Не смешивай общественное и личное.

Они непримиримые враги, и это пора принять как данность, привыкнуть. Сами же растоптали сторге и эрос, сожгли, полив отборной бранью, похоронили пепел под плодами политической борьбы, чтобы разойтись, на прощанье не протянув друг другу руки. Спор переносился с пленума в кабинет Троцкого, который из пламенного Льва Революции превратился в блюстителя качества советских гвоздей, потеряв весь свой авторитет, стал лишь призраком былых времён. Казалось бы, зачем его давить ещё сильнее, он же стоит на краю политической (а то и реальной) могилы, заботливо подготовленной Сталиным. Феликс имеет чистые руки и холодную голову, но он его любил так же фанатично, как сейчас ненавидит, как борется с собой же. Зачем продолжать крушить его, если можно прижать к себе его голову, запустить костлявые пальцы в густые смоляные кудри, пахнущие одеколоном? Но уже нельзя, он не позволит. Дзержинский навсегда останется в его памяти фанатиком, едва ли не сталинской подстилкой, а раньше был любимым Фелеком с самыми добрыми усталыми глазами. Троцкий в памяти Феликса — политическая шлюха, плетущая интриги внутри партии, а когда-то ведь был самым милым Левой, так мягко и ласково улыбающимся только для него. Ничего не вернуть. Юзеф не может даже швырнуть Бронштейна на постель и, поставив на четвереньки, грубо иметь, сжимать пальцы на бёдрах, оставляя синяки, а потом тянуть за влажные от пота волосы, слушать то, во что превратился тенор, которому внимали многие — лишь сдавленные гортанные стоны, скулёж через стиснутые зубы, шипение. Но не мог превратить их ложе в место преступления, не мог так поступить со Львом — ценна память и этот мимолетный взгляд на пленумах, в котором за отвращением и презрением, гневом и горькой усмешкой читается один и тот же посыл: «Как ты изменился, Фелек? Что с тобой стало?». И взгляд голубых глаз даёт разряд по телу Железного Феликса. Любовь (как пафосно!) их была подобна пасодоблю. Танец сближения: грубость и похоть, без вздохов и поцелуев — удовлетворение своих желаний, коллонтаевский «стакан воды». Лишь наркомвоен, раздвигающий согнутые ноги и шепчущий: «трахни меня», и Дзержинский, исполняющий приказы снова и снова. Танец сближения: нежности, объятия, поцелуи, умиротворение, самые тёплые из улыбок, хотя, казалось бы, никто из них к этому не способен. У обоих в груди екнуло, они считали, что так правильно и, возможно, что это лучший период их жизни, когда с поддержкой любимого человека, каждый чувствовал, что может двигать горы и переходить вброд моря. Музыка отыграла, а лучшей паре все аплодируют — танец кончен, а танцоры разошлись. Так и Троцкий с Дзержинским отдалялись друг от друга — чертова политика! — отдалялись и наконец стали показывать неприязнь друг другу. Но разве нельзя Феликсу пригласить Льва на ещё один танец? Построить на руинах новое и лучшее? Как весной голые ветки одеваются листвой, так и убогая неприязнь вновь сменится сторге и эросом. Феликс проснулся по будильнику и сорвал листочек на календаре. Двадцатый день июля, лето в разгаре — душно, солнечно, жарко. Дзержинский выглядел совсем измотанным и печальным, бледным, но по своему обыкновению не придал этому значения. Сегодня решающий день: он должен наконец признаться Троцкому, что все должно быть по-прежнему, как раньше. На пленуме он будет громить оппозиционеров не за то, что они оппозиционеры, а за конкретные проступки. На миг лицо Феликса, застегивающего пуговицы рубашки, просветлело: он представил, как обнимет Троцкого как раньше, станет играючи наматывать на тонкие пальцы жесткие пряди. Лев же тихонько поцелует Феликса в плечо и положит маленькие ладони ему на спину, а взгляд перестанет быть таким колючим и высокомерным. Они тепло улыбнутся друг другу — они полные дураки, раз не сделали первый шаг раньше. Каждый из них почувствует давно забытый уют, каждый поймёт, что цветы все же лучше пуль, каким бы жестоким ни было время. Дзержинский поднялся с места, нарочито твердым шагом прошел через зал и встал за трибуну под поддерживающие аплодисменты, положил несколько листов, прочистил горло и начал говорить. Троцкий напряжённо слушал прекрасный, чуть хриплый баритон Дзержинского. Голос его покорил Льва ещё с первой встречи в Качуге, стал любимой музыкой, спокойной, гипнотической и успокаивающей. А сейчас спокойствия не было вообще. Выступление было резким и острым, он громил ненавистного Пятакова, принадлежащего к оппозиции. Но Лев ценил эту фанатичную преданность, ценил этот огонь в глазах, неистовый и сжигающий, когда дело касается оппонентов, и тёплый и ласковый, когда Железный Феликс все же позволяет себе ненадолго выбрать личное вместо общественного. Опять спор, переход на личности, оскорбления, грязь, словесная потасовка вместо дуэли. И Лев продолжал выплевывать едкие замечания с какой-то внутренней мукой. Сейчас сердце Троцкого пропустило удар — искры зеленоватых очей Дзержинского вдруг стали более тусклым, взгляд быстро поднялся к потолку и вернулся обратно, а рука прижалась к груди, вздымавшейся чаще. Затем ещё и ещё, потом две ладони сразу; после каждой фразы — мучительный вдох; лицо неестественно бледное, будто гипсовое. Все решили, что это уместный и красивый ораторский жест, но у Троцкого внутри что-то оборвалось. Дзержинский ему не враг, совсем не враг, пора перестать смешивать политику с тем, что у них в сердцах; пора вспомнить то, что было раньше, понять, что прошедшее время здесь не приговор. Ничего ведь на самом деле не похоронено, лишь спрятано на чёрный день глубоко под пеплом; оно есть и будет, а не только было. Троцкий пришёл к выводу, что не все потеряно. Голубые глаза Льва встретились с зеленоватыми — Феликса, и Лев дрогнул. В мимолетном взгляде было столько нежности, столько тоски и раскаяния, будто этот взгляд был последним. Бронштейн одернул себя: к черту все, к черту! ты себя накручиваешь, почти устраиваешь истерики; ты ему не нужен, забудь, забудь-забудь-забудь. И Феликс просто жестикулирует, а если и нет, то он перенесет все, он стойкий. Стойкий? Спаси себя, Феликс, а я помогу, рядом буду, всегда и точно, что бы ни творилось на верхушке партии. Наши чувства сильнее десяти, тысячи, миллиона Сталиных, ты мне веришь? А смерти они сильнее? Не молчи же. Смерти сильнее? Едва закончив свою речь, Феликс сошёл с трибуны и выскользнул в коридор. Звучали громкие и дружные аплодисменты. Его душила грудная жаба, он лег на диван в соседней комнате. Подоспевшие врачи стали щупать пульс. Почти не слышно — тихую дробь играет жилка на запястье, глухо вторит сонная артерия. Неужели железных людей не бывает? Троцкий не мог сидеть спокойно на своём месте, постоянно задумчиво закусывая губы, хмурясь. Не может даже попрощаться, даже взглянуть в дверную щель на того, кому так плохо. Чего же они так медлили? Лев пытался унять панику, но не мог побежать в соседнюю комнату. Для партии они никогда не были друзьями, а теперь казались врагами, готовыми при случае предоставить оружие для политического самоубийства. Лев, что ты делаешь? Зачем травишь себе душу? Я писал из Варшавской цитадели своей дорогой сестре Альдоне: «Отчаяние мне чуждо… Я жил недолго, но жил», а теперь с этими словами к тебе обращаюсь, Левушка. Оба дураки, но это будет тебе уроком — не смешивай общественное и личное. Скажи, какой вообще из меня политик? Теперь же будь счастлив. Феликс встал с дивана и пошёл по коридору. В побелевших руках портфель, ручку которого он сжал с каким-то остервенением, будто боясь, что выронит. С тихим «я сам могу» он не отдал свою ношу. В квартире Феликс пытался расстелить себе постель, остановив Софью Сигизмундовну — с пересохших губ сорвалось неслышное «я сам». Слабость для тебя — позор, верно, товарищ Дзержинский? Огонь летал огонь горел летал устал летал и пел Мгновение — и Железный Феликс упал замертво между кроватями, вперив остекленевший и потухший взгляд зелёных глаз куда-то на карниз под потолком. Недвижимый и бездыханный Феликс казался ненастоящим; может, это просто излишне натуральная кукла, которая была прикрытием для побега? Но нет. Это погасший огонь, когда-то согревавший большое количество людей, казавшийся вечным. Остывающие угли, гильза от патрона. Вечером Троцкий нервно ходил по квартире, раздумывая. Острый ум сейчас отказывался давать ответ на вопрос «что делать?». Лев решил, что терять нечего — надо идти к нему, сделать первый шаг; может, не все потеряно? Только Лев направился к двери, как тишину разрезал пронзительный звук телефонного звонка. Бронштейн вздохнул и повернулся к столу, взял трубку. — Лев Давидович, Дзержинский скончался! — кто-то истерично и шокировано шептал в трубку, Троцкий даже не узнал голос, который отдавался в висках двумя словами так настойчиво, что хотелось пустить себе пулю в лоб — выпустить голос на волю. Но Лев лишь прикрыл глаза одной рукой, второй держа трубку у уха. Губы его искривились, он судорожно вздохнул и потерянно прошептал: — Неужели ты сгорел, славный Феликс? В ответ ему лишь гудки из телефонной трубки.