День первый
Женщина — точнее, молоденькая девушка, совсем недавно принявшая постриг, — была прекрасна согласно любым мирским критериям, но это не имело значения. Даже грязная, оборванная и связанная — или, возможно, именно поэтому — она притягивала взгляд самого незаинтересованного наблюдателя и пробуждала в его груди греховную жалость. Вот только незаинтересованность в этом деле была для Вильгельма несбыточной мечтой — до тех пор, пока он оставался на своей должности. — Простите нас, брат Вильгельм. — Один из людей архиепископа склонил перед Вильгельмом голову, когда они тащили девушку вниз по коридору в камеру, что, вполне возможно, станет её последним пристанищем — если только она не окажется гораздо более удачливой, чем выглядит. Вильгельм не обратил на них внимания; он смотрел только на женщину, которая должна была достаться ему — хоть и совсем не в том смысле, в котором до недавнего времени принадлежала одному его злосчастному собрату. Она его не заметила. Её глаза смотрели вперёд, в некую пустоту; и Вильгельму было ясно, что ничего, кроме пустоты, они сейчас не замечали. И всё же, даже устремлённые в ничто, её глаза были прекрасны — тёмные, как морские глубины и небесный свод. Одежду с неё сорвали, оставив только разорванную нижнюю сорочку, едва прикрывающую непристойную наготу; тонкие конечности вздрагивали, когда она спотыкалась, — так, словно каждая из них была одержима отдельным демоном. Вполне возможно, архиепископ ожидал, что окончательный приговор будет именно таким, — хотя про себя Вильгельм сомневался в подобных предположениях гораздо чаще, нежели вслух. Но в данном случае, как он подозревал, это не столь важно. Было много причин её сжечь; демоном больше или меньше — это не спасёт ни её тело, ни душу. Это может сделать только истина, и долг Вильгельма — найти её. И всё же она была прекрасна. Восхищение инквизитора послужит ей слабым утешением в дни дознания — но он ею восхищался.День второй
Следовало выслушать и второго обвиняемого — как и во всех остальных случаях, когда перед судом инквизиции представали монахини, — и Вильгельм собирался сделать это до того, как займётся женщиной. В первый день дознания он повернул у основания лестницы налево — в сторону, противоположную той, где находилась камера женщины, прямо к камере её любовника, расположенной так, чтобы он мог слышать её крики, если до этого дойдёт дело. Подойдя к камере, Вильгельм сделал стражникам знак молчать; он хотел понаблюдать, оставаясь незамеченным, столько, сколько это возможно. Сквозь узкую щель в двери он взглянул на монаха — далеко не столь юного и привлекательного, как его любовница, — который мерял маленькую камеру шагами, бормоча что-то себе под нос, а затем рухнул на колени. Он покачивался взад-вперёд, молитвенно сжав руки перед собой; пальцы шевелились, словно перебирая невидимые чётки. — Откройте дверь, — приказал Вильгельм, решив, что увидел достаточно. Монах поднял голову, на его лице появилось выражение под стать дикому зверю, и он на четвереньках бросился к открывающейся двери, цепляясь за камни пола. В первый миг Вильгельм был уверен, что мужчина предпринял отчаянную и безнадёжную попытку бегства, но затем руки монаха в мольбе обвились вокруг его ног. — Мой господин, мой господин, будьте милосердны к бедному грешнику, — залепетал узник, сжимая лодыжки Вильгельма с такой силой, что это смущало и было немного болезненно. — Я — Гораций, мой господин, и я согрешил, но я раскаиваюсь в этом, я раскаиваюсь во всём. — Я — не твой господин и даже не твой судья на этой земле, — ответил Вильгельм и попытался оторвать мужчину от своих ног. — И разумеется, ты согрешил. Моя цель — раскрыть, в чём именно заключаются твои грехи и были ли те из них, которые нам уже известны, худшими. — Мои грехи столь же просты, как и я сам, мой господин, — настаивал Гораций. Его ногти всё ещё царапали кожу башмаков Вильгельма, но, по крайней мере, он перестал за них цепляться и сел на пятки, сочтя за лучшее взглянуть на Вильгельма снизу вверх умоляющими глазами. — Она соблазнила меня, совратила своими женскими чарами. Я оказался слаб в испытании, вот и всё. — Это вполне может быть правдой, но до меня дошли слухи, что ты обретался в далеко не столь простой компании, как та, в которой тебя обнаружили. — Шёпотом произносили имя Дольчина — и много чего ещё. Этого было достаточно, чтобы рядовой случай прелюбодеяния привлёк внимание архиепископа. Теперь Гораций тряс головой так яростно, словно пытался сломать собственную шею. — Нет, нет, нет, нет, я не еретик, не заговорщик. Я — смиренный брат ордена Святого Франциска, так же, как и вы, мой господин. Я ничего не знаю, вообще ничего о делах такого рода. — И всё же ты, похоже, знаешь, какого рода дела я имею в виду, — хотя я не сказал ничего. На этот раз Вильгельм успел отступить назад, чтобы избежать прикосновения Горация, когда тот снова простёрся навзничь. — Все знают, мой господин, слухи дошли до всех. — Не сомневаюсь, — сказал Вильгельм и покинул камеру, оставив Горация стенать на полу за закрытой дверью. Он вернулся в другой конец длинного коридора — где его глазам предстало гораздо более спокойное зрелище. Юная монахиня тихо сидела на каменной скамье в своей камере, обхватив руками колени. Она не удостоила вниманием открывающуюся дверь и подняла голову только тогда, когда Вильгельм встал прямо перед ней. С прошлой ночи её взгляд прояснился, и теперь в глазах снова виднелось некое подобие человеческого разума — что только усилило её красоту. — Как твоё имя, дитя моё? — спросил Вильгельм — значительно более мягко, чем когда разговаривал с Горацием. Она попыталась заговорить, но была вынуждена прочистить горло и облизать губы, прежде чем обрела голос. — Беатрис, мой господин. — Беатрис, ты знаешь, почему ты здесь? — Потому что я совершила тяжкий грех, — ответила она так же мягко — возможно, всё ещё пребывая в оцепенении после ордалии. — Хотя я не собиралась грешить, мой господин. — Немногие из нас грешат осознанно, и всё же нам это вполне удаётся. В чём заключался твой грех? Она на миг опустила голову, но к тому времени, как заговорила, снова подняла глаза на Вильгельма — и её взгляд, в отличие от голоса, был твёрд. — Это был плотский грех. — Ты возлежала с мужчиной, и отдала ему своё тело, одержимая похотью. Она помедлила и, словно устыдившись, прикрыла глаза — хотя стыда Вильгельм в ней не чувствовал. Либо Беатрис была невообразимо невинна — либо бесстыдна, как римская язычница. — Да. Я сделала это. — Почему? — Потому что мне этого хотелось. Простейшая правда, скрывающая больше, чем раскрывающая. — С какими другими мужчинами ты прелюбодействовала? — Ни с какими, — резко сказала она; он даже не думал, что в ней ещё осталось столько огня. — Ни с кем, кроме него. — А что ещё ты делала с ним, помимо прелюбодеяния? — Ничего. — Это слово прозвучало мягко, хриплым шёпотом, совсем непохожим на её недавнюю вспышку. — Ничего? Мне трудно в это поверить. Ты не делала ничего, кроме как раздвигала перед ним ноги? — Он проигнорировал её лёгкий вздох; как бы ему ни было её жаль, Беатрис лишилась права негодовать. — Вы разговаривали о чём-то? — Да, разумеется, разговаривали. — О чём? — О наших обязанностях. Наших молитвах. О деревне. О моих сёстрах по монастырю и о его братьях. — О ком вы говорили? — Об аббатисе. Библиотекаре. Садовнике. Старой сестре Хильде. Я не знаю, просто пустая болтовня, как и у всех. — Вы говорили о людях, обитающих за стенами ваших монастырей или за пределами деревни? О людях, которых никогда не встречали? Вы обсуждали религиозные вопросы? — Мы говорили о Господе и о Библии. Он говорил мне, что знает — то, что мы делаем вместе, не является грехом в глазах Господа; и я ему верила. — Она опустила глаза — словно туча затенила солнце. — Он — учёный человек, а я могу прочесть только собственное имя. Вильгельм рассеянно кивнул и повернулся, собираясь уходить. Беатрис снова начала погружаться в себя; сегодня ему вряд ли удастся ещё чего-то от неё добиться, а для первого доклада архиепископу наутро у него и так уже имеется достаточно. Её слова заставили его остановиться, когда он уже открыл дверь и начал выходить. — Он любит меня. Вильгельм помолчал — и решил, что долг и жалость не обязаны быть взаимоисключающими понятиями. — Возможно. Но Господь любит тебя больше — и будет тебе лучшим возлюбленным. Она не ответила. Её руки расслабленно лежали на коленях, а глаза вновь были устремлены в ничто. Вильгельм оставил её наедине с пустотой. Своим широким шагом он успел преодолеть половину коридора, прежде чем слух уловил тихий, но яростный шёпот. Вильгельм прищурился, вглядываясь в темноту, и увидел, что стражники отошли от камеры Горация, и их место занял смутный силуэт человека, одетого в дорожный плащ, прижимающего лицо к щели в двери. Доводы инстинкта и логики заставили Вильгельма ускорить шаги, но при их звуке незнакомец поднял голову. Вильгельм мельком увидел в свете лампы бледное лицо — а затем человек скрылся в тенях. Вильгельм достиг камеры пару мгновений спустя. В некотором отдалении коридор разветвлялся на несколько других, делая погоню бессмысленной. Вильгельм заглянул в камеру, но Гораций уже лежал на каменной скамье, отвернув лицо к стене, и, несомненно, притворялся спящим. Вмиг оказавшись в тупике, Вильгельм ушёл, чтобы узнать волю архиепископа.День третий
— Вот что происходит, когда мужской и женский монастыри строят слишком близко друг к другу, — сказал Вильгельм в завершение своего доклада. — Как я всегда и говорил. — Да. Что ж. Брат Гораций определённо что-то скрывает, — задумчиво произнёс архиепископ, сплетя пальцы на резном дереве столешницы в некое подобие купола собора. — В особенности если вы рассказали правду об этом неизвестном посетителе. — Я рассказал правду, — ответил Вильгельм, подавив раздражение. — А что наша юная монахиня? — Вне всякого сомнения — глупая девчонка, которую соблазнило нарушить данные ею обеты то, что она считала любовью. — В конце концов, было крайне мало объяснений тому, почему столь привлекательная женщина избрала себе в любовники подобного мужчину — мужчину, который, насколько Вильгельм мог видеть, не был наделён никакими сокровищами души или разума, что могли бы возместить недостаток красоты. Она не получила никаких мирских вознаграждений за то, что одарила его своей женской милостью, — и не требовала их. Всё ещё оставалась вероятность ереси — но она не вела себя как еретичка, отчаявшаяся сбежать, или как еретичка, отчаявшаяся настолько, чтобы желать смерти. Значит, оставалась только любовь. — Я допрошу её ещё раз, но после этого посоветовал бы вернуть её в распоряжение аббатисы, чтобы та могла назначить ей наказание. Женский монастырь поблизости, её легко будет доставить оттуда, если нам потребуются её показания. Архиепископ кивнул и положил унизанные перстнями руки на гладкие деревянные подлокотники кресла. — Очень хорошо. Если она сознаётся и раскаивается, то может отправляться домой, в свой монастырь. Сосредоточьте всё ваше внимание на её любовнике. Я чую исходящее от него зловоние ереси; тут дело не только в соблазнении монахини, но и в дольчинианской лжи. — Кажется, в последнее время вам не доводилось сжигать дольчиниан, — заметил Вильгельм. Архиепископ сердито взглянул на него, но ничего не сказал.День четвёртый
Прежде всего он займётся более простым делом Беатрис. Он испытывал облегчение оттого, что её положение было не столь страшно, как ему показалось вначале, — и оттого, что на этот раз, когда открылась дверь в её камеру, она выглядела более оживлённо. На скамье рядом с ней стояла чашка с водой, а на полу возле двери виднелась тарелка, всё ещё покрытая плёнкой жира со следами от старательно слизывавшего её языка. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше, — заметил Вильгельм, приободрившись при виде лучезарной улыбки, которую она адресовала ему. — Да, мой господин, — ответила она. — Благодарю вас за еду. Еду прислал не Вильгельм, но он не видел причины исправлять её ошибку. — Господь питает тело и душу, если ты в Него веришь. — Конечно же, я верю в Него, — сказала она всё с той же мягкой улыбкой. В чём бы ни заключались прочие грехи Горация, за этот грех Вильгельм не мог его судить. — Я рад слышать от тебя эти слова. — Чтобы не нависать над Беатрис, он сел рядом с ней на скамью; ему требовалось сейчас не только запугать её, но и утешить, вернуть в любящие объятия церкви. — Беатрис, юная сестра моя, тебе больше нет нужды оставаться здесь. У неё вырвался тихий смех — очаровательный, как звон колокольчиков. — Я молилась о том, чтобы услышать от вас эти слова. — Значит, твои молитвы услышаны. Помолись ещё раз вместе со мной, и всё будет хорошо. Исповедуйся в своём грехе, покайся в нём, и Господь простит тебя. А затем ты с чистой душой сможешь отправиться домой в монастырь, к твоим сёстрам. Её улыбка померкла. — Я не могу покаяться, мой господин. От изумления Вильгельм не сразу осознал услышанное. — Ты не можешь покаяться? Что, во имя любимой кукушки Святого Франциска, заставило тебя произнести подобные слова? — Я не могу покаяться, потому что я не грешила, — сказала она, хотя этого объяснения было бы недостаточно даже для того, чтобы удовлетворить церковную мышь — не говоря уже об инквизиторе Святой Церкви. — Ты согрешила, — возразил он, пытаясь сохранять терпение. — Как ты сама сказала мне два дня назад, ты совершила плотский грех с тем, кто также принёс обет целомудрия. — У меня были два дня, чтобы поразмыслить над этим в одиночестве, и я верю, что брат Гораций был прав, когда говорил мне, что в любви нет греха, что это не проступок в глазах Господа. — Её лицо было спокойно; всем своим видом она выражала удовлетворение оттого, что отреклась от собственных слов. Вильгельм на миг прикрыл глаза, а затем посмотрел на Беатрис со всей суровостью. — Беатрис, Гораций не любит тебя. Он обвинил тебя в том, что это ты ввела его во грех. — Возможно, так оно и есть, потому что я женщина, — сказала она с задумчивым выражением лица, придавшим ей ореол святости, как у высеченной из мрамора Мадонны. — И возможно, он не любит меня, возможно, никогда не любил. В таком случае, в его сердце есть грех, и вы можете выслушать его исповедь. Но я любила его, а Господь велит нам любить всем сердцем. Я не совершила ничего дурного. Около часа Вильгельм убеждал Беатрис, улещивал, угрожал всеми карами земными и небесными — но это её не поколебало. Наконец он почувствовал себя полностью опустошённым и, оставив Беатрис, в гневе бросился в камеру мужчины, который задурил ей голову такими богословскими заблуждениями, что сейчас она рисковала своими жизнью и душой ради надуманной любви. Его дожидался человек, совсем не похожий на того, которого он видел в первый раз. Брат Гораций сидел на своей скамье, выпрямив спину, столь же безмятежный, как и Беатрис, хоть и имея гораздо меньше причин для подобного душевного спокойствия. Вильгельма это не впечатлило. — Ты проповедовал богохульную ложь невинной сестре собственного ордена, заставляя её грешить как телом, так и душой, — загремел он, едва войдя в камеру. — И нет никаких сомнений, что ты совершил не только это. Сознайся в своей ереси, пока ещё есть хоть малая надежда для твоей души! — Я — не еретик, мой господин, — сказал Гораций с улыбкой, заставившей его глаза сощуриться. — На самом деле, я беспомощная жертва той ведьмы, которую вы столь поспешно объявили невинной. Вильгельм моментально увидел, к чему всё идёт, но был бессилен что-либо с этим сделать. — Прекрати немедленно. Этими словами ты обрекаешь свою душу на безвозвратную гибель. — Я не могу сделать ничего, кроме как поведать правду. Беатрис — еретичка и ведьма. Это она соблазнила меня своими богохульными речами и ведьмовскими чарами, заставила поверить, что я не совершаю греха, ложась с ней. — Знакомые слова. И ты думаешь, я поверю, что потребовалось колдовство, чтобы склонить тебя вступить в плотскую связь с прекрасной юной девушкой? Гораций продолжал старательно изображать на лице благочестивую улыбку. — Она взяла меня в свою кровать, и под ней я увидел книги о чёрной магии и еретических учениях. Она сказала, что собирается уничтожить с помощью своего колдовства всех представителей духовенства, что не повинуются брату Дольчину, но наложила на меня заклятие, из-за которого я никому не мог рассказать об этом. — До сегодняшнего дня, — мрачно пробормотал Вильгельм и повернулся на пятках прежде, чем чаша его терпения могла бы переполниться.День пятый
— В келье девушки нашли книги, — сказал архиепископ, постукивая по одной из означенных книг пальцем. — Их обнаружила сама аббатиса. Никаких книг о магии, но зато семь посланий, написанных самим братом Дольчином, а этого более чем достаточно. — Беатрис не умеет читать, — сквозь зубы возразил Вильгельм. — Я нахожу столь же затруднительным осудить её за еретическую учёность, как и за великие познания в таинственной чёрной магии. — Но она повторяет изречения Дольчина, и книги принадлежали ей. — Она слышала эти изречения от Горация, и у меня почти нет сомнений, что тот, кто был у камеры Горация той ночью, пришёл сказать ему, что эти книги подложили в комнату Беатрис. — Вильгельм едва удерживался, чтобы не зарычать, и архиепископ взглянул на него с жалостью. — Трудно осудить прелестную юную девушку, — сказал он и снова постучал пальцем. — Но зло часто принимает прекрасный облик. Мы оба видели это прежде. А женщина по натуре своей является сосудом для греха и разрушения. — Я не приемлю это в качестве основания для того, чтобы разрушить жизнь, — настаивал Вильгельм, хотя архиепископ смотрел на книги, а на него больше не обращал внимания. — Необходимо значительно более тщательное расследование, чтобы выяснить всю правду. — Нет, вовсе не необходимо, — пробормотал архиепископ, ведя пальцем вниз по странице. — Я благодарю вас, брат Вильгельм, за вашу превосходную службу церкви. Я освобождаю вас от участия в этом деле.День шестой
Вильгельм покинул город так скоро, как только мог, молясь о том, чтобы никогда не услышать о событиях, последовавших за его отъездом. Прежде чем уехать, он нанёс последний визит Беатрис, но она была погружена в молитву и даже не взглянула на него. Он возложил руку ей на голову, благословляя — и радуясь уже тому, что не приходится ничего говорить. То, что они оба могли сказать или сделать, уже ничего бы не изменило; истина стала несущественной ещё до того, как могла бы быть обнаружена. Почти две недели он ехал по дороге на север, прежде чем нашёл монастырь, расположенный достаточно далеко от мест, которые Гораций и Беатрис называли домом. Слухи о скандале дошли и туда, у всех монахов было полно вопросов, но Вильгельм не стал говорить об этой истории даже с аббатом. Он уединился в келье странноприимного дома и погрузился в молитву: о душе Беатрис и о своей собственной, а также о том, чтобы ему перестали сниться сны. Но её тёмно-синие глаза преследовали его ещё много дней и ночей, объятые пламенем.