your sweetness is here, ...

      Мягкий внутри, на грани идеальной сладости, сверху слегка хрустящий и неизменно нежный – невероятно изысканный трот по праву сходства носящий название «Брызги шампанского». Именно таким видит Чонгука Хосок – невероятно изысканным и на грани идеальной сладости, на грани идеальности, на грани совершенства. В нём для Чона старшего всё как на ладони. И всё прекрасно, если бы не одно «но». Правда жаль, но это самое «но» прилагается к любому созданию, к любому изделию, к любому. И даже к любимому, а может «скорее, к нему». А Хоби уверен, что любит, как уверен в том, что призвание своё ненавидит ещё больше, чем собственного отца. В разы больше, и столешницу по краям сжимает до выступающих костяшек сильнее, стоит вспомнить его холодное, вечно разочарованное лицо (в ком-то или в чём-то, всегда было сложно понять разницу). И сдерживается, поджигает огонь снова, снова и снова, но наружу выдаёт только пар, выдавая за тот, что от холода.       Хоби в детстве ничем не отличался от других детей - был так же наивен, мил и дружелюбен. Возможно, только возможно, (сам он помнит плохо) даже больше, чем другие. На что отец реагировал резко, порой, даже, слишком, считая, что твёрдости характера учить необходимо с малого, и в мелочах не потакать непосредственности детской натуры и искренности улыбки. К слову сказать, чем всё-таки малыш отличался от остальных – его улыбка. Она ослепляла доверием и привлекала надеждой, вселяла тепло в глаза смотрящих и вела за собой. Не подкупала только одного, того же, чьего одобрения маленький Чон ждал больше любого лакомства, а лакомств было много. Их было слишком много всегда, настолько, что от их обилия начинало тошнить. И то, что обычному ребёнку могло показаться гастрономическим раем, для Хосока становилось филиалом ада, из которого путь лежал только один - к унитазу, вниз головой, два пальца в рот и слёзы вперемешку с непереваренными кусками бисквитов, наполнителей, крема и бананового молока. Никто Хоупа не понимал, и понимать было нечего, потому что то, что раньше приносило надежду не только другим, но и самому Хосоку, стало ширмой, прикрытием, несмываемой маской, но надтреснувшей копией былого. Улыбка потрескалась, облупилась краска, отшелушились последние частички тепла под несмолкающий гул тысяч голосов, одним невзрачным тембром вложив в хрупчайшее сердце: «Ты не имеешь права на ошибку».       Для Хосока процесс – самая нелюбимая часть (не только) работы. И, если Юнги уходит в процесс с головой, отдаётся ему без остатка, вверяя себя моментам (одним словом «таска»), то Чон влюблён только в момент завершения. На примере готовки можно сказать, что от набора ингредиентов и замеса теста, до самого последнего завитка узора на изделии, его зубы скрипят почти звучно, едва не высекая искры для огня печей. По его личному мнению, огонь он всё-таки извергает, но только для поленьев под собственным котлом, и следит, чтобы не дай бог тот не устал от ветра, дождя и просто без подпитки не потух.       Котёл он свой бережёт и на расстоянии котла всех держит. Даже Чонгука. Особенно Чонгука. Нет, попасть в его котёл не привилегия, не что-то сродни пошлой фантазии из похоти, жара и разврата. Это муки непосильной тяжести, которые Хосок не может и не имеет права вручать, в чьи бы то ни было руки, тем более в руки хрупкого нежного Гука.       Сам Чонгук понимает больше, чем когда-либо скажет, но однажды (и он надеется, что как можно скорее) он будет иметь возможность указать старшему на все те ошибки, которые тот упустил при детальнейшем анализе душевной составляющей ученика.       Младший как-то иррационально избегает простого и честного «любовник», «партнёр», «любимый» заменяя уже привычным «учитель», «друг», «знакомый». Не только вслух, даже в самых смелых из мыслей, слов таких допустить может редко, скорее, никогда, но в моменты слабости, сладкой вязкой близости, сдержаться не может и протяжно, на выдохе, как медовой дорожкой вытягивает зажатое «хён», тихо, краснея, добавляет «любимый», а после, почти неслышно, «мой».       Чонгуку странно, но старший не требует ничего больше. Он вообще не требует. Ничего. Наверное, именно этим и подкупил. Ведь единственное, к чему Хосок призывает его – делать то, что он любит сам. Требует быть лучшим, быть собой, лучшей версией себя самого и того, каким никогда не станет старший. Вот только, «но» (ожидаемо, впрочем) закралось даже в самые трепетные помыслы преданного щенка, заставляя переосмыслить каждый шаг и почти каждое (невзначай) тихое «малыш».       С педантичностью, присущей, разве что, вышеупомянутому отцу Хосока, старший выстраивал вокруг себя стены высокие и крепкие, непробиваемые, как его улыбка (и такие же хрупкие). Годами вгонял себя в рамки, подгонял под стандарты, скалил шире улыбку, спину прямо, руки по швам. Там и тут выкорчёвывая побеги вольности мышления, не заметил сам, как вырос достойной сменой тому самому: ненавистному, вопреки обожаемому, не признавшему, не забытому. Убивая дракона, чахнущего над златом, всегда помните, что кто-то непременно должен заменить его. Почему так уверены, что не вы станете должной ему заменой?       С опаской выглядывая из-за собственной картинной рамы, манящей неприхотливого обывателя позолоченными бликами на пиках завитков слегка помпезной отделки, молодой кондитер словно давно забыл, каков мир за пределами нарисованного, надуманного, за пределами границ, линий и предубеждений. Ему бы хотелось, чтобы так, чтобы забыл, но помнит, завистливо поглядывая на живых настоящих людей из картины, которую придумал сам (в соавторстве с обстоятельствами, конечно).       В висках пульсирует тупая боль, назойливо ухая в ушах белым шумом, заставляет выйти на свежий воздух ночной осенней прохлады в поисках покоя или чего-то более существенного. К несчастью, там для него нет ничего нового, ничего из того, что завораживало и притягивало там не нашлось. А, собственно, что он ожидал увидеть? Что искал? Кого? Тяжёлый выдох остаётся никем незамеченным в тени парковых деревьев и это огорчает больше, чем в любой другой день, но прочищает лёгкие прохладой. Это огорчает одиночеством, и верностью своим семи замкам, на собственноручно выкованных цепях. Дышать в одиночку становится скучно и, простояв так ещё несколько долгих секунд, Хосок решает вернуться домой. Несколько долгих секунд тянулись ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы нырнуть в себя непозволительно глубоко и, спасая от бури самое сокровенное, вынырнуть наружу с именем на губах. Неуверенно, трепетно, лишь бы не растерять поднятое со дна тепло, он украдкой, словно вор, тихо шепчет: «Юн..ги… Мин…Юн…ги». И дышать перехотелось вовсе.       Так же тихо как уходил, Хосок аккуратно прикрыл за собой дверь, недовольно щурясь от громкого оповещения дверного замка, на цыпочках допёлся до кровати и так же максимально аккуратно обнял Чонгука, залезая под одеяло.       Неловко. Засыпать с кем-то рядом, храня на устах чужое имя – очень неловко и не очень честно (по отношению к Чону, к себе или к Юну, пока не решил сам, но неловкость ощутил сполна, ровно как наслаждение, ощущая какую-то странную извращённую правильность).