говорит и показывает

временные рамки: серьезное ау, пост-канон пятой части Его голос звучал достаточно убедительно. — Если ты приземлишься на ноги... — но словно из-под воды, — то у тебя есть шанс выжить! Как-то не очень верилось, если честно. Но выбора все равно не было. А он не успел. Момент приземления — как и было сказано, прямо на ноги — почти мгновенно выбил из сознания, но всего на секунду, как ему показалось. Впрочем, начиная с этого момента, со временем началось твориться что-то не то — слишком медленное падение, слишком мгновенно вспыхнувшая боль, и темнота, конечно же. Вязкая, глубокая, она была похожа на настоящую трясину, состоящую в основном из боли, бешенного стука сердца и эха чужих голосов где-то вне рамок сознания в этот момент. Единственное, что хотелось — провалиться в глубокий сон, такой, чтобы никогда-никогда-никогда не просыпаться и не чувствовать всего этого раз за разом. Память, чертовка, только это и могла — проигрывать один момент в воспоминаниях, ту же вспышку боли, постоянно. А может, вовсе и не память это была, просто боль никуда не уходила. Он не знал. Ничего не знал в этот момент, мог думать только том, как же больно. Кто-то, наверное, все он же, крепко держал его за руку и что-то бормотал, очень громко, но неразборчиво. И еще тащил куда-то, этот толчок и подъем был ощутим очень явственно. Зачем? Куда? Сил спросить не было — их вообще не было, и единственное, что удавалось, это едва-едва бодрствовать, настолько, чтобы хватало для малейших моментов. Чтобы не потеряться в круговороте слез, крови и перемолотых костей. Но этого, конечно, было очень мало. Голоса кричали; вспышка — и сцена сменилась. Все двигалось рывками, словно в испорченной пленке, а цвета были какими-то неестественно яркими такими, что в тот же момент казались монохромными. Но не менялось одно, то, что и заставляло держаться за сознание кончиками пальцев и не отпускать — чужая рука, что крепко сжимала его. Грубая, она была такой неприятной, особенно эти шрамы, на ощупь просто мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко мерзко... Рука отпустила. Чья она? Нет-нет-нет-нет, нельзя, нель-зя, с-т-о-й! Попытавшись схватить ее вновь, он вымученно произнес имя этого человека — все, на что хватило сил — после чего разу же в глазах потемнело. Даже не узнал, что ему ответили. Продолжил ли тот человек держать его за руку так же крепко. Но это было важно, очень важно, и то, что он отпустил, это... А кто он? Этот человек? А почему важно? Как же больно, как же больно, как же больно, очень больно, очень больно, очень... Кажется, где-то выли сирены. Короткие вспышки сознания были неинформативными, настолько, что можно было забыть обо всем. О прошедшем, о собственном «я», об имени человека рядом, такого молодого и очень красивого — аж зубы от зависти сводило — и, почему-то, всерьез обеспокоенного. Он тоже держал за руку, и тоже крепко. Но не тот. Может, он сказал это вслух. Вспышка. Сирены гудят. Вспышка. Заря вдали. Вспышка. Белый потолок. Вспышка. Вспышка. Вспышка. Потом боль утихла. Не ушла, но как шум на фоне — приелась, стала лишь эхом себя той. Вспышка. Незнакомый потолок. Первые разы сознание держалось всего пару минут. Иногда его что-то спрашивали — обеспокоенные девушки в халатах, они что-то бормотали, но он так и не слышал их, словно слух отрезало. Лишь кивал что-то в ответ, даже не понимая, что именно от него хотят — какая разница? Ее не было, было лишь странное ощущение, сковывающее, неприятное, и очень страшное. Незнакомое. Сердце стучало как бешеное, а он не замечал, как просыпается и проваливается в сон, раз за разом, раз за разом, раз за разом... Голова болела. Все тело болело. Руки не слушались. Спустя еще несколько провалов сознание удалось держать дольше. И даже понимать, слышать, отвечать — если хватало сил. Воспоминания медленно возвращались, складывая картину его жизни, настолько мизерной и жалкой, что хотелось плакать в подушку, но даже на это не хватало никаких сил. Лишь лежать, рассматривая уже до противного знакомый потолок, слушать звуки далекого неспящего города и ждать чего-то с напряжением. Руки дрожали, а в памяти то и дело всплывал последний неразмытый образ той ночи — чужая рука и лицо того человека, нависшего над ним. Он убеждал, что все будет хорошо. И плакал. Лжец. Они все так же ненавидели его — все вокруг. Но поначалу. Ждали подвоха, того поведения, которое было присуще ему до этого. Та жалкая маска уверенности и лицемерия, которую он примерил в попытке уподобиться отцу и брату. Но тщетно; маска разбилась в ту ночь, что и очки, оставив его без всего, что делало его тем самым «им». И злой на самого себя, на человека, что поспособствовал этому, он замкнулся в себе, стараясь не выплескивать на других свои эмоции. Что-то... Что-то из-за этого человека... Его слов... М-н-е н-е в-с-е р-а-в-н-о! Раньше от людей приходили лишь страх и ненависть, а теперь шла лишь одна жалость. Отец пришел внезапно. С братом. Он долго говорил — злился, ругался, кричал. Обвинял в незнании цены деньгам и глупых увеселениях, что сотворили из него калеку. Если бы не это — то вышвырнул бы из дома, заставил бы познать утраченное — вот как он сказал, но потом замолчал, и молчал долгое-долгое время, так, что его не посмел прервать даже брат. И было в этом что-то ужасно постыдное, отчего слезы потекли еще сильнее, а суровый лик отца смягчился. Какая разница, что «было бы». Какая разница, сколько денег было потрачено. Ничего уже не вернешь. Прошлое не исправишь. А в будущем не было ничего, лишь непроглядная тьма. Другими днями приходил брат и говорил. Рассказывал о том, что случалось, сыпал незнакомыми терминами и смеялся — потому что это, должно быть, и правда было смешно. Но он чувствовал — то, что тут происходит, брату лишь в тягость. Ему не хочется тратить время на бесполезного родственника, который сам резко обрезал себе путеводную нить в будущее. У брата есть дела — грандиозные, люди его любили, он был красив. Брат был у-д-а-ч-л-и-в, и осознание собственной бесполезности убивало сильнее, чем настоящая боль, заглушаемая таблетками. Одним днем он признался брату в этом. В том, что тот может не приходить, если не хочет. Все и так понятно. Брат тоже ненавидел его, но жалел — потому что был обязан. И что бы он не говорил — как крепко не сжимал бы руку и не убеждал, что это вовсе не так, все и так было ясно. И даже их прогулки — унизительные, потому как он более не мог сделать ни шага (и не сможет, никогда в жизни), долгие, когда брат говорил о том, что все будет хорошо — ничего не доказывало обратного. Все ненавидели его. И брат в том числе. Будущего не было. Ждать было нечего. Надежды рушились, словно карточный домик. Но запертый в клетке собственной беспомощности, он ждал. Ждал, когда в палату войдет тот человек, что помог обрубить будущее. Тот человек, который пытался это остановить. Тот, кто держал его за руку. И он был уверен — когда-нибудь тот придет сюда. Это точно.