Глубокой ночью

Где-то в Аппенинских горах Поздний ноябрь, 1327 г. от Р. Х. Венанций стоял в тени и смотрел на холодный и тёмный внутренний двор аббатства. Небо затянули густые тучи, не пропускающие ни малейшего лучика звёздного света. Воздух был таким холодным, что дыхание вырывалось изо рта облачками пара и некоторое время спустя Венанций перестал чувствовать пальцы. Вскоре должен был пойти снег, и ему хотелось увидеть чистый белый покров прежде, чем аббатство, живя своей жизнью, растопчет его, превращая в неузнаваемую грязь. Бессонница пришла к Венанцию задолго до этой ночи; ему уже казалось, что она длится целую вечность. Он наблюдал, как расцвела красота Адельма, когда тот вышел из отроческого возраста, как он согревал скрипторий своей заразительной улыбкой. У этого юноши было неуёмное чувство юмора — но вместе с тем добрая душа. Его доброта смягчала резкость миниатюр, которые он рисовал, часто вдохновляясь неприглядными чертами окружающих. Но никто из тех, чьи недостатки он высмеивал, не порицал его; скорее бы они посмеялись вместе с ним. В его наблюдениях были проницательность и находчивость. Благодаря всему этому Венанцию казалось, что над юношей сияет лучезарный нимб. Но Венанций видел — за Адельмом наблюдал не только он, но и Беренгар. Венанций знал, что они оба хотят одного и того же — познать вкус Адельма, — и изумлялся собственным чувствам. Он видел низменную похоть, светившуюся в глазах Беренгара, и это пробуждало в нём такое отвращение, что он едва мог скрыть злобу, которую испытывал к помощнику библиотекаря. Венанций хранил молчание — ради соблюдения приличий, а также во избежание враждебности со стороны Адельма и излишнего внимания со стороны прочих братьев. Однако, несмотря на это, его продолжали терзать видения рук Беренгара, касающихся лица Адельма или его белого тела, и посему он принял решение подружиться с Адельмом — в надежде удержать его от чрезмерного сближения с Беренгаром. Они были одного возраста — Беренгар и Адельм, — и в своё время вместе послушничали, но в представлении Венанция не могло быть двух более разных людей. Из всех, кого он знал, Адельм в своей чистоте был наиболее близок к тем добродетелям, которые описываются в книгах, но никогда не встречаются в жизни, — в то время как низкорослый, тучный, похотливый Беренгар был омерзителен и напоминал выходца из преисподней… если, конечно, преисподняя действительно существовала. Впрочем, Венанций знал, что в силу своей невинности Адельм не может увидеть Беренгара так, как того видит он: для Адельма помощник библиотекаря был лишь несчастным одиноким человеком, достойным его жалости. Однако добрая душа Адельма и снисходительность, которую он выказывал по отношению к Беренгару, не делали этих двоих близкими друзьями. К облегчению Венанция, их отношения были не более чем приятельскими, временами между ними даже сквозило равнодушие — хотя, как он заметил, в последние несколько недель Адельм стал часто уединяться с Беренгаром для коротких бесед. Опасаясь, что Беренгар сумел наконец найти подход к предмету своих мечтаний, Венанций сам постарался сильнее сблизиться с Адельмом — больше времени проводя рядом с ним, хваля и комментируя его забавные миниатюры, предлагая некоторые из собственных переводов для иллюстрирования. Вскоре Адельм поведал ему свою маленькую тайну: где-то в библиотеке находилась копия второго тома «Поэтики» Аристотеля. Беренгар сообщил ему, что знает, где её найти, но тут же добавил, что преподобный Хорхе никогда не допустит, чтобы данная книга свободно ходила по рукам. С тех пор Адельм тщетно пытался убедить Беренгара дать ему почитать эту книгу. Венанций был изумлён не меньше, чем напуган: это был мифический труд, утраченная реликвия. И кто лучше, чем он, переводчик с греческого, помог бы юному Адельму его прочесть? С одной стороны, он опасался, что Беренгар разоблачит Адельма или того хуже: у него была репутация того, кто шантажирует других ради утоления своих низменных страстей. Но с другой стороны, это могло стоить риска. Возможно, Беренгар удовлетворился бы несколькими улыбками Адельма и тем, сколь счастливые часы они бы провели, наслаждаясь подобным сокровищем за столь скромную плату. Венанций нашёл последнее умозаключение отталкивающим; это было немногим лучше, чем продать как блудницу чистейшего человека, что он знал, — но выбросить эту мысль из головы ему так и не удалось. Несмотря на своё любопытство, любовь к Аристотелю и даже страсть к знаниям и симпатию к смеху, Венанций постепенно начал ненавидеть эту книгу с той же силой, с какой Адельм возлюбил её. Именно тогда ему стало ясно: он ревнует Адельма к его любви к этой книге. В то время как одержимость Адельма книгой росла, Венанций старался оставаться подле него — но вскоре осознал, что друг придумал собственный план. Венанций долго наблюдал — и теперь понял, что Адельм добился своей цели: он прочёл книгу, но цена оказалась чем-то, что он хотел бы стереть из памяти, хотя непрошеные образы вспыхивали у него в глазах, мучая его своей омерзительностью. Венанций долго караулил в тени коридора, и наконец его худшее опасение подтверилось: глубокой ночью Адельм вошёл в келью Беренгара. Он оставался там достаточно долго, чтобы Венанций успел вернуться к себе — были вещи, которым он не хотел быть свидетелем. Ему следовало немедленно уйти в свою келью и позабыть всё, что касалось этого грязного происшествия, — но он не мог. Внутри у него бурлили чувства, которые ему довелось познать всего несколько раз. Ослепляющий гнев. Он представлял, как швыряет Беренгара на пол и избивает до тех пор, пока это отвратительное существо не начнёт харкать кровью. Ему хотелось вновь и вновь отвешивать Адельму пощёчины за то, что тот поддался. Хотелось изорвать книгу на мельчайшие кусочки, а затем сжечь их все. А ещё хотелось свернуться в каком-нибудь маленьком тёмном местечке и заплакать. Вместо этого он побежал во внутренний двор и начал ходить кругами, пытаясь избавиться от подавляющего чувства разочарования и страха. Да, он боялся — боялся, что многое последует за этой гнилью разврата. Некоторое время спустя Венанций услышал приближающиеся поспешные шаги. Опасаясь, что это кто-то из вышестоящих, он слился с тенями — но это был Адельм. В почти полной темноте малейший лучик света ярко блестел, пойманный светлой поверхностью вроде бледной кожи Адельма, — и Венанций отчётливо видел выражение смятения на его лице. На миг он ощутил радость, что Адельма наконец настигли муки раскаяния, но тревога, которую он испытывал за юношу, заставила его последовать за Адельмом в церковь. Внутри горело несколько ламп, заправленных оливковым маслом, но их слабого света было недостаточно для того, чтобы понять, где находится Адельм. Венанций испытал искушение окликнуть юношу, но счёл за лучшее его разыскать. Взяв ближайшую лампу, он начал медленно продвигаться вперёд, вглядываясь в ряды скамей. Адельм отыскался в первом ряду, возле чужого сидения; стоял на коленях, молился и всхлипывал. Венанций встал у Адельма за спиной, молча взирая, как тот смиренно молит Господа о прощении; «Redime me, et miserere mei», — срывалось с его уст едва различимое бормотание. Венанций почувствовал, как его сердце сжалось в груди. Бедный юноша слишком поздно осознал последствия своих поступков. Венанций подошёл ближе. Адельм был настолько поглощён своей болью и раскаянием, что не заметил его присутствия, пока ему на плечо не опустилась рука. Венанций встал на колени рядом с ним и обнял его, не обращая внимания на попытки отстраниться. — Не бойся, это только я, — ласково сказал он. Адельм склонился ему на плечо и разразился судорожными всхлипываниями, всё время повторяя: — Ты не знаешь, не знаешь. — Ш-ш-ш, я знаю, знаю, всё знаю, — ответил Венанций, крепко прижимая Адельма к груди и поглаживая его по спине в попытке успокоить. — Ты не понимаешь, — всхлипнул Адельм. — Так помоги мне понять, — мягко попросил его Венанций. Адельм яростно затряс головой, и сквозь его усилившиеся всхлипывания прорвались какие-то неразборчивые слова. — Прошу тебя, Адельм, — настаивал Венанций. — Разве ты не доверял мне всегда? — Мне это нравилось, — сказал Адельм так тихо, что Венанций с трудом это расслышал. Адельм сжался сильнее, неудержимо всхлипывая в кольце его рук. Эти произнесённые шёпотом слова были для Венанция как удар в самое сердце. — Ты его любишь? — спросил он, страшась ответа. Адельм вскинул на него глаза, полные изумления — как если бы эта мысль никогда не приходила ему в голову. — Нет, у меня нет даже этого оправдания, — пробормотал он, снова опуская взгляд. С уст Венанция сорвался вздох глубочайшего облегчения. Он мог вынести мысль, что Адельм запятнал себя связью с Беренгаром из страсти к книге, но иное объяснение было бы слишком мучительным. — Ш-ш-ш, — снова прошептал Венанций и поцеловал волосы Адельма, а затем начал укачивать его, как ребёнка, скользя руками вверх и вниз по его спине. Постепенно всхлипывания Адельма прекратились. — Как ты можешь до сих пор касаться меня? — спросил он. Венанций знал ответ слишком хорошо, но как он мог озвучить его Адельму? Как он мог сказать: «То, что ты полагаешь омерзительным грехом, и есть то, чего я больше всего от тебя хочу?». Как мог сказать «Ты — самое совершенное создание, что я когда-либо видел» или просто «Я люблю тебя»? Он понимал, что любые из этих слов превратят их дружбу в насмешку, и отвращение Адельма, вне всяких сомнений, распространится и на него. Он затаил дыхание, лихорадочно перебирая в мыслях ответ за ответом, — пока не почувствовал на себе взгляд Адельма. — Ты испытываешь жалость, верно? Ты всегда был добр ко мне. Незаслуженная похвала задела совесть Венанция. Он не допустит, чтобы между ними осталась ложь; ничто из того, что может произойти, не будет хуже уже случившегося. — Нет, не жалость. Любовь. Прежде, чем Адельм смог ответить, Венанций накрыл его губы своими и мягко поцеловал. На них не осталось никаких следов Беренгара; Венанций лелеял надежду, что, возможно, губ Адельма Беренгар вообще не касался. Адельм отшатнулся, словно ужаленный. — Как ты можешь такое говорить, как ты можешь такое чувствовать? — в ужасе спросил он. — Мне так жаль, Адельм. Прошу, прости меня, я не собираюсь навязываться тебе или воспользоваться случаем, — Венанцию тоже стало страшно. На краткий миг безумия он подумал, что, возможно, Адельм хочет от него большего — но нет. А затем Адельм продолжил: — Я отвратителен, порочен. Как кто-то вроде тебя может чувствовать подобное? Значит, Адельм испытывает отвращение к самому себе, а не к нему, понял Венанций. Страдания Адельма причиняли ему боль. Он предпринял новую попытку: — Прошу, не говори так. Ты не отвратителен, нет. Ты… — он помедлил, но Адельм, казалось, замер в его объятиях, — ты самое прекрасное создание, что я когда-либо знал. Ты совершил ошибку, вот и всё. Тебе нет нужды порицать себя столь сурово. Возможно, со временем ты это забудешь. — Нет! Преподобный Хорхе говорит… — Адельм осёкся и отвёл глаза. А, так вот он, источник страхов Адельма, подумал Венанций. Этот отвратительный старый нетопырь напугал юношу своими суровыми и безжалостными речами. — Преподобный Хорхе может говорить что ему вздумается. Он знает о сладострастии куда больше, чем мы с тобой, просто его желания совсем иные. Я привык думать, что им завладела любовь к знаниям, что он хочет обладать ими всеми единолично, однако затем осознал, что это власти он жаждет, мерзкой, презренной власти, которую получаешь, угнетая других. Он не стремится к знаниям, на самом деле он их боится. У каждой души есть свои тайны. У Адельма была его одержимость книгой, а также ещё одна, тёмная тайна, в которой он едва признавался самому себе, — он вожделел мужчин в этом мире, в мире мужчин и лицемерия. Тайны Венанция были проще, поскольку он уже смирился с ними: он знал, что любит этого юношу, что хочет быть в его сердце на первом месте, превыше этой проклятой книги и всего остального. Это было не так, и шансы на то, что это случится, были ничтожны, но его жизнь всегда была одинокой — как жизнь любого другого монаха, — и ему отчаянно хотелось это изменить. Они жили среди сотен себе подобных, но им было позволено слишком мало простого человеческого общения. Венанций хотел любить и быть любимым. Он целыми днями читал стихи о любви, видел любовь среди грязных, невежественных крестьян, помнил, как любили друг друга его соседи — там, где он жил до того, как его отправили сюда, — соседи, но, однозначно, не его собственные родители; и даже замечал любовь между некоторыми из своих братьев, как бы они ни старались держать её в тайне. И была у него ещё одна тайна, более мрачная, тайна, что могла бы привести его на костёр. За всю свою жизнь он мог бы доверить её только Адельму — и сейчас настало время. Это было единственное утешение, которое он мог предложить. Он видел в глазах Адельма, насколько тот потрясён. Немногие отваживались подвергать сомнению авторитет Хорхе, и уж точно не такими словами — но Венанций отважился. В этом не было ничего удивительного: несколько раз он был близок к стычке со старым монахом. — Полагаю, Хорхе сказал тебе, что едва ли возможно прощение — если вообще возможно — за то, что ты сделал, — проговорил Венанций. Адельм покачал головой. — Я не должен говорить об этом. Никто не может, это было… Венанций наклонил голову. Да, это была тайна, ещё одна тайна. Это место было удушающим, иначе не скажешь. Он позволил глубокому вздоху выпорхнуть из своей души и сорваться с уст. — Я не стану просить тебя разделить со мной эту веру, однако должен кое-что тебе сказать: однажды мир станет гораздо более великим, чем тот, что мы знаем. Твой страх — ничто, ты не должен верить в его пресуществление. Я верю, что настанет день, когда человек будет просто человеком и не будет нуждаться в Господе, который суёт нос в спальни и которому нужны овцы и пастыри. Адельм в ужасе сглотнул. — Ты богохульствуешь. Прошу, остановись, не губи свою душу, чтобы помочь мне почувствовать себя лучше, этого всё равно не произойдёт. Твои слова служат доказательством того, что яд моей испорченности распространяется дальше, чем я мог себе представить. Решимость Венанция усилилась. — Я хочу, чтобы Бог умер. Я хотел бы, чтобы однажды кто-то сделал это, сказал бы громко и ясно, что все эти учения — не более чем цепи и повязки на глазах. Если Господь существует, то пусть Он будет светом и любовью, а не увеличенной копией озлобленного старого Хорхе. Адельм возвысил голос, полный страха. — Нет! Не говори такого! Венанций понял, что должен остановиться, но эти слова зрели внутри него так долго, что он более не мог держать их в себе — даже ради Адельма. — Я ненавижу того бога, который сотворил нас неспособными обрести счастье, кроме как в грехе. Я хочу, чтобы он сгинул, исчез навсегда. В отчаянной попытке заставить Венанция прекратить нести опасный вздор Адельм прижался губами к его губам. Ошеломлённый, Венанций погладил Адельма по спине и обвил второй рукой его талию, притягивая его ближе к себе. Он был изумлён силой своего отклика на поцелуй юноши, но не стал пытаться сдержаться. Его губы приоткрылись под натиском Адельма, и он позволил своему языку проникнуть в рот юноши. Этот поцелуй оказался мостом, который он наконец выстроил, чтобы добраться до Адельма, и он вложил в него всю свою любовь, чувствуя себя так, как будто утоляет голод, который испытывал всю жизнь. Из настойчивого поцелуй стал неуверенным, мягким, любящим; Адельм тоже отдался ему и обхватил Венанция руками, прижимая его к груди. Их тела были единственным источником тепла в пустой церкви; они льнули друг к другу, словно два пылающих солнца, каждое из которых питалось жаром другого. Адельм мягко вздохнул в поцелуй, и в этот миг Венанций подумал, что силы подобного счастья достаточно, чтобы разбить мир вдребезги. Он жаждал, чтобы это произошло, жаждал свободы, которую им никогда не было суждено обрести, — но пусть у него не было свободы, у него было его страстное желание. Венанций медленно наклонился вперёд, и наконец Адельм лёг спиной на холодный каменный пол, а он накрыл его собой. Он слышал, как Адельм вздыхает под ним, мягкое тёплое дыхание юноши опаляло его лицо, и он почти готов был поверить, что небеса существуют — здесь, в этот миг. — Это было совсем по-другому, это совсем по-другому, — лепетал Адельм, в то время как Венанций прокладывал дорожку поцелуев от его губ к подбородку, к уху, к шее. Желание и любовь смешались, вновь вспыхнула ревность — в тот миг, когда он разрывался между радостью от осознания того, что оказался лучше Беренгара, и отвращением при мысли о том, что их вообще можно сравнивать. Венанций яростно поцеловал Адельма, и все слова растворились в воздухе. Руки Венанция неловко теребили тяжёлую грубую одежду, но ни холод, ни колючая шерсть не могли воспрепятствовать ему ощутить больше обнажённой кожи. Адельм задрожал, когда Венанций стянул его рясу через голову, но не стал тратить время на то, чтобы подстелить её на пол. Венанций был ошеломлён теплом, что сохраняли их прижатые друг к другу обнажённые тела, и зрелищем гораздо более светлой кожи Адельма, почти светящейся на фоне кожи самого Венанция — неизменно смуглой, хоть он и никогда не подставлял её солнцу. Ощущение влажной возбуждённой плоти юноши, прижатой к его собственной плоти, едва не довело Венанция до экстаза, но, сделав глубокий вдох, он сумел овладеть собой. Он спустился поцелуями вниз по телу Адельма, всем своим существом вдыхая его аромат. Его цель была ясна, но когда он достиг сочащегося первыми каплями ствола, Адельм остановил его. Венанций попытался вновь — и вновь Адельм не дал ему коснуться губами своего члена. Венанций в замешательстве поднял голову, и благодаря смеси боли и стыда, отразившихся на лице друга, ему наконец стало ясно. — Ты брал у него в рот, а он у тебя нет, верно? — с горечью спросил Венанций. Адельм зажмурился, повернулся на бок и свернулся в комок, пряча лицо в сгибе локтя. Венанций мысленно выбранил себя за то, что оказался последним глупцом. Им обоим было известно, что до него Адельм был с Беренгаром; незачем было продолжать напоминать ему об этом. После того, как прошло потрясение, вызванное тем, что он узнал одну из подробностей всей этой отвратительной связи, Венанций ощутил искреннюю радость оттого, что падение Адельма было не столь глубоким, как он предполагал. Он лёг рядом с юношей и прижался к нему со спины, вновь утешая ласками, рождёнными любовью. Наконец Адельм расслабился в его объятиях и позволил продолжить касаться и целовать себя. Страсть сменилась нежностью совсем ненадолго. Адельм так и не дал Венанцию коснуться своей напряжённой плоти, но воспользовался собственной рукой, позволив Венанцию накрыть её своей. Его ягодицы тёрлись о чресла Венанция, отчего член последнего напрягался всё сильнее и сильнее, проезжаясь по расщелине, — и наконец оказался зажат между бёдер Адельма. Венанций просунул ногу между ног Адельма и частично лёг на юношу сверху. Адельм замычал и подался назад. Венанций охнул: ему просто необходимо было сейчас оказаться внутри Адельма. Весь мир зависел от этого. Дотянувшись до масляной лампы, которую он взял у дверей, Венанций наощупь запустил в неё пальцы. Жжение, которое он ощутил, коснувшись пламени, было несравнимо с яркостью того момента, когда он вошёл в тело Адельма. Услышав, что юноша застонал от боли, Венанций задержал дыхание. Он был слишком поспешен. Венанций начал гладить и успокаивать Адельма, и тело того немного расслабилось, став менее тесным. И это Адельм первым начал двигаться — медленно, на пробу подаваясь навстречу телу Венанция. Последний попытался отстраниться, но очень скоро они забылись, и их шёпот и стоны слились в одно целое, окутывая обоих туманом. Венанций не в силах был отвести глаза от красоты их движущихся в унисон тел. Ему казалось, что всю свою жизнь он жил ради одного этого момента. Весь холод и всю пустоту, что он испытывал прежде, затмил один этот миг совершенства. Казалось, что он в одном из тех снов без начала и конца, что вечно длятся во времени, — и всё же он знал, что это продлится лишь краткий миг. Адельм стонал под его руками, Венанций знал, что конец близок, — и наконец тело под ним задрожало, и в руку ему пролилась горячая влага. Мысль о том, чтобы разъединиться, была для Венанция невыносима, но он чувствовал, что вскоре испытает наслаждение, которого уже достиг Адельм. Венанций ускорил толчки и несколько мгновений спустя излился, уставший и счастливый, обвив Адельма руками. Он подтянул поближе собственные одежды, укрыл их обоих и зарылся в Адельма лицом. Они лежали в молчании, не препятствуя холоду коварно проникать в их тела. Адельм не шевелился, и Венанцию не хотелось первым нарушать тишину. Наконец он прошептал Адельму на ухо: — О чём ты думаешь? Какое-то время Адельм молчал — но наконец произнёс слова, отравившие счастье Венанция. — Я заставил согрешить и тебя. И более того, мы осквернили это святое место. Я не более чем… — Ты не заставлял меня грешить, — резко прервал его Венанций. — Я отказываюсь рассматривать это как грех, и даже если мы согрешили, я бы сделал это вновь и вновь. — Он приподнялся на локте и заставил Адельма повернуться и взглянуть себе в лицо. — Разве ты не видишь, что я люблю тебя? Разве не почувствовал, как хорошо нам было вместе? Неужели ты всё ещё хочешь любить Господа и повиноваться ему — Господу, который наделяет нас способностью чувствовать и любить, а затем запрещает это? Где, в конце концов, Божья кара? Оглянись вокруг. Ужели ты и впрямь полагаешь, что подобные склонности есть только у тебя? Разве не видишь всего, что тебя окружает? И никого не покарал божественный гнев, и не наступил конец света оттого, что один мужчина возжелал другого. — Свободной рукой Венанций погладил Адельма по щеке, но на лице того по-прежнему отражалось непреклонное упрямство. — Но есть ещё загробная жизнь. И там будут только боль и скорбь. Мы будем гореть в аду. Наша связь запретна, — настаивал Адельм. — Нет ни рая, ни ада. Это лишь детские выдумки, предназначенные для того, чтобы запугать нас и сделать покорными. — Хорхе говорит, что мужеложцы прокляты, — Адельм не унимался — и отодвинулся от Венанция. — И смех тоже проклят? И знания? Ты правда можешь верить в это? — в голосе Венанция начал прорываться гнев, но он всё ещё пытался смягчить свои слова с помощью любви, которую чувствовал к Адельму. Не ответив, Адельм поднялся и вытащил свою рясу из-под Венанция, вынуждая встать и его. Они молча оделись, и Адельм тут же скрылся в ночи. Венанций несколько мгновений посидел на холодном полу, но затем поднялся и побежал к дверям церкви — лишь затем, чтобы увидеть, как Адельм говорит с Беренгаром. Обрывки их разговора достигли его ушей. Адельм отчаянно доказывал греховность мужеложества — так, как если бы между ним и Венанцием ничего не было. Венанций проиграл. Его любовь была ничем, ничего не значила. Сокрушённый, он вернулся в церковь. Это был последний раз, когда он видел Адельма живым. Он проклинал себя за неспособность разглядеть, насколько глубоко было отчаяние Адельма, понять, что оно приведёт его к самоубийству, — но юноша выглядел спокойным, покидая его, и совсем не был похож на того, кто собирается совершить столь ужасный поступок. Да, Венанций должен был знать Адельма лучше, должен был последовать за ним, когда тот ушёл из церкви. Интерес Адельма к книге, который он поначалу разделял, полностью исчез. Лучше бы он никогда о ней не слышал — но теперь было уже слишком поздно. У него оставался долг по отношению к Адельму. Его смерть не должна была стать напрасной.