Не прощай меня, Господи

Pater noster, qui es in caelis… Тебя называют нашим Пастырем, нашим спасением, говорят, что Бог есть любовь, что Ты надзираешь за нами и защищаешь omni mundis creatura — каждую живую тварь в этом мире, что, несомненно, является вместилищем зла, не добра. Даже в этом аббатстве — месте, коему должно быть святым убежищем для верующих, — правит грех, а не вера. Ingemisc tamquam reus, culpa rubet vultus meus. [Я стенаю, как тот, что проклят: моё лицо краснеет от (моего) проступка.] Хорхе был прав: я утрачен, запятнанная душа, что будет страдать от гнева правосудия; для меня нет искупления. Вечное проклятие ждёт меня за то, что я совершил, его не избежать, от него не уйти. Я буду гореть в аду, и по заслугам. Я почти не чувствую холод, ветер и град, стоя здесь, на парапете над обрывом. Ты не услышал мои молитвы в церкви, дорогой Боже, в этом я уверен. Да и как бы Ты смог простить меня? Хорхе уже сказал — мне нет прощения, и никакой епитимьи не будет достаточно, дабы искупить мой проступок. Было ли моим первым смертным грехом то, что в своих рисунках я любил изображать всё не с той точки зрения, что всеми полагается верной? Я никогда не хотел оскорбить тебя, дорогой Боже, это была просто… шутка, попытка заставить других смеяться — в то время как сам я смеялся не так уж часто. Так ли уж греховно было то, что я любил слушать весёлый смех своих братьев — смеявшихся всякий раз, стоило им взглянуть на мои миниатюры? (Разумеется, когда поблизости не было Хорхе.) Может, и так — а значит, всё, что происходило со мной в дальнейшем, было карой за этот грех. Гордыня — первый из семи смертных грехов… а вслед за ней мною овладела похоть. О, Беренгар… Смог бы он простить меня — мой прекрасный наставник, мой возлюбленный мучитель, лишивший меня невинности? Ничего из этого не должно было случиться — никогда. Было ли это частью постигшей меня кары — или же лишь ещё одним непростительным грехом? Я часто вспоминаю нашу первую встречу (которую должен был забыть, о Боже), и она всё так же ярка в моей памяти. Я по-прежнему могу чувствовать ветер в своих волосах, я вижу его улыбающееся лицо, слышу его голос: глубокий, несколько прохладный, но в то же время дружелюбный. О, как он наклонял свою почти лишённую волос голову — как будто насмехался надо мной! Возможно, так оно и было. И всё же я не мог устоять. Если и впрямь в библиотеке находились некие сокрытые ото всех книги, запретные плоды знания, которые почти никто и никогда не видел, как я мог устоять? Разумеется, была цена, которую я должен был заплатить. В первый раз я сделал это, чтобы получить доступ к книгам — сокровищам, коих страстно желал. О, как я их желал! Я чувствовал, что это неправильно, но всё закончилось быстро — и я наконец смог изучать тайны, записанные гениями далёких стран и давно прошедших времён. Мне было тяжело позабыть о своём грехе, поскольку содомия противоречит человеческой природе, и лишь Сатана-искуситель мог вложить подобное желание в тела и умы людей. Когда я впервые взял в руки древние рукописи, начал читать то, что в них написано, и разглядывать восхитительные миниатюры, это поглотило меня настолько, что я почти забыл о том, что совершил. Почти. Достаточно худо уже то, что Беренгар пришёл вновь: на сей раз я должен был заплатить ему за молчание о том, что он называл нашей маленькой тайной. Однако ещё хуже то, что какое-то время спустя некой части меня стали нравиться его поцелуи и прикосновения, я даже начал их жаждать. О, сколь тяжкий грех! Именно тогда я услышал о «пределе Африки». Ещё одна тайна, более мрачная, чем предыдущие? Как я мог устоять? Всю свою двадцатилетнюю жизнь я жаждал лишь знания, посвятил себя рисованию и молитвам, восхваляющим тебя, Господи мой, а также учению. Да, учению. Впрочем, то, чему обучил меня он, Беренгар… Его сильные руки, что временами могли быть столь мягкими и нежными — а затем вновь безжалостными, почти жестокими. Его голодные губы. О, я знаю, что меня использовали, что я всегда был для него не более чем марионеткой, которую он мог дёргать за верёвочки, забавляясь. Пусть я глупец — поскольку, несмотря на это, отдавался ему. О, как же я его ненавидел — пусть и не столь сильно, как себя! Я презирал выражение его лица, означавшее, что вскоре он потребует новой тайной встречи. Так как же возможно, что в то же самое время я жаждал этих часов, которые мы проводили вместе? Хуже всего было то, что я никогда не мог предугадать, как всё произойдёт на этот раз — будет ли он мягко ласкать моё лицо, нежно исследуя черты пальцами, и покрывать сладостными поцелуями всё тело, или же это будет короткая животная случка, и я буду лишь инструментом для утоления его отвратительной страсти. О эта боль, эта сладкая и ужасная боль, когда он в очередной раз не дожидался, когда я буду готов, а просто задирал на мне рясу, толкал меня вниз и вонзался в ту часть моего тела, что никогда не была предназначена природой — или Тобой, дорогой Боже, — дабы её заполняли подобным образом. О, Беренгар, я всё ещё не знаю, должен ли презирать его или же любить. То, что он сделал этим вечером, когда я пришёл к нему, чтобы узнать тайну, за которую уже слишком дорого заплатил и слишком тяжко согрешил… как же страстно он взглянул на меня — и этот взгляд был красноречивее любых слов, которые он мог бы произнести. Я увидел страсть в его глазах ещё до того, как его руки взялись за мои одежды — на сей раз бережно. Он целовал мои закрытые веки; покусывал мочки ушей, как голодная мышь покусывает остатки сыра на монастырской кухне. Я испытываю вину за эти мысли, но когда наши языки наконец сплелись, для меня это было подобно раю, которого я никогда не буду достоин. Ах, а когда его язык проследовал вниз по моему телу… как я смогу объяснить это чувство? Для него нет слов. А для того, как он ласкал самую чувствительную, должно быть, часть мужского тела? Даже мысль о том, чтобы целовать другого мужчину — его, — никогда не должна была у меня появиться. Дорогой Боже, Господи наш, действительно ли Ты хотел, чтобы… Я так не думаю. Lacrimosa dies illa, qua resurget ex favilla
i udicandus homo reus: huic ergo parce, Deus. [Тот скорбный день, в который восстанут из могил обречённые суду: сжалься над ним тогда, Господи.] Я не знаю, смог ли бы он простить меня, мой дорогой, возлюбленный — и порой ненавидимый, — мой чудесный наставник, но именно тогда я больше не смог этого выносить! Я должен был исповедаться, даже если это означало предательство по отношению к тому, кого я люблю, и, возможно, по отношению ко мне самому. Я… не знаю, зачем я сказал Венанцию, возможно, это была моя последняя попытка освободиться от запятнанной тайны, произнести вслух то, что более не имело для меня никакой ценности теперь, когда ничего не осталось от моей души и не было причины дольше оставаться в этом аббатстве — и в этой, утраченной для меня, жизни. Дорогой Боже, Господи наш, прошу тебя, сжалься над ним, сжалься над Беренгаром, ибо то, что я совершил, было исключительно моим проступком, и мысль, что однажды он может присоединиться ко мне в аду, для меня невыносима. Почему? Почему я люблю его столь сильно, моего Беренгара? Почему моё сердце начинает биться быстрее при одной мысли о нём, хотя я точно знаю, что он меня использовал? Глубоко в душе я чувствую, что с его стороны тоже было гораздо больше любви, чем он когда-либо согласился бы признать. По меньшей мере, я на это надеюсь. Надеюсь, что он тоже по-своему любил меня, поскольку временами — как нынче вечером — он старался доставить наслаждение мне, вместо того, чтобы просто получить его самому. Quid sum miser tunc dicturus, quem patronum rogaturus, cum vix iustus sit securus? [Какой же грех я тогда совершил? Какого господина должен умолять? Когда едва ли есть спасение даже для праведных.] Не прощай меня, Господи, ибо сейчас я совершу ещё худший грех, поскольку больше не могу сносить свою вину. Доволен ли Ты этим местом, этой так называемой «святой» обителью, и тем, чем Твои святые братья занимаются здесь? Я так не думаю. Даже адский огонь не может пылать столь же жарко, как моё греховное желание и ненависть, что я испытываю к самому себе. Далеко внизу каменистая земля ждёт потерянную душу; мне почти кажется, что она взывает ко мне. Я иду к тебе, Люцифер, иду сейчас, так отвори же врата ада, чтобы принять этого презренного грешника.