the irrepressibles - in this shirt
Они прилетают в Лас Вегас на закате – Тони так сосредоточено смотрит в иллюминатор его бесполезно дорогого личного самолета, что от переливов бардового кружится голова и получается думать лишь о Кровавой Мэри, горьким сельдереем на кончике языка; это все равно не срабатывает – Питер сидит, вцепившись в подлокотники кресла и не отстегивает ремень, даже когда пилот преувеличенно вежливым голосом сообщает им все детали их полета, а в динамиках его голос хрипит как все те старые кассеты, что в старом плеере. Тони вздыхает, закрывает глаза и откидывается на спинку сиденья, прижимается затылком к скрипящей коже. Он не знал, что Питер боится летать – они разговаривают слишком мало, чтобы пропасть меж ними дала возможность забросить хотя бы деревянный шаткий мост. Мышцы в его шее ноют от старой усталости, которой больше лет, чем его часам, что тяжелым грузом на левом запястье, и Тони рассеяно водит пальцем по блестящему золоту – он никогда не любил часы; он даже эти купил лишь потому что Роуди сказал, что каждому манхэттенскому богачу нужны часы, которые стоят как небольшой милый дом с белым забором вокруг. Самозванец в костюме миллионера. У Питера, конечно, уши спрятаны за потертыми кругами старого пластика, а взгляд – на противоположных пустых креслах. Он выглядит плохо – бледным и уставшим, и, может, Тони не единственный кто слишком плохо спит, чтобы притворяться, что кофе все еще помогает. Он, конечно, об этом его тоже не спрашивал, как и том, хочет ли он в чертов Вегас, любит ли он эти грязные шумные города, что абсолютные пустышки по утрам. Тони ничего не спрашивает вообще – молча делает собственные выводы и строит планы спасения. Герой в костюме самозванца. Питер беспокойно ерзает, словно чувствует его взгляд, но не оборачивается – лишь сжимает и без того бледные губы, вздыхает так тихо, что едва ли тревожит воздух вокруг. Даже если бы Тони спросил – Питер не сказал бы правду, потому что в огромном доме, полном телевизоров, еды и беспорядка, он такой же чужой, как и на другом конце Штатов. Обычный мальчишка, которому теперь даже костюм героя велик и недостаточно тесен одновременно. — Пит, – говорит Тони тихо; Питер его услышит – он может притворять сколько угодно, но паука из сердца не выгнать просто так. — Мы все еще можем развернуться обратно в Нью-Йорк, еще не поздно. К тому же, в Вегасе нас не ждет ничего особенного. Питер слышит его – хрупкие плечи взлетают вверх, подбородок врезается в ключицы. Он одет тоже совсем не для Лас Вегаса – огромный привычный пуловер, растянутые серые спортивные штаны и кроссовки, которые ему купил точно не Тони. Питер качает головой коротко – так, словно стыдится отказывать. — Все в порядке, мистер Старк, – бормочет он в ворот своей толстовки и все еще не оборачивается, лишь крепче сжимает пальцами плеер, утонувший на его коленях, когда самолет резко ныряет вниз, начиная посадку.***
С Питером всегда сложно потому что Тони совсем не из его мира. Их разделяют черные дыры и другие измерения, в которых пиццу разрешают заказывать лишь на выходные, и гигантские плюшевые медведи не способны решать проблемы. Для Питера деньги – гигантский пугающий монстр, что лишь дарит ему неудобство с каждым шагом, которым он подбирается ближе. Тони много видел таких людей – они так воспитаны. И он не знает, как объяснить Питеру, что все деньги мира свалятся к его ногам, если он захочет. Потому что Тони знает, что Питер этого не захочет. Для Питера счастье – крошечная квартирка в Бруклине, нелепый кредит за пять лет в самом дешевом университете штата, по которому он, конечно, никогда не опоздает со взносом, и работа на пол дня в крошечной пиццерии. Хотя, это, конечно, тоже всего лишь его слепые пустые предположения. Питер молчит все время, когда лифт беззвучно скользит на самую верхушку отеля, а Тони наблюдает, как с каждым метром вверх сквозь стеклянные стены восстает Лас-Вегас и думает о том, что для того, кто до ужаса боится космоса, он слишком одержим высотой. Питер наблюдает сквозь стекло тоже, забившись в самый угол, натянув капюшон на хаос светлых мягких волос и спрятав кончики пальцев в рукавах. А солнце освещает его силуэт, и Тони не видит его лица, но что-то сжимается у него в груди прямо за сеткой шрамов. Он не помнит, как это – не осознавать своей красоты, не владеть собственным телом как лучшим из инструментов, не верить, что он способен покорить всю Вселенную. Тони не помнит, как это – быть настолько молодым, чтобы недооценивать себя. Питер занимает кровать, что ближе к двери, оставляет ему ту, что у огромного окна в пол и которая, наверняка, каждый рассвет превращает в настоящий ад, и сначала Тони хочет поспорить, но потом лишь вздыхает и говорит, что ему нужно переодеться. И в ванной чувствует себя трусом, смотрит в собственные усталые глаза в отражении зеркала, щурится на лампу под потолком. Он чертовски устал, это правда. Ему бы бутылку лучшего виски, нарочно проиграть пару сотен в казино и кадиллак, что скользит бесшумно сквозь пустыню. Ему бы что-то проще, что-то из прошлой жизни. Но. Он умывается ледяной водой, запускает влажные замерзшие пальцы в беспорядок прядей своих волос. Сменяет сковывающий костюм на серую футболку и протертые светлые джинсы и пару минут в тишине смотрит на самого себя. Обещает не видеть себя в Питере. Обещает не видеть Питера в себе. — Пит, одевайся и поспеши. Я собираюсь показать тебе все ужасы грязного утреннего Лас-Вегаса, чтобы научить тебя ценить его тьму. – Он врывается обратно в комнату с широкой улыбкой и беспокойными движениями рук. Пит, конечно, всегда видит его деланные улыбки и неправду, что он прячет за сарказмом и слишком громкой музыкой. Но у них одинаковая политика к этому – молчание, отведение глаз. Питер сменяет толстовку на синюю огромную футболку, у которой на левом плече прячется черный паук тонкими линиями, и Тони задерживает дыхание. Это немое правило, что прозрачностью занимает всю комнату и придавливает их к стенам – «Паучок» замирает на изгибе языка, и он проглатывает слоги и не разрешает себе даже думать об этом. По дороге вниз, Питер прислоняется спиной к стеклянным стенам и задумчиво наблюдает, как плавно сменяются зеленые цифры этажей, пока они скользят ниже и ниже. У него абсолютно беспристрастное лицо – ни движений, ни нервной дрожи, и Тони давно это заметил: слишком стойкое выражение лица, чтобы быть настоящим. Тони не натягивает очки, хотя хочет спрятаться. 22 21 Пеппер бы дала ему подзатыльник, а Роуди смеялся бы, как всегда. Тони вздыхает, поджимает губы и заставляет себя дышать ровнее, заставляет не превращать это во что-то большее, чем стоит. Заставляет себя быть благоразумным взрослым, которым ему приходится быть с тех пор, как он подписал бумаги и взял абсолютную ответственность за другого хрупкого человека. — Послушай, Пит, – говорит он, вздыхает. — Я знаю, что обидел тебя, вчера, несколько дней назад, и тогда много недель до этого. – Питер оборачивается резко, хмурится, распахивает губы, но Тони лишь вскидывает ладонь и притворяется, что она не дрожит. — Нет, не отрицай. С тех самых пор как тебе пришлось жить со мной – это все, что я делал. Знаю, что я был ужасным другом, наставником и, кхм… Я подводил и все еще подвожу тебя, и мне жаль, правда, очень жаль. Но я постараюсь сделать все, чтобы исправить это. Тишина, что повисает после его слов, захватывает его и давит на кадык – Тони оправдывает, что это лишь перепад давления, что во всем виновата близость пустыни, к которой они скользят ближе и ближе. Питер смотрит на него, распахнув глаза, но молчит, крошечная морщина пролегает между бровей – и это забавно: каждая морщина Тони размером с кратеры и каньоны. 3 2 1 И, может, Тони тоже понимает, почему все эти родители верят в лучшее и закрывают глаза на кошмары, что ждут их детей, почему они хмурятся и седеют в тридцать, и почему думают, что знают все, когда Питер улыбается, мягко и коротко, смущенно опустив глаза к полу, когда двери лифта бесшумно разъезжаются перед ними, и он говорит: — После тебя, Тони. Они завтракают в слишком дешевой закусочной, рядом с заправкой на самой окраине города, и Тони до сих пор понять не может, почему и как они оказались именно здесь. Кофе обжигает язык и горечью повисает где-то в его гортани и не проглатывается, пока Питер ест так, словно не ел целую вечность – уничтожает целую тарелку панкейков, заказывает сэндвич и молочный коктейль. И Тони притворятся, что от количества жира и запаха горелой картошки фри его не тошнит, но Питер, конечно, все видит, молчит, но у него в уголках губ прячется эта мягкая усмешка. И Тони. Он готов завтракать в этой закусочной всю свою жизнь. Здесь тихо, и никто не узнает его, а если и узнает – то явно не за то, о чем хочется говорить вслух, и Тони скидывает очки, трет переносицу и уставшие глаза. Последние месяца у него такое чувство, что он застрял во временной петле – не важно, куда он двигается, он все время возвращается на точку отправки, и черта с два, если он позволить этому случиться снова. Питер улыбается, взбитые сливки от молочного коктейля остаются на кончике носа – а Тони лишь ухмыляется и молчит. — Мы… - говорит Питер резко, слишком тихо, прочищает горло, взглатывает, но смотри лишь на рыжую бесконечность пустыни за окном. — Мы раньше всегда так делали. То есть, ходили завтракать с Мэй, каждые выходные. Она говорила, что не хочет готовить, а я всегда любил молочные коктейли. В Бруклине есть эта закусочная – никто туда не ходит, потому что у нее даже вывески нет, ее владельца зовут Джонни, и он из Калифорнии. Он, он был другом Бена, они вместе закончили колледж. И… - Он взглатывает снова и дышит тяжелее, закрывает глаза на пару мгновений, а его пальцы вздрагивают, словно пытаются вцепиться в несуществующие пластмассовые кнопки, чтобы спастись от тишины. — Бен и Мэй познакомились в этой закусочной, Джонни… Джонни устроил для них свидание, закрыл закусочную на весь день, а потом они даже отпраздновали там свадьбу. Он всегда радовался, когда мы приходили, делал мне особенный молочный коктейль с клубникой и яблоками. А еще… он всегда смотрел на меня по-особенному, и, не знаю, почему. Ты тоже иногда смотришь так на меня, Тони, и я не знаю, что мне делать с этим. И Тони не знает, что сказать – и нужно ли, это словно уши Питера снова заняты кассетами, которым слишком много лет для такого юного парня, а он лишь сидит рядом, немой и беспомощный; потому что он может создать и починить все, что поддастся пальцам – но чертовы люди никогда не поддаются ему.***
Они шагают по тихим улицам, которые пахнут песком и потрескавшимся горячим асфальтам, и пот стекает по их вискам и по изгибу спины, но Питер лишь улыбается, щурится на яркие лучи, осматривается по сторонам. Лас-Вегас точно такой, каким Тони его запомнил – словно Голливуд посреди пустыни: много сумасшедших и еще больше мусора. — Клянусь, ты пытаешься убить меня, – ворчит Тони, когда они останавливаются в тени очередного небоскреба, чтобы купить лимонад, что обжигает пальцы холодом. Питер в ответ лишь очаровательно улыбается, пожимает плечами. Он впервые за долгое время не выглядит так, словно готов забиться в каменную ракушку грустных дней и длинных рукавов; словно далекий знакомый Питер, что смеялся на его кухне и всегда терял очки – и Тони не пытается цепляться за прошлое, ему бы лишь позволить Питеру вырасти в кого, кем ему хочется быть – но черт; черт. Теперь ведь он понимает всех этих родителей. — Знаешь, – говорит Питер; фонтаны, которые при дневном свете едва ли даже похожи на водное представление, мягко переливаются за железными перилами, и Тони готов нырнуть в эту воду лишь бы спастись от жары. — Мне нравится. Сейчас, с этим убийственным солнцем и толпами туристов по улицам. Именно так. И Тони лишь смотрит на него, оглушенный. Мальчик, которому нравится утренний Лас-Вегас.***
Они встречают закат на самой верхушке «Стратосферы», Тони проигрывает немного денег, Питер много улыбается, и в баре они заказывают лишь содовую и чипсы с гуакамоле.***
Когда Тони выходит из душа, надев старую футболку и рваные джинсы, смыв с себя тонны пустынной пыли, что забилась под изгибы его ногтей. Питер сидит посреди кровати, утонув в мягких подушках, шторы задернуты и свет приглушен. Заказанная пицца приезжает через десять минут, они ужинают сыром, что когда-нибудь подарит им сердечный приступ (наверно, только Тони) и смотрят фильм «Лего» (и вместе притворяются, что в нем есть хоть какая-то логика), и Тони считает, как промежутки между взрывами смеха Питера становятся все длиннее и длиннее. И когда титры мягко сползают по экрану в полутьме, он видит, что Питер спит, уткнувшись носом в капюшон своей толстовки. И когда он поднимается, чтобы укрыть Питера одеялом, в полутьме, что бросает тени на его расслабленное лицо, Тони вдруг всех их понимает – родителей, что отпускают своих детей в этот гигантский мир и верят в лучшее.***
Это сложно и одновременно слишком легко, думает он. Такси скользит по раскалённому асфальту, который спрессован из пустынной пыли и чужой мечты, Тони прячет глаза за очками и наблюдает за Питером. Питер учтиво притворяется, что не замечает этого. Когда ему было двадцать пять он решил, что никогда в жизни не заведет детей – его распирала жажда жизни и напыщенность, вместе со слишком большими дозами виски, и ему казалось, что мир можно покорить только в одиночку. (А потом, много лет после этого момента, когда он оставляет свою напыщенность и спокойный стук сердца в афганистанской пещере, он думает о том, что было бы, если бы Роуди был с ним в машине; что если их не было бы в чертовых машинах вообще; он находит способы спастись, он рассчитывает каждый план – когда уже слишком поздно спасаться). Вместе с Мстителями к нему приходит осознание того, что мир сдается не одним уверенным кулакам, но десяткам рук, что держат друг друга; вместе с распадом Мстителей – что семья именно потому и семья, что способна разрушить тебя и вывернуть наизнанку. Он знает, что Питер не хочет его разрушить – он молится, чтобы не разрушить Питера, но теперь он знает, что он не может доказать смехотворность бога, став им. Он смотрит на Питера, Питер улыбается сам себе одними уголками губ, в нервных тонких пальцах сжимает проигрыватель, что уже давно не скрипел кассетами, изученными наизусть. Тони не знает, что это значит, надеется на лучшее. На Питере желтая футболка с потрескавшимся принтом – он не прячется в рукавах и смотрит на солнце, что медленно спускается к горизонту. Тони думает, что это хорошо. Он надеется.***
Они прибывают в Башню к полуночи и сразу же отправляются на кухню, где Питер заливает приторные хлопья рисовым молоком и заваривает чай. Тони на мгновение замирает на пороге, абсолютно сбитый с толку. Какая-то часть его все еще верила, что он абсолютно не способен спасать любые человеческие отношения в своей жизни, часть его была уверенна, что Питер вернется к пуловерам и старым кассетам сразу же, как только снова коснется своего убежища, потому что Тони не умеет спасать людей. Но. Они ужинают завтраком в тишине, хлопья взрываются под натиском челюсти, и Тони терпеть не может рисовое молоко и необязательный искусственный сахар, но не говорит ни слова, позволяет тишине ночного Нью-Йорка подарить им покой. (Вот как все эти родители глотают горелые кексы и пересоленные ризотто, хм). — Там их голоса, – вздыхает вдруг Питер, отпивает чай и не смотрит на него, прячет дрожащие пальцы под столом. — На кассетах. Знаю, что ты никогда не спрашивал, и спасибо за это, но я знаю, что тебе интересно. У Тони сердце бьется так, словно у него очередной сердечный приступ, но он замирает на месте, кивает. — Я записал их голоса. Мэй с последнего голосового сообщения, что она оставила мне, когда… – Питер обрывается, взглатывает, качает головой. И у Тони спазмами сковывает руки от необходимости спасти его, помочь, помочь ему. — Голос Бена я нашел на наших старых кассетах, он все мое детство снимал на старую камеру. Тони лишь кивает снова, мягко втягивает воздух. — Там и твой голос есть, я записал на диктофон, когда мы работали над костюмом в мастерской, – признается Питер, смущено улыбается. Тони закрывает глаза. Но я жив – не говорит он. Но Питер понимает все равно. — Знаю.***
Тони просыпается в четыре утра – Пятница сигналом тревоги ускоряет его пульс, и он подхватывается, вызывает костюм. — Что такое? – говорит он, смаргивает очередной кошмар с ресниц, а в его голове только ПитерПитерПитер; он сканирует Башню, ищет пути отступления, когда Пятница прерывает его панику. — Босс, Питера нет в Башне, и костюм Человека Паука пропал тоже, – говорит она. И Тони застывает на мгновение, пытается осознать слова сонным сознанием, поглощённым паникой. Он усаживается на пол прямо в костюме вместе со звоном металла и мягким скрипом механизмов. За окном еще слишком темно – до рассвета далека, а Тони сидит на полу своей спальни и смеется. Теперь, кажется, он не просто понимает, как это – самому верить в лучшее.