Иногда мне интересно: а что, если всё скрытое, что есть во мне, окажется на поверхности? Но я никогда не узнаю. Я буду прятаться. От этого зависит моя жизнь. Декстер
* * *
Юнги кажется, что он летит, что его тело — такое лёгкое, изящное — носит тёплым воздушным потоком над бесконечной пропастью грязной морской пены. Чувствует, как стихия подхватывает его, перекидывает через скалы, через гальку на берегу, через каменные утёсы, но не ощущает боли, лишь постоянное движение, словно ночью ложился спать на лопастях вентилятора. Боль настигает позднее: в тот момент, когда он впервые приходит в себя и на пробу шевелит пальцами в надежде убедиться, что ни один из них ещё не сломан, и его движения такие аккуратные и бережные, словно он прямо сейчас гладит крылья бабочки. Юнги кажется, что он — бабочка, превратившаяся из мирской гусеницы через кокон в почти эфирное создание. Такой же хрупкий, новый, другой. И он знакомится со своим недавно обретённым телом через осторожный поворот головы вправо и робкое движение ресниц в попытке открыть глаза. Его встречает кромешная тьма наступившей ночи. Юнги вновь перебирает воздух пальцами, словно играет часть второй фортепианной сонаты Бетховена — Largo Appassionato — на незримых клавишах, и эта мелодия тишины и раскуроченной души приносит пьянящее успокоение. Мамочка, думает Юнги, всегда говорила, что музыка — лекарство для заблудших и потерянных. Она свято верила в исцеление через живую мелодию органа или скрипки, а он просто верил ей, как верят только дети — без сомнения и каждому слову. Он помнит каждый урок игры на фортепиано, на которые ходил ещё мальчишкой, впитывая пухлыми щеками собственные слёзы, потому что «мальчишки не играют на клавишах, они играют в футбол». Помнит сухое безэмоциональное лицо преподавателя, когда тот бил его тонким и гибким прутом по пальцам: по одному удару за каждую ошибку на сольфеджио. Помнит, как мама клеила на оставшиеся после прута ссадины цветные пластыри — небесно-голубые для тёмно-фиолетовых борозд, кислотно-желтые в мелкий зелёный горох для тех, что начали кровоточить — и постоянно повторяла, что боль делает его тем, кто он есть, — человеком. Но ведь лишь для дикаря боль — мерило его самоценности. А они же не дикари… Для Юнги почему-то важно то, как после кошмаров, лёжа вдвоём на кровати в абсолютной тьме, прямо как сейчас, мама прижимала его голову к своей груди — рядом с сердцем, где тяжелые вдохи смешивались с медленными сильными ударами о рёбра — и гладила по волосам, запутываясь пальцами в отросших прядях и легко массируя кожу неровными от привычки их грызть ногтями. От её ночной сорочки отчего-то пахло дрожжами и немного плесенью; иногда запах становился более мягким и напоминал аромат старой засохшей буханки ржаного хлеба. А иногда он становился душным и сладким, словно подгоревшая на огне карамель: так пахли лихорадка и сумасшествие. С каждой неделей её хрипы становились всё более влажными, будто она растворялась изнутри. Юнги представлял себе океан, омывающий её, волна за волной, с прибывающим приливом. Тот самый океан, над которым он теперь парит в своих мыслях, прячась не то от боли, не то от самого себя. Где-то там густой и грязной пеной ударяется о скалы его мать; где-то там будет он сам, когда безумие станет необратимым. Когда. Не если. Остается лишь ждать. Но что получают все те, кто просто стоит и ожидает? Юнги криво усмехается, чувствуя, как из-за образовавшегося натяжения рвётся сухая кожа губ, местами окрашивая его рот кроваво-красным. Нестерпимо хочется пить. Он осознаёт это, уже впиваясь зубами в мягкую плоть и высасывая из трещин крохи живительной влаги — густой и до тошноты отдающей привкусом алюминиевых ложек. Это сравнение уносит опять к воспоминаниям из детства, в то время, когда он, мучаясь из-за частых фарингитов, рассасывал ложку густого засахарившегося мёда, до этого несколько лет стоявшего в подвале дома. Он тогда ещё ошпарил кипятком все ладони и залил крепким чёрным чаем рекомендации по лечению от отоларинголога и выписанный рецепт на необходимые антибиотики, но мама не ругала его в тот день, как ругала, например, за разбитый ртутный градусник. У них был рецепт, но не было денег: почти просроченная страховка едва покрывала расходы на посещение ЛОР-специалиста. Зато у Юнги был мёд. И мама. А у неё — Юнги и музыка. После смерти отца у них осталось немного: дом, несколько невыплаченных кредитов и старое фортепиано. Юнги играл на нём каждый вечер под светом нескольких горящих свечей — электричество им тогда отключили за неуплату — а мама вымученно-нежно улыбалась, сидя на диване и слушая его. Иногда она засыпала прямо там, не дождавшись конца, и тогда Юнги укрывал её застиранным пледом, ложился рядом, прижимаясь со спины. И слушал, слушал её океан. А ночью ему снились чайки и то, как они кричали, но он никогда не слышал их в реальности, видел лишь на картинках и нарисованных пейзажах, поэтому его чайки звучали, как во́роны. И совсем редко — как мама, когда болезнь ещё не ела её изнутри и у неё были силы кричать. Юнги, я же говорила сидеть в своей комнате! Юнги, закрой эту чёртову дверь! Ну что за ребёнок? Юнги, папа не злой. Мамочка… мамочка сама виновата. После смерти отца у них осталось немного: дом, несколько невыплаченных кредитов и старое фортепиано. После смерти матери у Юнги не осталось ничего.* * *
Юнги навещают утром. Через зашторенное окно местами пробиваются солнечные лучи, играя тенями и бликами на стенах и в его волосах. Он чувствует тепло нового дня кожей впалых щёк и оголившихся плеч, но не может точно сказать, сколько времени прошло после его первого пробуждения — несколько часов или, может, дней — так как он отключался и вновь приходил в сознание ещё пару раз. У него не хватает сил повернуться и посмотреть на своего гостя, поэтому он остается мирно лежать и просто ждёт, когда тот приблизится достаточно. Судя по белому пятну силуэта и отчётливому запаху антисептика, юноша может с уверенностью сказать, что перед ним врач. Ему меняют бинты и ставят капельницу; Юнги вспоминает о своей жажде и пытается попросить воды, но из горла вырывается лишь несколько задушенных хрипов, благо его всё равно понимают и пихают в рот тонкую пластиковую соломинку. А потом, когда он жадно выпивает предложенное, его вновь оставляют одного. На следующий день ситуация повторяется. Потом ещё и ещё. Он уже может видеть, пусть пока не так остро, как раньше, но зрение возвращается к нему, как и перманентная головная боль. Юнги думает, что его просто сняли с анальгетиков. Юнги думает, что боль делает его живым. Ведь за всё в этом мире нужно платить. И он, думает Юнги, он тоже за всё заплатит.* * *
Однажды Юнги просыпается от того, что Намджун сидит рядом и смотрит. Он не слышит, как вошёл мужчина, не слышит даже его дыхания или шуршание тканей одежды. Просто какая-то часть внутри юноши поднимает тревогу, вынуждая распахнуть глаза, чтобы тут же встретиться с прямым нечитаемым взглядом. Кажется, это называют инстинктом самосохранения. Юнги смотрит, не отворачиваясь, и называет это чувством прекрасного. — Так просто, — Намджун движется немного вперёд, — почему сломать тебя оказалось, сука, так просто? Отчаяние и разочарование смешиваются воедино в недосказанности. Ты же был другим — равным. Куда делась вся твоя бравада? Позволь мне увидеть последний раз прежним, не таким слабым; дай же рассмотреть твой потенциал. Но до последнего не позволяй мне поглотить тебя, убить тебя…***
Когда Юнги становится лучше, его перевозят из квартиры Намджуна куда-то за город. На протяжении всего пути его глаза завязаны, но неизвестность пугает куда меньше, когда до этого есть время к ней приспособиться: временное отсутствие зрения до операции и в процессе восстановления научили Юнги полагаться на другие каналы восприятия. Последнюю неделю в Сеуле идут дожди, вбивающие пыль и зной в асфальт. Несмотря на то, что земля по краям дороги насквозь промокла и сильно пахнет грязью, прикосновение солнечных лучей к листьям каштана и магнолии поднимает потрясающий аромат над неухоженными полями нижнего пояса гор. Юнги встречает многочисленные запахи, подставляя лицо под потоки ветра, врывающиеся в салон автомобиля через приоткрытое окно. Его голова немного кружится от переизбытка получаемой через обоняние информации, но он ничего не может с собой поделать, лениво улыбаясь куда-то в пустоту. Впервые за долгое время он чувствует, что его не собираются убивать — по крайней мере не сейчас — и он робко наслаждается этим затишьем. Намджун сидит рядом на водительском месте и никак не комментирует их совместную поездку. Его запах и дыхание остаются неизменными. Единственное, что выдаёт его присутствие, — размеренное постукивание ногтем по обшивке руля в такт музыке. Её энергичное звучание совсем не вяжется с интимностью природы вокруг, но это компромисс, к которому Юнги и Намджун приходят в самом начале поездки, поэтому Юнги не жалуется: либо так, либо ехать в тишине. — Тебе не кажется, что ты мог бы водить немного аккуратнее? — всё-таки нарушает молчание Юнги, когда его голова бьётся виском об окно уже в седьмой раз (да-да-да, он считал). — Проблемы? — С агрессией. У тебя, — он имеет ввиду манеру вождения, но формулировка настолько характеризует всего Намджуна, и парень сдержанно смеётся в кулак, надеясь, что его интерпретируют правильно, и затишье между ними не сменится бурей. На этом их диалог заканчивается. Или мужчина прислушивается к чужой просьбе, или остальной участок дороги более ровный, чем тот, который был до, но Юнги встречается головой с окном ещё только два раза, на крутых поворотах. Через час они добираются до назначенного места. Машина остаётся на парковке, а самого Юнги выводят из неё за шкирку и снимают повязку лишь внутри здания. Он оглядывается: помещение напоминает частный дом с несколькими пустующими комнатами. Его ведут по коридору через большую залу к лестнице в подвал. Понимание приходит вместе с запахом крови и заглушенными бетоном стонами. Именно здесь держали самого Юнги до полученной травмы. Дрожь и тошнота накатывают неожиданно сильно, и парень останавливается на одной из ступеней, ведущих вниз, чтобы немного успокоиться. Намджун понимает его по-своему, и положение его тела граничит где-то между «я убью тебя сразу, если попытаешься сбежать» и «поиграем?». Он смотрит пристально, оценивающе, словно составляет в голове план действий на тот случай, если Юнги окажет сопротивление, но Юнги хоть и дурак, но не настолько же. — Я не хочу, — неуверенно начинает он, переминаясь с ноги на ногу и заглядывая в темную бездну перед собой. Бездна пялится в ответ. — Я не собираюсь сбегать, я буду вести себя нормально, обещаю. Можно… можно мы вернёмся? — Нет, — и Намджун тащит Юнги вниз по лестнице, до боли сжимая его предплечье, готовый сломать то в любой момент. Каждый шаг отдаляет Юнги от свободы и приближает к истерике. Когда они останавливаются возле тяжёлой железной двери, он уже без стыда плачет, хватаясь за ладонь мужчины в поиске защиты. Нашёл, где искать, конечно. Юнги толкают в спину, негостеприимно приглашая войти первым. Помещение — небольшая комната с голыми бетонными стенами, кроватью в дальнем левом углу и узкой дверью напротив от неё. — Туалет, — поясняет Намджун, поймав его заинтересованный взгляд. — Ты уже был здесь, когда только-только потерял зрение. Так что с возвращением. Кровать скрипит пружинами и прогибается под весом парня, когда он на неё садится. Под одной из её ножек зажат томик литературы, обеспечивая устойчивость, и парень пытается прочесть его название. Данте Алигьери «Божественная комедия». Ну что ж, это и правда комедия. Юнги не знает, можно ли назвать Намджуна Богом, чтобы обеспечить эту самую «божественность», но для себя делает вывод, что мужчине, должно быть, сравнение понравится: его манера созидать и разрушать способна конкурировать с фигурой Создателя. Но один уже пытался конкурировать, и что с ним стало? Что ж, это не тот пустой «мавзолей», в котором его держали в самом начале, что немного радует (он провёл там неделю-две, но никогда не будет скучать). Тут почти не пахнет сыростью и пылью, и Юнги даже интересно, убирается Намджун сам или нанимает специальную службу. Доверяет ли он кому-то ещё свои секреты? Парень не успевает спросить — Намджун уходит раньше.***
Доверяет. Юнги убеждается в этом после нескольких часов одиночества в его новой камере, когда мужчина возвращается. Не один. Они заходят молча, друг за другом. И есть что-то королевское в новом спутнике Намджуна, возможно, в его манере держать спину прямо, а подбородок — чуть задранным вверх. Только потом Юнги поймёт, что дело в Монстре рядом, а сейчас он смотрит, как киллер держится впереди и сканирует взглядом обстановку в комнате, только потом позволяя второму мужчине, более молодому, выйти из-за его спины. В его поведении чувствуется нечто звериное, напоминающее сторожевых псов. Надели ли на Монстра ошейник? Как далеко тянется его цепь? — Это… Кролик. Юнги хлопает глазами, не сразу понимая, что ему говорят. Он смотрит на незнакомца — Кролика — и думает, что того роднит с этим животным только два верхних резца и манера морщить нос во время улыбки. Безобидным он точно не выглядит. — Чонгук, — поправляет юноша и протягивает изящную ладонь для пожатия. Намджун пялится на неё, словно голодная собака на кость: вот-вот вцепится зубами и разорвёт. — Джун-ни, не страшно, если кто-то ещё будет знать моё имя. А после улыбается так обольстительно, как это делают женщины. И двигается тоже как женщина — плавно покачивая бёдрами с какой-то грациозной леностью. Влево, вправо, опять влево… Юнги пересматривает концепцию «божественности» и меняет собственное представление о религии в целом. Он смотрит на зависшую в воздухе руку, на выпирающую косточку на запястье, на аккуратный маникюр и не решается протянуть свою. Потому что он покорёженный, изломанный, с незажившими ранами и самой глубокой — в сердце, а пальцы Чонгука хочется целовать, облизывать, они для этого и созданы. Юнги даже видит, как юноша поочерёдно пихает эти самые пальцы в чужой слюнявый рот, почти слышит пошлые причмокивания и боится думать о том, а был ли это хоть раз рот Намджуна. Он определённо не хочет знать ответ на этот вопрос. Ладонь для рукопожатия так и остаётся проигнорированной. — Твой вид таит в себе трагедию, — Юнги готов поклясться, что слышит кошачье мурлыкание в последнем слове. — Прости, Намджун иногда такой мужлан. Он причинил тебе много страданий? — Ничего из того, что я не мог бы вынести. — И как зовут такого храброго юношу? — Я… Мин Юнги. Разве Намджун не предупреждал вас? — Предпочитаю знакомиться лично, а не через посредников, — Чонгук смотрит в сторону киллера, и это — какой-то условный знак, потому что Монстр сначала смеряет их тяжёлым взглядом, а потом молча покидает помещение, оставляя их наедине. Пожалуй, даже такие, как Намджун, поддаются дрессировке. Юнги старается не думать о том, что ревнует.