emmit fenn - painting greys
У Питера есть этот старый кассетный проигрыватель: крошечная разваливающаяся вещица; Тони терпеть его не может – проигрыватель дарит ему ледяную крошку на коже от воспоминаний о времени, когда он зарывался пальцами в ленты плёнок, путая их, разрывая, пытаясь создать нового бога; а еще у Питера есть десятка заполненных кассет. Для Питера это лучший вечер из всех: слушать их до скрипа пыльных внутренностей, спрятавшись среди тишины блеклых комнат до тех пор, пока пленка не перестает поддаваться в постоянной идеальной цепочке движений, начинает заедать, сбиваться с четкого ритма, превращая человеческие голоса в скрипы шестеренок. У него много кассет, каждая из них заботливыми пальцами – в футляре, подписанная перманентным маркером, что пахнет слишком резко и остается черными предательскими всплесками чернил на бледной коже дрожащих нервных пальцев. И иногда Питер прячет их под рукавами и под столом, настигнутый врасплох смущением и стыдом, дурацкой глупостью, окрашивающей его лицо расплывчатыми бордовыми цветами – как очередной закат/рассвет за окнами Башни, потому что они, конечно, постоянно не спят и встречают его. Тони никогда ничего не говорит – не знает, нужно ли, прячется за чашкой кофе, что обжигает до горького трепета в груди; дарит Питеру пару мгновений понять, что Тони никогда, черт, его не осудит, что бы не случилось; и Тони принимает это, как каждую крошечную часть, что делает Питера Питером, что дарит ему свободу и смелость носить дурацкие пуловеры, любить старый джаз и слушать кассеты в двадцать первом веке. Тони никогда ничего не говорит – теперь они вообще мало, когда разговаривают, и он не знает, что это дарит ему: облегченье или беспокойство, которое константой зудит под его кожей; потому что его пальцы тоже дрожат постоянно, с того вечера, когда Питер оказался на его пороге с дождевой водой, стекающей по плечам, и с дурацким проигрывателем. Он не отец – тем более, не его отец (Говард-монстр), он лишь Тони – с дырой в груди и тысячью психологических проблем, пред которыми бессильны любые переплетения молекул и сотни часов в уютных светлых кабинетах, с чужими грязными пальцами в его голове. Он не знает, как растить кого-то и как научить тому, что мир не всегда самое гадкое место в мире – как он может научить тому, во что сам не верит; и он гений – но не знает тысячи вещей, как в те моменты, когда Питер замирает у края балкона, прижавшись к поручню так близко, что Тони даже сквозь проем окна и слой одежды видит острые вершины выпирающих позвонков хрупкой спины. Господи Боже, потому что он не знает, как сказать, что у него тошнота подступает к горлу, а он не пил уже целых шесть долгих месяцев, но он смотрит на Питера, у которого дрожат руки на хрупком слабом поручне, и он может думать лишь о том, что даже пауки погибают, пролетев десятки футов, потому что нью-йоркский асфальт никому не дарит милости. Любопытство дрожью селится в кончиках его пальцев, он выжигает его раскаленным металлом и снова путает ладони в пластырях – и тоже прячет их под столом, улыбается измученно, теперь Питер редко что замечает – лишь всегда видит его пальцы и бессонные ночи в дрожи век; и, конечно, это абсолютная трусость, но молчание – это побег, а не решение проблемы; но здесь больше нет никого, кто мог бы его в этом обвинить. Поэтому Тони делает то, что умеет лучше всего – приспосабливается, притворяется, что умеет каждую мелочь на свете – и всегда выключает камеры, когда Питер исчезает в лифте и спускается лишь на три этажа ниже; а Тони притворяется, что не знает о комнате, в которой он нашел свое убежище, что пахнет пылью и слишком старыми воспоминаниями, чтобы коснуться их руками. (вечные черно-белые фотографии, неаккуратными старыми кожаными альбомами в серых картонных коробках без подписи, без привязки, словно лишь хлам, словно пыльный чердак, полный сантиментов, которые не сгорят в огне; дурацкие ужасные темно-бардовые пыльные шторы, что замыкают внутри весь свет из огромных неуместно новомодных окон) Боже, он ведь все детство ненавидел эти шторы.***
И, конечно, Тони несомненно гений, способных создавать вещи, которые слишком огромны для обычных сознаний, и он обожает свою жизнь – и свой дорогой кофе, который по вкусу как вся Бразилия и обычные жизни, которые ему никогда не познать, как тишина в его голове, что не взрывается осознанием того, что Вселенная переживет миллионы лет, прежде чем найдет ответ – а все они уже будут мертвы сотни световых лет; но иногда Тони просыпается – и за окном Нью-Йорк рыдает дождем разочарованных поколений, и кофе по вкусу лишь как обычный кофе, и это один из тех дней, когда Тони вовсе не гений, лишь старый пьяница, который забрался выше все остальных – и именно поэтому остался один; иногда ему просто хочется признаться всему миру, скинув очередную улыбку и дорогой костюм, который липнет к нему, как вторая кожа – ему хочется сказать, что он вовсе не самый большой умник в комнате, а лишь глупый счастливчик со шрапнелью в груди и таким огромным эго, что мог бы сместить планету; он просто счастливчик, что добрел до Лас-Вегаса с последним пенни за душой и сорвал джек-пот лишь по стечению невозможностей и клише. Иногда Тони кажется, что он сам – чертов пафосный Лас-Вегас, который ослеплен лишь своими огнями, смехотворная ошибка посреди вечной изящной пустыни, как первокурсник, напяливший смокинг на обед с профессорами; потому что ночь всегда заканчивается – и все спотыкаются о грязь и мусор, теряются среди серых грязных улиц, которые пахнут дешевым бурбоном и героином, и сепсисом; потому что утром – все иллюзии исчезают за солнечным светом, и никто больше не хочет здесь оставаться; потому что Лас-Вегас – не очередное чудо, что расцвело посреди пустыни, а лишь собрание богатых идиотов, что готовы загубить свою жизнь в погонях за обещаниями. Просто иногда он не великий Тони Старк, а лишь гадкий Лас-Вегас, пустой и бездушный, и только на один день; и в такие дни ему становится сложнее дышать – а он дышит глубже, просит Пятницу проверить его легкие, и у него так сильно дрожат руки, словно ему снова девятнадцать, и он снова подсел на кокаин, и он точно знает, что он самое большое разочарование в жизни. В такие дни он натягивает рваные джинсы, перебирая выбившиеся пряди нитей на коленях; а тремор рук прячет полным бокалом лучшего виски, который все еще остался в доме – и не делает ни глотка, часами сидит в тишине своей мастерской, холодный кафель обжигает его босые ступни, и он почти заставляет себя думать о том, что Питер, наверно, давно проснулся – и не застал его на кухне, и, наверняка, даже не позавтракал, снова сидит посреди пустой кухни, и даже не прячет дрожь пальцев; и он пытается заставить себя чувствовать вину – но может лишь думать о кассетах, который Питер мягко перебирает пальцами каждый вечер – они отвечают ему щелчками пластика, он мягко мычит под нос, мягко дышит; заключает и находит мир с самим собой, устанавливается собственные границы, что держат его сознание в реальности; не позволяет себе сойти с ума (потому что Тони тоже слишком сильно хочется поддаться этому сумасшествию, что зудит под кожей яростью и ясным осознанием, что ему нечего терять). Но он не отец Питеру – и не собственный отец к тому же, не чертов жадный монстр. Поэтому он выпивает холодный кофе, поднимается на ступни, онемевшие от холода, и всю поездку в лифте пытается вспомнить, как работают мышцы его лица, и его улыбка похожа на гримасу, но это хоть что-то; потому что Питер сидит на кухне, завтракает шоколадными хлопьями, смотрит утреннее бесполезное шоу по телевизору, и машет ему бледными ладонями, едва увидев его (а на изгибах суставов его пальцев снова расплескалось темное чернило, и это, почему-то, дарит Тони надежду). И Тони пытается не думать о том, как сильно Питер похож на мальчика на черно-белых фотографиях, которые утонули под лавинами многолетней пыли среди серых бездушных коробок и уродливых темно-бордовых штор. И у Питера сегодня хороший день – он смеется, неуклюже врезается коленями в стул, едва не расплескав кофе, и смеется лишь громче – скулы окрашиваются бардовыми брызгами Нью-Йоркского рассвета. И улыбка Тони немного меньше становится похожа на гримасу.***
И Тони не так часто приходится видеть этот ужасающий проигрыватель, только в те вечера, когда пальцы Тони предают его, и он проводит вечера, забившись на огромный диван посреди собственной гостиной, пока Джарвис снова ставит какой-нибудь фильм, от которого его не стошнит; это вечера, когда Тони зарывается в раздражение и жалость к самому себе, когда ему слишком сложно находить свет и надежду среди кошмаров о вечной тьме, которые поглощают его чаще, как только приходит осень. Питер всегда приходит в гостиную в эти дни, может, он проводит здесь свой каждый вечер, Тони не знает, он ведь, Господи, не следит за парнем, как абсолютно сумасшедший. И Питер приходит со своим проигрывателем, со старыми скрипящими на изгибах наушниками, которые опутывают его шею, и с этой мягкой улыбкой, которая скорее попытка избежать разговора, чем хорошее настроение. На нем всегда свитшоты, что больше, чем изгиб его плеч, свисают мягкой серой тканью, обнажая хрупкие ключицы, рукава такие длинные, что глотают тонкие пальцы целиком. И принты никогда больше не полоски и звезды, больше никогда не Капитан Америка в своей доисторической смехотворной форме – теперь только Железный Человек, только он, красная грозная броня, блеск металла брызгами белой краски. И Тони. Вместо того, чтобы быть благодарным, он просто предпочитает никогда не говорить об этом. И Питер, почему-то, никогда не забирается на диван – садится на ковер перед ним, поджав ноги, острые колени среди длинного ворса мягкого ковра; он, почему-то, никогда не садится рядом – зарывается пальцами в ковер, ближе к экрану, который освещает его образ, его хрупкий образ, и иногда Тони слишком больно смотреть – но они тоже никогда не говорят об этом. Они мало, о чем говорят вообще, то есть, о том, что способно разрушить это шаткое призрачное равновесие, что равносильно спокойствию, которое повисает вокруг них, словно дорогой фарфоровый сервиз, которого нельзя касаться, даже если очень хочется. Сегодня Тони не хочется – сегодня у него лихорадочный зуд в кончиках пальцев и на корне языка, который требует пару бокалов виски, и сегодня у него слишком много собственной гадкой жалости, чтобы открыть глаза и рот, и попробовать избавить Питера от его монстров, которые прячутся в этом характерном напряжении плеч и дрожащих пальцах, которые беспомощно цепляются за хрустящие кнопки проигрывателя. Тони ничего не говорит – переводит взгляд на экран, притворяется, что смотрит. Питер смотрит фильм тоже – но не слушает; сидит, откинув голову на край дивана, но его уши закрыты наушниками, и он улыбается, беззвучно шевелит губами. И этот кассетный проигрыватель, наверно, даже старше Тони (ему не нравится думать об этом, потому что иногда он начинает считать время световыми годами, и помнит тьму слишком отчетливо, и тогда он знает, что старше любой Галактики, и это ужасная мысль). Он оцарапан с каждой стороны, старый крепкий пластик, черная краска осыпается постепенно – с каждым прикосновением, и Тони видит черный маркер, что пытается залатать пробоины – чертов Титаник; кнопки заедают, перематывая пленки, врезаются в основу с раздражающим треском, и Тони морщится, перестает притворяться, что ему действительно нравится «Общество мертвых поэтов». И это просто плохой день, когда тьма кажется слишком близко и ему кажется, что он должен сделать хоть что-то, нарушить равновесие, которые не ведет ни к чему, когда он говорит: — Эй, Пит, зачем ты все еще таскаешь эту старую груду металла? Мы могли бы создать для тебя что-то лучше, вместе, в мастерской, м? И Питер отшатывается, сбивается с очередной истории, что гордостью упирается в кадык и разрывает гортань, что-то о его новом эксперименте; сбивается – плечи взлетают вверх, брови тоже, а в глазах распадается бесконечность несчастья; он хватает проигрыватель так резко, словно Тони собирается забрать его, прижимает к груди – но у парня это выражение лица: словно он уверен, что не удержит его, словно Тони заберет его все равно. И так просто иногда случается, даже когда Тони этого не хочет – забывает сколько парню лет (его возраст не посчитать расстояниями меж планет – недостаточно интервалов; и Тони просто ненавидит космос). — Нет, но спасибо, мистер Старк – говорит он; и Тони знает, что Джарвис найдет его спустя полчаса, и где его никогда не будет искать Тони. И Тони привык чинить вещи и нарушать чужие границы, но остается на месте, закрывает глаза. Не важно, что говорят журналисты – он умеет понимать людей, даже если слишком хорошо притворяется, что нет. (А Питер уже несколько месяцев звал его только Тони, избавившись от неловкости и горечи в уголках губ – и это чувствуется как шаг назад, как целая пропасть, как одиночество; как бесконечная тьма открытого космоса).