your sweetness is here, ...

      Для Юнги процесс — самая любимая часть (не только) работы. И, когда к пальцам липнут кусочки едва замешанного теста, он всё ещё украдкой пробует солоноватую мягкую основу на вкус, причмокивая. На секунду прикрывает глаза, просто потому что ему нравится, потому что он доволен проделанной работой и тем, что экспериментальный рецепт его не разочаровывает. Мин любит естественность, не следит за временем и следует только собственным идеям, для воплощения которых пойдёт хоть на край света, упадёт в самую глубокую расщелину и выберется живым, неся в руках, как Прометей, рецепт нового десерта, настолько сладкого и нежного, что этим вкусом захочется укутаться, в нём захочется жить, получая множественные вкусовые оргазмы, ни сколько того не стыдясь. Однако на этот раз тесто получилось пресноватым и поднялось не так, как того ожидал мастер, заставляя задуматься о том, чего же в итоге не хватило.       Где-то во втором часу ночи, когда на улице холодно и особенно промозгло, до красных отметин засасывая нежную кожу шеи Чимина, возбуждённого до «кончай с прелюдиями к чертям собачьим», Юнги лениво ласкает неприлично изящными пальцами отвердевшую плоть через плотную ткань джинс. Мин думает о своём, пока пальцами пробирается ближе к цели, очерчивая проступающий пресс, тянет за молнию на ширинке, поддевает тугую резинку боксеров, заставляя Чимина нетерпеливо ёрзать, постанывая пошло, просяще, почти поскуливая. Срывая довольное «ах» с персиковых губ, большим пальцем Юнги надавливает на головку члена, после, размазывая смазку по всей длине, проходится пальцами вверх-вниз. Так медленно, слегка сдавливая, отчего Чимин закусывает нижнюю губу, сгребает простынь, цепляясь за ткань непослушными пальцами в попытке сдержать рвущийся наружу рык, выглядя при этом именно так, как Юнги нравится: предельно напряжённое тело давало возможность насладиться шикарными рельефами мышц, вздутыми венами на шее, руках, пшеничная шевелюра растрепалась, падая на глаза, рассыпалась по подушке, взгляд туманнее лондонских утренних улиц, а пухлые губы непременно алеют в милых попытках сдержаться.       Юнги для Чимина — контемп (в самых лучших проявлениях). Хён эстетичен, правда, порой не сдержан, но нежен крайне, до мурашек по коже. До странного закрыт и открыт одновременно, резок, но тем и подкупает. Честный он слишком, только вот, с кем — не понятно: с собой или с другими. Мин — самый притягательный танец из всех. Для Чимина. Танцевать его Паку нравится больше всего. А, порой, даже больше, чем жить. — Хён… — Да, родной… — Я…я тебя… — Блять, милый, только не сейчас…       Чимину, на самом деле, плевать, что Юнги не столько любит его, сколько им восхищается. Талантом, телом, душой (её шоколадным привкусом). Это до прекрасного приятно и в животе до тех самых крылатых, но не любовь. И Пак смирился. Наверное. Возможно, нет, но не признается точно. Пусть так будет… Дольше, как можно дольше, как можно мучительней и слаще. Пусть это будет как лучший из десертов Юна, так Чимину хочется. Чимин эту мысль избрал за веру. Чимин проповедует только одну веру, и имя ей «Мин Юнги». Восхваляя свою веру громко, по имени, буквально выстанывая каждую букву, Чимину невообразимо и сногсшибательно хорошо. С Юнги. Только с Юнги. — Малыш, родной, с тобой так хорошо… — лучшее, что может сказать честный до чувств Юнги. — Угу… — всё, что может ответить Чимин, сдерживающий горько-сладкое (как чёрный шоколад с молоком и красным перцем) «Я люблю тебя, Юнги».       Чимин для Юнги — «Красный бархат». Пак в точности олицетворяет заложенную в торт суть: он яркий, влечёт за собой, обещая сочный вишнёвый вкус с первых минут, но его стоит попробовать, чтобы понять, что на вкус он нежно-шоколадный, воздушный, безумно милый и сладкий.       «Невероятно сладкий», — Юн пропускает эту мысль каждый раз, касаясь губами светлой бархатной кожи, даёт зелёный свет желанию, таящемуся в дальнем уголке сознания — покусывает до ссадин, видимых следов, отпечатков зубов, делает это неистово, голодно, с огоньком странной жажды в глазах. Кусает и зализывает. Шея, плечи (их особенно, зубами с силой проходится по острию на стыке костей, оставляя алеющие борозды), кисти рук. Зализывает, кусает, не дышит, только поглощает Чимина, насколько это возможно, смотрит в глаза напротив просяще и получает одобрение, которое не обсуждается, которое, как данность, но сам факт того, что Мину позволено коснуться самого вкусного, будоражит до невозможного. И Юнги, как знаток, как истинный ценитель вкусов высочайшего качества, сперва смакует Чимина: кончиком языка обводит головку мягко, почти невесомо, проходится им по всей длине, не забывает мазнуть немного ниже, ненадолго задерживаясь там, заставляет Чимина стонать громко и глубоко, рыча, шипя и извиваясь. Он сыплет проклятиями, но из этого по-блядски приоткрытого рта всё звучит невероятно охуенной симфонией. Так же неспешно Мин вылизывает путь наверх, тянет дорожку из слюны и смазки, вызывающе смотрит в глаза и вбирает член младшего до самого основания, резко, без предупреждения. Чимин теряется в пространстве, не помня себя, он просто путает непослушные пальцы в тёмной хёновой шевелюре, расположившейся между его ног, подмахивает, стонет в хрип, кричит, выбивает в потолке печатным капсом «МИН ЮНГИ» и просто растворяется в ощущениях, в том, что сейчас он нужен хёну, сейчас он — его самое любимое лакомство.       За окном расцветает ленивый лиловый рассвет, стёкла в испарине, точно как обитатели неодинокой комнаты на втором этаже. Обоим хорошо, обоим жарко и друг друга обоим мало, и плевать им обоим сейчас, кто кого любит-не любит, если секс так охуенен, а об удовольствии не стыдно вдоволь простонать. Неспешно подходя к самой точке третий раз подряд, Юнги ловит неожиданное озарение, что тесту банально недоставало соды, а в креме мало крахмала. Похуй становится даже на такой желанный член в собственной заднице, так что, Юнги ретируется моментально, без предупреждений, хватает вещи на бегу, пропуская мимо ушей чиминово: — Сукин сын, блять… ёбаный кондитер! — Ты и без меня справишься, милый, — ехидство не успело спрятаться за благоразумием, и перед самой дверью пришлось увернуться от летящего в мишень ботинка, своего, кстати. — Второй не подашь, Минни? — Нахуй пошёл! Быстро! Вали в свою пекарню! Чтоб тебя… — Чимин, конечно, всё понимает и остынет быстро, он отходчивый, и Юн это знает, но, блять, обидно же, потому и орёт вдогонку, хоть пар выпустил, заодно и вторым ботинком зарядил Юну по ляжке. — Не пекарня, а кон… — НА-ХУ-Й, пожалуйста, родной, нахуй. Це-лу-ю!       Теперь с видом победителя и почти не задетым чувством собственной недотраханности Пак поудобнее устроился на кровати, взял со столешницы телефон и стал дожидаться, пока сон к нему придёт сам, за просмотром очередной слезливой драмы, от которых его всегда тянет в дрёму.       Освещая рассветную улицу слегка дебильной улыбкой, наряду с городскими фонарными столбами, Мин втягивает в лёгкие запах опавшей листвы вместе с сизым дымом сигарет, до которых ещё не успели добраться миленькие пальчики Пак Чимина в бравом желании избавиться от вредной привычки партнёра, изничтожив батарею пачек Мальборо, ожидающих своей очереди на «очернение юновых лёгких», как любит говорить Чимин. Повернув несколько раз в неосвещённые переулки, пройдя несколько перекрёстков, Юнги пулей влетает на кухню, желая как можно скорее испытать свою догадку на практике, но что-то в помещении было явно не так и это не укрылось от цепкого взгляда молодого кондитера. Сначала Юнги было подумал, что кто-то из подмастерья или уборщиков пришёл пораньше, но это их единственный выходной, и делать им в воскресное утро здесь абсолютно нечего. — А я всё думал, когда мы свидимся? — раздаваясь из подсобной комнаты, голос бьёт неприятным звоном по барабанным перепонкам, оттуда, где хранятся запасные столовые приборы и консервация. Но главное, скорее, то, что скоро там может храниться чей-то труп. Голос какой-то слишком уж знакомый, но руки чешутся, зудят показать доброжелателю пресловутую гостеприимность Минов.