашел кому! Так что меня не выгонят. Слава промолчал и отодвинул лицо от ласкающей ладони. Отвернулся к стене, терпя боль в груди. Стенка напротив была облупленной и грязной, серо-белая краска отслаивалась кусками. Слава с чувством ужасного удовлетворения начал откалывать пальцем куски от нее — словно обдирал покрытую корочкой рану. — Ну хочешь я прощения попрошу, мне не сложно! Ну зассал, испугался за себя! Что все все узнают… — А что про нас узнавать? Нет ничего! — сказал Слава стене, выковыривая особенно крупный кусок краски. Он привстал и потянулся за водой. Окси хотел было помочь ему, но Слава резко, как только мог, отодвинул его руки. Попытался встать. — Куда это ты! Лежи! — Поссать. Не мешайся под ногами, — вышло очень спокойно. Окси больше ничего не говорил. Молчал. Даже не запрещал сидеть в телефоне, только бросал осуждающие взгляды. Ближе к вечеру снова пришел Андрей. — А этот чего тут сидит? — неприязнь Андрея была почти физически ощутима, в палате, кажется, даже стало темнее. — Да, не обращай внимания! Сам свалит скоро. Они обсудили с Андреем дела, концерт через месяц, который нельзя было отменить. Перетерли за общих знакомых. Слава на Окси не смотрел. Он так вымотал себя за эти дни бесконечными переживаниями, что уже ничего не чувствовал. Разве что раздражение. А вечером Окси и правда ушел. Слава отлучился покурить, а когда вернулся, палата была пуста, только валялись дурацкие пакеты из дорогих магазинов, в которые Слава никогда не ходил. Он малодушно огляделся: не оставил ли Мирон каких-нибудь своих шмоток случайно, чтобы был повод вернуться, но ничего не было. Однако, в первый же день выписки, пока Слава валялся на продавленном диване, стараясь уместить свое длинное тело так, чтоб ничего не ныло, в квартире раздался настойчивый звонок в дверь. На пороге стоял Мирон. Личико у него было воинственное и помятое. Слава вздохнул. Он злился, ему было обидно и больно, но так же он понимал, что простит его и примет столько раз, сколько Окси решит его кинуть. Эти дни, что он лежал в больнице, его постоянно навещали все, кто можно — медперсонал ненавидел его палату. Громкие и бесшабашные Славины приятели сломали спинку кровати и сорвали с петель дверцу тумбочки. Они смешили его так, что болели ребра, но он все равно ждал, когда открывалась дверь, что зайдет раскаявшийся Мирон. А тот даже не писал. Теперь вот это возвращение блудного жида. Нельзя сопротивляться, нельзя перелистнуть страницу. Потому что Мирон как стихия, как лесной пожар, сжигающий все дотла, как цунами, смывающее с лица земли деревни. Слава отстранился и качнул головой — входи. Окси, кажется, приготовившийся к долгой осаде, заметно растерялся. — Еду какую-нибудь купил? Жрать хочу, ничего нет. Замай только вечером будет. — Нет… я нет, — потерянно ответил Мирон оглядываясь вокруг, будто пакеты с едой сами собой могли появиться по одному его желанию в темной Славиной прихожей, — но я могу сбегать! Или давай закажем. Хотя нет, тебе, наверно, нельзя всякие вредные вещи. Я все-таки сбегаю. Наблюдать как этот успешный, самостоятельный мужчина растерялся, как мальчишка, вот, кажется, сейчас побежит в «Дикси» покупать ему курицу и мандарины, было очень приятно, пусть и стыдно. Он вернулся с двумя пакетами, ненормально оживленный, энергичный. «Моя заботливая еврейская женушка», — ласково подумал Слава. — Узнали по дороге? — Вроде нет. Ты бы лучше прилег? Я приготовлю что-нибудь. — Ты разве умеешь? Рассудив, что с бульоном даже такой как Оксимирон справится, Слава растянулся на диване в ожидании. Коху забрал к себе Ваня Фаллен на время Славиного больничного, её очень не хватало. Он привычно подслушивал как хозяйничает на кухне Мирон, еле слышно ругаясь и звонко роняя что-то на пол. Спустя где-то час Мирон принёс Славе горячий бульон в огромной голубой кружке и зашуршал пакетами. — Я купил тебе нормальный телефон, — сказал Окси как-то робко, с интересом оглядывая Славину неловкую позу на диване, задержался взглядом на длинных ногах. — Ээээээ, десятый айфон, я надеюсь? Эй, мое лицо здесь! — Славу почему-то ситуация страшно веселила. — Ну не десятый… у них там не очень выбор. — Когда ты успел вообще? — У тебя там есть маленькая «Евросеть» через дорогу. Долго что ли… — Охренеть. Теперь у меня есть самый настоящий богатый папик! Кормит меня, содержит. Кстати, где мои цветы? Мирон, бледный, все ещё не верящий, что его простили так быстро, аккуратно присел на диван, чтобы не перевернуть его. Погладил Славу по коленке и ласково-ласково сказал: — Давай-ка ешь, ляля, хватит пиздеть. — Хлеба сначала принеси мне! Да, да, мне можно хлеб. Потом давай фильм посмотрим. — Тебе не стоит глаза напрягать. — Значит найди какой-то, который можно смотреть с закрытыми. Погоди, сделай мне чай еще. И соли захвати, недосолен бульон! Командовать Мироном было очень приятно. Тем более, когда еще будет такая возможность. В полутьме горела гирлянда, красиво освещая острый профиль Мирона, он лежал, легонько привалившись к Славе, явно подавляя желание закинуть на него ноги. Фильм давно закончился, но они оба не двигались. Лениво было вставать и нормально расстилать постель. Слава, словно завороженный, оберегая несчастные ребра, приподнялся на локте, зачем-то закрыл глаза и нашел вслепую губы Мирона. Тот же замер на пару секунд, не отвечая, грудная клетка часто вздымалась, а потом начал целовать жадно, обнял за шею, щекотно трогал холодными пальцами затылок. — Устал? — голос у Мирона был хриплый, губы обветренные, розовые, зацелованные. Слава не слушал, что он говорит, только неотрывно следил за этим ртом, за тем как двигается язык, задевая кромку белых зубов. Он прижал Мирона покрепче к себе. Так они и уснули — оба наполовину одетые, сплетаясь ногами. Мирон вроде просыпался ночью, что-то невнятно бубнил, ходя по комнате, шумел водой в ванной. По всей видимости, он даже как-то ухитрился расстелить постель, потому что Слава обнаружил с утра себя раздетым до трусов, лежащим под чистым, пахнущим порошком, одеялом в пододеяльнике. Слава прислушался к себе: голова не болела совершенно, а ребра хоть и ныли, но боль эта была родная, привычная. Мирон во сне уполз к краю, лежал на животе трогательно, как ребенок, обняв подушку. Слава, благоговея, прижался к нему со спины, поцеловал плечо, потом маленькую родинку на лопатке. На голове пробивался тёмный короткий ёжик волос, трогать его руками, щекой, ртом было невыносимо приятно. Слава потерся потяжелевшим пахом о ягодицы, погладил бедра и бока, прильнул всем телом. Мирон проснулся и замер. «Хочет заверещать, что мне нельзя, что он не хочет, но молчит и терпит, сучка, чувствует свою вину», — догадался Слава. — Как спалось? — спросил он, влажно дыша Мирону в ухо. — Хорошо, только ты возился всю ночь. — То есть спалось хорошо, если не считать, что спалось плохо. Я тоже настрадался за эти дни. Мне положено что-то хорошее? — Возможно. «Не в духе с утра, все понятно, а я с ума схожу какой он. Наверно, умру, но у меня встанет, если он так будет ко мне прижиматься», — думал Слава, покусывая покрасневшую ушную раковину. — Может хоть в душ меня отпустишь? — не выдержал Мирон, однако, не пытаясь освободиться от ласк. — Давай, вали… — тяжело вздохнул Слава, отчаянно целуя его затылок, — ужасно какой ты чистоплотный, мне так не повезло. Мирон не вырывался, так что Слава продолжил трогать его покрывшуюся мурашками кожу, нырнул рукой к паху на пробу, немного удивился — стояло у Мирона крепко, головка была влажной, так что он продолжил, не получив вербального отказа. — Какой ты послушный сегодня, мне нравится. Окси в ответ так медленно и тягуче повел задницей — Слава тут же забыл, что хотел сказать еще. Он стянул одной рукой Мироново белье чуть ниже, погладил между ягодиц, задыхаясь спросил: — Можно? — Блять… «Это, наверно, значит можно», — решил Слава и обвел пальцем сжатую дырку, не погружаясь. Немного отодвинул в сторону бедро Мирона, тот был горячий, как печка, не сопротивлялся. Целоваться в такой позе было странно и неудобно, но оттого слаще, Слава в конце концов отчаялся и вместо губ начал кусать и облизывать все что попадется: плечо, загривок, шею. С шеей экспериментировать было особенно волнующе. Он успел уже позабыть как гортанно стонет Мирон, если начать кусать его под челюстью, как он изгибается и дрожит, если облизывать татуировку, спускаясь к кадыку. Он трахал его уже двумя пальцами, потеряв и стыд, и терпение, было сухо без смазки, но так, кажется, даже острее чувствовалось. По крайней мере Слава знал эту дрожь ресниц — если они так трясутся, значит все делается правильно. — Слав! — Мирон, по обыкновению, пытался командовать, но Слава понимал все его желания и так. — Попроси! — Слава… — Скажи. Слава схватил зубами мочку, втянул, облизал хрящик, протолкнул язык в ухо, а там внизу, погрузил пальцы в Мирона до самых костяшек. — Давай, скажи. — Вставь мне! — Моя детка, — он так завелся, что сам не заметил, как расцветил засосами всю шею Мирона и уже перешел на предплечья. Слава собрался встать и найти смазку с резинками, как вдруг его осенило. Он глупо расхохотался, прижавшись мокрым лбом к плечу. — Ты чего, совсем уже, хуйле ржешь, — прикрикнул Мирон с какой-то истеричной писклявой ноткой, явно недовольный промедлением. — Ты знаешь… — веселился Слава, — я ведь, как ты в Лондон тогда свалил, так гандонов и не купил. Скажи, пожалуйста, что у тебя есть. — Откуда бы! Я думал, ты меня с лестницы спустишь, — страдальчески завыл Мирон. Он помолчал, повернулся лицом к Славе и начал хаотично целовать его лицо, брови, нос. Потом переложил Славину ладонь себе на ягодицы и сказал: — Давай так. — Не, не могу согласиться, это ты в состоянии аффекта сейчас. — Само собой, — закивал Мирон, — я вообще как с тобой связался, не выхожу из этого состояния. Проверился в Лондоне, я чист, если что. Слава хотел сказать, что он про себя не особо в курсе, но как тут что скажешь, когда твой рот занят постоянно. Мирон, юркий, энергичный, умудрялся перебирать Славины волосы, нежно трогать живот, кусать подбородок и так водить сильной ладонью по члену, что у бедного Славика разве что искры из глаз не сыпались от такого напора. Безумие просто. — На, лови, тут под диваном валяется! — Мирон швырнул в ошалевшего от возбуждения Славу маленьким тюбиком смазки. — О, какой я запасливый! Они лежали на боку и, как старая семейная парочка, двигались аккуратно и неспешно. Без резинки Славе пришлось тяжело, потому что спустить он готов был прямо только вставив. Мирон туго сжимал его, сам нетерпеливо, но мягко подаваясь навстречу. Помогло то, что спустя несколько минут, Окси совершенно потерял над собой контроль и нечаянно сильно двинул Славе локтем по ребрам, боль немного охладила пыл. — Не брыкайся, крошка. Встанешь на коленки, мне так удобнее будет? Слава знал, что раком Мирон не любил — открытая поза, почти беспомощная, слишком откровенная. Они пробовали так до этого всего один раз, и то не больше пары минут, потому что Слава, сходя с ума от открывшегося вида, попытался одновременно входя, трогать растянутую дырку, часто вынимал член и смотрел на раскрытый вход. Мирон тогда развернулся и небольно, но обидно его ударил по лицу и они продолжили в другой позе. Сейчас казалось, что его можно уговорить, воспользовавшись положением больного и несчастного. Слава сглотнул набежавшую слюну, когда Мирон не особо изящно, но дико горячо прогнулся и встал на колени, не огрызаясь, не споря. Отставил задницу, только лопатки беспомощно ходили ходуном. «Охуеть, видно и его проняло», — подумал Слава, гладя белую поясницу. Он поцеловал эти беспокойные лопатки, шлепнул по ягодице и заработал бедрами тягуче, входя глубоко, на всю длину. Мирон взмок, и пот на вкус был соленым и пьянящим. Слава наклонился, взял в руку член Мирона — тот был почти мокрый и очень твердый. «Сейчас спустит», — догадался Слава, и правда, Мирон задышал чаще, вздрогнул и выплеснулся в Славину ладонь. Он догнал Мирона через пару секунд, воплотив давнюю свою фантазию, пометив его глубоко внутри. — Ох-хо… — немного отойдя, вздохнул Слава оглядывая что они устроили на простынях. Посмеиваясь, ребячески прикрыл ладонью Мирону глаза, — не смотри лучше, я сейчас за полотенцем схожу. — Слав, перестань! Я предлагал сходить в душ… — Мне вообще все нравится, мечтаю еще раз тебя так уломать. — Да чего уж теперь, все равно моногамия одна впереди. Слава хотел сказать столько… уточнить не шутит ли Мирон про моногамию, но на него смотрели так завороженно, что он решил смолчать и, переполненный чувствами, подорвался в ванную, словно у него ничего никогда не болело. Мирон валялся на кровати, расслабленный, утомленно прикрыв глаза и слегка прикрывшись одеялом. Слава смотрел на него будто не своими глазами: невысокий, компактный, все еще худой, хоть и с бочками и мягким животом, ноги, руки, пах, заросшие темными волосками. Он не старался быть сексуальным, быть желанным, это был совершенно обычный мужчина средних лет с большим носом, странными подвижными глазами навыкате. Не было в нем ничего, чем можно было залюбоваться, случайно увидев. И все же Слава любовался. У него сердце замирало и ноги дрожали, как хотелось прикоснуться, будто не он пятнадцать минут назад безраздельно владел этим телом, и не он оставил этот синяк на пояснице, удерживая слишком старающиеся подмахивать бедра. — Ты чего там стоишь, Гнойный? — Мирон недовольно сверкнул глазами, — иди сюда, не пялься! Он выхватил влажное полотенце, брезгливо обтерся, пока Слава аккуратно прилег на самый краешек, чтобы не потревожить. — Из меня подтекает, очень мерзко, — Мирон морщился. — Спасибо, что поделился, приятель, у меня, кажется, снова встал. — Серьезно? В итоге это закончилось очень долгим вторым разом, потому что Окси, лежа на спине, сильно сжимал ногами Славины ребра, хоть и пытался себя контролировать в начале. Потом же, когда Слава начал входить резко, с громкими шлепками плоти о плоть, контроль был утрачен. — Все! Больше сегодня не смогу, сразу предупреждаю, так что тебе лучше остаться до завтра, — еле выдавил из себя Слава, опустошенный и счастливый. — Перетрудился, бедняжка, ну ничего. Я никуда и не собирался, за больным нужен надлежащий уход. Съезжу трусы чистые возьму и вернусь. — Зачем трусы тебе? Оставайся, выберем тебе что-нибудь из моего. Жалко, конечно, что антихайп трусы не делает, нужно расширить ассортимент. В оксишопе есть трусы? Помню, что даже сережки были… Мирон в ответ на Славину болтовню только легонько хлопнул его по бедру и подорвался в сторону ванной. Слава даже толком на зад его не успел попялиться. Из окна ощутимо дуло, разгоряченная кожа на сквозняке быстро стала гусиной, Слава залез под одеяло по самые брови и уснул, надеясь что когда проснется, Мирон все ещё будет здесь, в его квартире. Раздраженный бардаком, суетящийся, но как всегда грубовато-ласковый. Пахло подгоревшим тестом. Слава проморгался, растер и без того красные глаза и встал. Кое-как нашел свои вчерашние трусы в складках постели, двинулся на кухню. Пол под ногами неприятно прилипал, но на душе было светло. — Ты что-то сжег? Мирон посмотрел на него тяжело, но все равно подошел, пригладил Славины растрепавшиеся волосы. — Понял, ни одной шутки про сожжение при еврее. — Слава, ты вроде иногда неглупый парень, а порой я сомневаюсь, что тебе ментально больше пяти лет. — Это бы значило, — промычал Слава, ухватив с тарелки кусок жареного теста неправильной формы, — что ты педофил. Зачем ты сам себя панчишь? Вкусные оладьи, кстати. — Это блины, — сдерживая улыбку сказал Мирон и закатил глаза, — типа панкейки, слышал про такое? Слава взял еще один «панкейк», он был ну такой себе, но остановиться было невозможно. — Что, даже про то, что слишком толстые не пошутишь? — Да, люблю чтоб потолще! — Вот, теперь другое дело! Вижу, человек проснулся. Мирон встал, набрал в старенький, покрытый накипью чайник воды, щелкнул кнопкой и, пока Слава думал выдержит ли его настрадавшееся тело, если сейчас потянуть Мирона на себя и усадить на колени, он сам подошел ближе и бережно поднял вверх Славино лицо. — Синяки кстати почти прошли, а вот тут, — Мирон ткнул под скулу, — шрам останется, скорее всего. Слава придумывал шутку про то, что шрамы украшают мужчину, как вдруг все мысли, словно волной смыло что-то огромное, всепоглощающее, стихийное, он не мог дать этому названия, потому что никогда раньше не чувствовал подобного. Мирон все еще мягко придерживал его голову теплыми ладонями, он чувствовал ток его пульса на кончиках пальцев, и смотрел на Славу не моргая каким-то потусторонним взглядом, внимательно, будто пытался что-то прочитать в его лице. Начал говорить тихо и вкрадчиво. — Когда летел сюда, уснул в самолете, хотя вообще не люблю там спать... но так вот, сон такой приснился, что еду в поезде, рядом стоит черная сумка, такая потрепанная жизнью и пахнет от нее землей. По всему выходило, что она моя, но у меня и сумок никогда не было, я всегда с рюкзаком. Так что я открыл ее, а там, Слава, на дне из черноты блестят твои глаза. Голова там твоя лежала, Слава. И смотрит на меня вот как ты сейчас: пытливо, выжидающе, загадочно. Я почему-то совсем не удивился, наоборот, как-то сразу понял, что мне с твоей головой делать. Я ехал из города, места за окошком мелькали знакомые, так что я вышел на одной из станций. Сквозь лесок тропинка меня вывела к озеру — уже сгущались сумерки и водная гладь так красиво глянцево блестела. Я даже не трогая, чувствовал какая холодная там вода. Через сумку будто чувствовался твой взгляд, ты следил за мной, Слава, подсказывал куда наступать, чтобы я не споткнулся в глубокой прибрежной траве. Я стоял у воды и не решался. Я знал, что нужно делать: взять голову и опустить в блестящую воду, но не мог, просто не мог… Мне хотелось вытащить твою голову из сумки и целовать, целовать, пока силы есть, пока сам я не умру, здесь, у этого озера. Я медлил, я покрылся ледяным потом, я понял, что никогда больше не услышу твоего голоса, твоих ленивых интонаций, странного смеха… Проснулся в общем. Уже сели в Питере. Наверно, я так и не смог выбросить голову… Слава сидел зачарованный, не мог ни расхохотаться, ни зарыдать, пальцы Мирона дрогнули, поднялись вверх, зарываясь в волосы глубже. Они так и смотрели друг на друга, пока не щелкнул вскипевший чайник, словно вернув их сюда, на землю из мутного сна. Слава ухватился за руку Мирона, поцеловал в центр ладони, потерся щекой с пробивающейся щетиной. — Сделаю чай, — сказал Мирон, отводя глаза. Но Слава только крепче обнял его, уткнулся головой в живот, дыша знакомым запахом. За окном шумел мир. Слышно было, как хохочет ребенок на детской площадке, где-то в соседнем дворе впустую выла сигнализация. «Мой, — подумал Слава, — мой, никуда его не отпущу, если даже он меня не смог». Мирон будто услышал его мысли, поцеловал в макушку и расслабился. На столе остывали подгоревшие блины, день только начинался.