Когда ты вернешься

      Леонардо, подойдя, присел на подлокотник дивана. Рафаэль не сразу сообразил, что пауза как-то слишком затянулась, а, сообразив, осторожно опустил журнал. Тут же в душу закралось нехорошее подозрение — взгляд брата был спокоен и тих. Как горное озеро в безоблачную, безветренную погоду: безмятежная гладь, скрывающая непонятно что в глубине. Вот-вот черти полезут. Рафаэль медленно отложил издание в сторону и попытался сесть.       — Да лежи-лежи. Я так, на минутку, — Лео примирительно улыбнулся.       — Вот уж нет уж, — Рафаэль спустил ноги на пол и уставился на брата. — Когда у тебя становится такое елейное лицо, значит, у меня неприятности.       — Почему? — старший искренне рассмеялся.       — Потому что с видом католического священника ты пристаешь только тогда, когда надо поговорить по душам. Ладно, я понял, накосячил, предисловия излишни. Че там я опять натворил? Если ты про то, что использовал всю туалетную бумагу и не повесил новую — ну так свою голову надо на плечах иметь и смотреть перед тем, как садиться сра…       — Раф, пожалуйста, — Леонардо страдальчески хмыкнул. — Я не затем подошел к тебе!       — А что еще? — хулиган нахмурился, вспоминая. Вроде не успел напортачить с утра. Вообще, по сравнению с Микеланджело, вел себя, как шоколадный пасхальный зайчик. Просто читал. Правда, если что-то сделал младший, а Лео по недомыслию попытается повесить это на хулигана… ну и пусть себе вешает, вообще не обидно!       — Я хочу кое-что тебе сказать. Помнишь, ты как-то пытался поговорить о том случае… ну, с моим дневником. Помнишь?       — Да, — голос Рафаэля звучал глухо и безжизненно. Едва догадавшись, куда клонит брат, мутант почувствовал усталость и страх. Снова, а ведь, казалось бы, давно об этом позабыл. Сердце на слове «дневник» ударило гулко, больно, забилось где-то в горле. А потом Раф с удивлением понял, что оно… успокоилось. Снова вошло в мерный, равнодушный ритм. И осталась только усталость, без дополнительной окраски паническим ужасом от предстоящего разговора.       — Ты… можешь меня выслушать?        Рафаэль поднял голову и, глядя прямо в глаза Леонардо, спокойно ответил:       — Нет.       — Но… — старший опешил.       — Нет, Лео. Об этом мы говорить больше не будем. Ни сейчас, ни потом. Никогда.       — Ты же сам сказал, что нам лучше все выяснить, — Леонардо выглядел растерянным.       — Да, сказал, пару лет назад, — Рафаэль улегся на диван, поднял с пола упавший журнал. — Тогда мне казалось, что это правильно — поговорить. А сейчас я считаю, что самое верное — не разговаривать. Меньше слов, Лео, меньше слов. И меньше драмы. Ты знаешь, я любое твое решение приму, только не надо облекать его в слова. Поступай так, как считаешь нужным, а я уже сам подстроюсь, — Раф усмехнулся, закрываясь журналом. — Кстати, на обед неплохо бы заказать что-нибудь, потому что сегодня по кухне дежурит мелкий, а он еще с утра уметелил к Джонсам. Так что в холодильнике у нас повесилась мышь. Позаботься, будь другом.       Леонардо еще с минуту глядел на глянцевую обложку, скрывавшую лицо брата, а потом поднялся и ушел в лабораторию — с некоторых пор телефон стоял там. Ему хотелось понять Рафаэля или хотя бы думать, что он его понимает. Но лидер чувствовал: при том, что все осталось прежним, что-то изменилось. Он точно упустил Рафаэля, потерял с ним связь. Как будто теперь, в белой-белой снежной пустыне они видели друг друга, кричали что-то сквозь буран, но не могли разобрать ни слова. Лео никогда не думал, что рядом можно быть так далеко. Тяжело вздохнув, он снял трубку телефона. Раф был прав. Есть вещи, которых не изменить. «Никто из нас не сможет этого ни забыть, ни простить». Все так и вышло.       Рафаэль слышал, как брат ушел. Устало вздохнув, он отшвырнул журнал в сторону и потер ладонями лицо. Закинув руки за голову, уставился в потолок. Вот какого дьявола он сейчас уперся? Можно было, наверное, все обсудить и закрыть. Но… Но. Хулиган печально усмехнулся. Бывают поступки, которые не выправляет и не перековывает время, которые навсегда застывают монолитными глыбами. И иногда их сложно обходить даже собственными мыслями, не налетая, не разбиваясь о них. Рафаэль болезненно сморщился. Что бы Леонардо не говорил и как бы он сам не переживал кражу собственного дневника, он ничего не мог поделать. Потому что хулиган ненавидел и презирал себя больше, чем Лео мог даже представить. Потому что наказать себя так, как Раф, Бесстрашный никогда бы не сумел. Тогда он сделал все, чтобы темперамент не чокнулся от страха и стыда, но теперь… Теперь старший ничем не мог ему помочь: власти над этими чувствами он больше не имел.       Все, что знал мутант наверняка — если бы мог, он бы вернулся в прошлое и все изменил. Спрятал бы от себя самого дневник брата так, что даже Лео никогда бы больше его не отыскал. Раф мечтал повернуть время вспять, но знал, что это совершенно невозможно. В первые дни он желал только одного — как собака, ползать на брюхе за Леонардо и просить, просить, просить прощения за свой обман. Безостановочно и безмолвно заглядывать ему в глаза, чтобы только знать, что — нет, не прощен. Что Лео больше не больно. Что ему больше не страшно и что он не ждет предательства со стороны кого-то еще из братьев. Что он доверяет Рафаэлю. Но, сколько бы хулиган не смотрел на старшего, он шкурой чувствовал непреодолимую, ледяную стену, которая окружала его. Даже когда Леонардо шутил и смеялся, даже когда он давал Рафу добрые советы, даже когда они говорили спокойно, открыто и доверительно — доверия не было ни секунды. Хулиган тяжело переживал отчуждение, но не смел больше ни словом, ни взглядом напоминать о том, что было. О том, что никогда не пройдет. Он знал, что это единственное, что он может сделать: не мешать Леонардо жить, как тот хочет, как тот привык. И все, что он мог — принимать. Спокойно принимать решение старшего брата.       — Пожалуйста. Я понимаю, что ты не хочешь, но позволь мне все объяснить? — Рафаэль неловко топтался у двери. Он знал, что и как хочет сказать, но видел, что любые слова будут неубедительны и их — мало. Но, если бы только Лео позволил!       — Рафаэль, мы же все обсудили. Не было ничего. Я уже все забыл.       — Ты меня убиваешь своими словами!       — Ты убиваешь всех своими поступками. Но, заметь, никто до сих пор не умер, — Леонардо примирительно улыбнулся. — И ты от моих слов тоже не сильно пострадаешь. Оставь, Раф, пожалуйста, — он присел на кровать, слишком утомленный событиями дня, замерзший под дождем. — Иди в душ, погрейся, обсохни. Простудишься еще…       — Лео, мне сейчас не забота твоя нужна. Не отгораживайся от меня! Ты же знаешь, как сильно ты мне нужен и как… что я, все должен тебе объяснять?       — Ты — эгоист, Раф, — неожиданно тихо произнес старший. — Тебе сейчас очень плохо. Может быть, даже немного стыдно. И все, что тобой движет — желание снять с себя бремя вины. Пусть даже для этого надо окончательно расколотить чью-то гордость. Но какая разница, ведь цель оправдывает средства, правда? Если тебе нужны мои слова, так слушай: я не сержусь на тебя. Просто хочу, чтобы все поскорее закончилось. Все.       Рафаэль стоял молча, глядя на брата. Тот ничего не понял и не хотел понимать. Он имел на это право, но осознание, что хулиган ничего не может изменить или объяснить, отчаянием выжигало в душе какие-то не зарастающие дыры. Да и потом, а вины Лео разве не было в случившемся? Он умудрился так прочно завладеть мыслями и сердцами братьев, стал им настолько необходим, что таинственная, подчеркнутая официальность его слов и поведения иногда раздражала до зубовного скрежета. Если бы он не пытался казаться таким жестким, таким непримиримым в суждениях, все могло бы быть иначе. Если бы Раф не боялся его потерять — до такой степени — он никогда бы так не поступил. Или же нет?.. Тихо, но внятно темперамент произнес:       — Знаешь, я всегда пытался понять, что за запах наполняет твою комнату. Он такой один, присущий исключительно тебе. И я гадал, что это. Книги? Твои дурацкие деревца и мокрая земля после того, как ты их поливаешь? Баночка с чернилами? Помнишь, мне было лет восемь, ты спрашивал, где я умудрился вымазаться, и решил, что лазил в кабинете отца? Нет, Лео, я был в твоей комнате, искал. Уже тогда искал… И вот теперь, наконец, понял. Это ты. Ты пахнешь океаном. Далеким, непознанным и совершенно беспощадным.       Леонардо задохнулся от возмущения. Глаза сузились; руки непроизвольно сжались в кулаки.       — Вот как?! Значит, как бы не повернулись обстоятельства, и кто бы на самом деле что не натворил, виноват всегда я? Я — беспощадный? А какой пощады ты просишь, Раф?! То, что ты сделал, называется одним простым словом. Предательство. Я предложил тебе все замять, я решил для себя, что ничего не было и ничего не изменилось. Но да, ты прав. Так, как раньше, уже не будет. И я не понимаю, почему это тебя удивляет!       — Я хочу все исправить. И не говори мне про забор и выдернутые гвозди. Мне кажется, нам просто необходимо поговорить о том, что случилось…       — Нет, — Леонардо перебил жестко, категорично. Попытался мирно улыбнуться, но не вышло. — Нет. Я не хочу. Отнесись с уважением хотя бы к этому желанию. Я могу тебя понять, могу оправдать все твои поступки. Но пока только здесь, — и Леонардо приложил два пальца к своему виску. — Но не здесь. — Рука скользнула на грудь. Видя, как исказилось лицо брата, устало вздохнул и попросил, — дай мне время. Может быть, когда-нибудь потом, позже… мы поговорим. Но не сейчас. Не сегодня.       Рафаэль глядел на темную дверь лаборатории. Доносился спокойный голос Леонардо, заказывающего еду. Прислушиваясь к словам, но не разбирая их, хулиган старался понять, почему он отказал. Неужели потому, что просто мелочно и низко решил отомстить? Нет. Нет, он не мстил. Что тогда? Сердце… когда-то оно заходилось от одной мысли о том, что он может столкнутся с лидером в додзе или на кухне один на один, что придется смотреть ему в глаза, сгорая от стыда. А теперь… Рафаэль вдруг осознал, что он не хочет больше быть для Леонардо тем, кем был раньше. Изменилось не все, изменился он сам, Раф. Он научился принимать то, что случилось, понимать причины и делать выводы. Нет, он не отказался от старшего брата и сейчас даже больше, чем раньше, готов был подставить ему плечо. Но он твердо знал, что через этот раскол, пропасть, пролегшую между ними, они будут существовать всегда. И… Раф больше не пытался перебраться на ту сторону. Он знал, где мост, но не стремился бегать туда-сюда. Свобода — вот что было главным и для него, и для Леонардо. Забияка спокойно наблюдал за братом, а тот так же ровно и спокойно глядел в ответ. Теплая привязанность и желание не огорчать стали для мутантов важнее, чем выворачивающая душу близость. В ней было меньше искренности, чем в принятии друг друга настоящими, со всеми пороками и грехами. А прошлое… Рафаэль жалел о нем вечерами, но утром, просыпаясь, научился радоваться тому, что оно было. А не скорбеть оттого, что его больше нет.       — Пицца с ананасами и курицей, — подойдя, Леонардо оперся о спинку дивана и взглянул на Рафаэля.       — Я всегда считал, что ты — извращенец, — задумчиво протянул темперамент. — Как, вот как можно жрать сладкое мясо?       Леонардо улыбнулся и ничего на это не ответил.       — А для тебя с фаршем и какими-то солеными колбасками.       — Пойдет, — хулиган помолчал. — Ты злишься?       — Давно нет. Хотя… нет, злюсь. Да. Очень. До сих пор. Иногда.       Рафаэль тихо, невесело рассмеялся. И произнес:       — Ну, куда ни шло.       — Куда ни шло, — эхом отозвался Леонардо.