Кола с пеплом

Я шнурую кроссовки на кортанах, когда Эха снисходит с лестницы, словно с вычурного письма рыцаря к мадам его сердца, и целится в меня невысказанным: «Ты действительно в этом пойдешь?» Я затягиваю шнурок так резко, что чуть ноготь не ломаю. Мы двойняшки, а такие разные. Я блондинка, Эха брюнетка. Ее в школе называли старательной, а меня шлюхой. – Тебя уже выгнали из твоей понтовой католической гимназии, или ты к этому только стремишься? – спрашиваю я, кивая на то, что сестра в майке. – Я кофту надену, – мямлит Эха и послушно пятится к вешалке. Из трех сестер только мне позволено наслаждаться жарой в легкой одежде. Это я люблю: фигуру видно. А если вспотею, то еще и рельеф просветится… Поэтому сегодня на мне мега-рваные джинсы, а топ кайфовый настолько, что открывает пирсинг и ключиц, и пупка. Я фыркаю на возмущенный взгляд сестры: скажи спасибо, что я в лифчике, иначе ты бы узрела еще пару моих проколов. Ну давай, тебе хочется. Ляпни что-нибудь о сексуальной распущенности. Ты же весь сраный вечер занимала наш ноут ради домашки по философии. От ее мучений в жаркой кофте … мне хорошо. Настолько, что дыхание становится медленным и глубоким, а на руках встают волоски. Эха сглатывает и торопится разорвать зрительный контакт, отходя в сторону кухни. Черт. Тянуть из домашних – табу. Чуть не… Отец узнает – выпорет. Я всегда пыталась быть хорошей девочкой. А потом поняла, что я – энерговамп, и все стало на свои места. Не пришлось больше притворяться. – Эхтуанг, тебя подвести? – Ливей спускается с лестницы, на ходу завязывая галстук, и выжидающе смотрит на сестру. – Нет, спасибо, я подожду Сянх, она одевается. Эха брата побаивается. Таков расизм нашей семьи: братья и я унаследовали энергетический вампиризм от отца, а сестрам повезло родиться нормальными. – Может, меня подвезешь? – спрашиваю я. Я Ливея не боюсь. Опережая отмазку, что моя школа не по пути, добавляю: – Хотя бы до вокзала, дальше на трамвай пересяду. ** – Ты что делаешь? – Ливей отрывается от телефона и заговорщицки шепчет, слегка поворачивая голову в сторону заднего сидения. – Массаж, – отвечаю я, очевидно же. – Ты будущий миллионер, привыкай к комфорту. Зеркало заднего вида отражает вежливую улыбку брата, после чего телефон снова поднимается к его уху. Положить руки ему на плечи – единственное взаимодействие, которое доступно мне с заднего сиденья. Да и тут не разгуляешься: пиджак жесткий, рубашка накрахмалена. Ливей – не первый в нашей семье, кто хочет не работать на дядю, но единственный, кто к этому осознанно идет. Пытаться вот так добиться внимания – унизительно. Я убираю руки. Мое отражение в боковом зеркале презрительно ухмыляется: слишком гордая? Ну и где была твоя гордость полтора года назад, а, Кю? На заднее сиденье я села, потому что ненавижу пристегиваться, а сейчас воспоминания, обточенные обидой, давят сильнее фантомного ремня. Я рассматриваю себя в зеркале заднего вида и слушаю голос брата, адресованный не мне. То, насколько бегло он говорит по-китайски, не должно удивлять, ведь он закончил университет в поднебесной, однако меня завораживает. Да, по настоянию отца, мы все занимались китайским с детства, но мне по душе европейские языки, например, испанский, который учила в средней школе. Китайский у меня медленный и неохотный, с тщательно проговоренными слогами и до сих пор путаными тонами. Па не знает, но в языковой школе китайцы ржали с моего произношения, поэтому с ними я изъяснялась на пальцах, а тусила с другими европейцами – на английском. О неприглядной тайне проболталась лишь Ливею. Потому что он спрашивал. Я имею в виду, действительно спрашивал, а не использовал "как дела" как суффикс к приветствию. Па работает, ма старается не показывать, насколько игнорирует меня среди остальных детей, сестры остерегаются, от Ноа только "отойди" и слышу, с Мейфенгом редко видимся, потому что он учится в Штутгарте. Только Ливей, не смотря на бескомпромиссную разницу в возрасте, заставляет меня не чувствовать себя лишней. Да, среди братьев и сестер я шестая. Люди любят шутить про хладнокровность родителей к третьему ребенку, представляете, какой стала их выдержка к шестому? Не то чтобы нам с сестрами не уделяли внимания, просто относились к этому без паники, присущей воспитанию первых детей. Ливей принимает звонок со второй линии и переходит на немецкий. «Зайка». Я не ревную. Просто, напрашиваясь, чтобы он меня подвез, я надеялась поболтать с ним, а не слушать, как он достается кому угодно, кроме меня. Его девушка… Какой нужно быть, чтобы привлекать таких парней, а не мусор, лапающий тебя за кино и кафе? – Все в порядке? Ливей неожиданно прекращает разговор и смотрит на меня в зеркало заднего вида. Опытный энерговамп, черт. Моментально почувствовал мое настроение. – Да. Прости, – я беру себя в руки и блокирую утечку энергии. Я не стану подставлять Ливея, позволяя ему тянуть из сестры. ** Когда меня все-таки приняли в старшие классы, я чувствовала вину. Мне так долго советовали по-тихому отучиться в училище среди таких же асоциальных личностей, как я… Мы поссорились из-за парня. Так говорят. Не знаю, что на меня нашло. Она сидела на полу. Неестественно, покалечено. Губы сухие, взгляд в сторону. Как можно унизить того, кто стерпит все? Так получилось. Она сама виновата. Страшней всего было зацепить вены. Я добивалась ее эмоций, а не смерти. Я напрягаюсь, предвидя следующее имя по алфавиту. У новых учителей имеется отвратительная привычка налаживать отношения с учениками… – Куифенг. Я обреченно поднимаю указательный палец. – Откуда ты родом? – участливо спрашивает учительница. Не дождетесь: – Я немка, и родители у меня немцы. А имя… Отцу значение понравилось. Семейная история, – я вежливо включаю дуру, давая понять, что в подробности посвящать ее и заодно весь курс* не хочу. Вроде умные люди. Папа бизнесмен, мама ученая. А с именами для детей промахнулись целых шесть раз. В армии отцу повстречался некий наставник из Китая. Наставник прочистил ему мозг истинами, помог усмирить энергетический голод и разобраться с долгами. С тех пор па считает все, связанное с Китаем, судьбой, а под бешенством вдохновения даже дал родившимся сыновьям китайские имена. Надежда, что традиция несуразных имен канет, ютилась до тех пор, пока в семье не появился четвертый ребенок. Сама карма, подкинувшая нам Сянх, девочку из азиатских тропиков, как шутили братья, велела назвать ее нездешним именем. Ну и нас с сестрой заодно. Все равно на распечатке имен из интернета осталась парочка незадействованных. Выжидающий взгляд учительницы нервирует, а вокруг зажигаются поддерживающие улыбки тех, кто знает меня с прошлых лет, и я беру себя в руки: – Сюда перевелась в десятом классе, до этого училась в Гамбурге, в спортивной школе-интернате М.М. Курс слаженно ахает – ахают каждый раз, когда в разговоре проскакивает это страшное слово. Подумаешь, мы все периодически в интернатах учились. – Хорошая школа? Самое то для бычей, только и умеющих заезжать друг другу мячом в морду. Я не имею ничего против спортсменов – я сама спортсменка, – но в моем коллективе попался сброд, который едва ли Хауптшуле* потянул бы. Жаль, поняла я это поздно. …Когда сидела в кабинке туалета и царапала разъеденные слезами щеки туалетной жесткой бумагой. Обрывки становились розоватыми, впитывая с кровью обещания, что подонки, из-за которых я плакала, сдохнут. – Ах, лучшие воспоминания моей жизни! – я мечтательно закатываю глаза и припоминаю ересь в духе рекламных буклетов о свежем воздухе и командном духе. – Значит, ты хороша в спорте? – Да, – а вот это правда. Знаю тысячу способов разбить кому-то рыло мячом в любой командной игре так, чтобы за нарушение не посчитали. – Хорошо, я постараюсь запомнить твое имя, Куи-ф… – Меня называют Кю, – отрезаю я. Резче, чем следовало бы, однако следует расставить умляуты над Ü с первых дней. Я – Кю. Кю смеется с многочисленными друзьями и притягивает взгляды. А Куифенг – девочка-потеряшка, в чертах которой ищут отсутствующие китайские корни. Учительница идет дальше по списку. Я перестаю улыбаться. ** У нас в стране демократия, иначе я бы сказала, что я школьная королева. Неприятности обходят меня стороной: кожа матовая, стрелки идеальные, друзей куча, фигура спортивная. У меня образцовая жизнь, и я жопу рву, чтобы убедить в этом каждого. Радха находит меня раньше, чем мне удается сбежать. На меня смотрят, поэтому я тепло обнимаю подругу, обхватывая ее затерянную в мощных жировых складках талию. Она неуклюже наступает мне на ногу, я не подаю виду. Семья Радхи переехала в Германию из Индии. Не смотря на то, что мне удалось вырваться на верхушку школьной иерархии, а Радха до сих пор ничего собой не представляет, миф о нашей с ней трогательной дружбе живет до сих пор. Не то чтобы я держу ее рядом, чтобы оттенить свою красоту. Просто она отлично с этим справляется. Я кидаю взгляд на ее одежду под распахнутой ветровкой. Обычно смотреть у нее не на что, а сегодня что-то неприятное становится у меня поперек горла. Хорошая юбка. Стройнит. И блуза в тему. В фильмах за героиней-лохушкой стоит крутая, популярная подруга, которая занимается общественной деятельностью, возглавляет спортивную команду, поддерживает, защищает, помогает завоевать местного плейбоя… Так вот, эта подруга – я. И мне не нравится, что Радхе идет эта юбка, когда на мне обыкновенные джинсы. ** – Хэй, Кю, – меня окликают, и я перестаю копаться в поисках проездного, – не пойдешь на спорт? Автобус показывается в двух кварталах от остановки, и я с жалостью прикидываю, сколько секунд у нас остается. Маттео стоит расслабленно, сунув руку под лямку рюкзака. На его шее висит наушник с доносящимся ритмом популярной песни … и сучка из соседней гимназии. Сучка напяливает его кепку и томно взирает из-под козырька, пытаясь переманить внимание. – Прогуляю, увы, – мне хочется предложить ему сделать то же самое, однако я смыкаю челюсть: унизительно говорить такое, когда на нем вертится эта шваль. Гордость, Кю, думай о гордости. – Томас тоже сваливает, – Маттео что-то прикидывает, а затем ржет: – Палитесь. – Не ревнуй, – кидаю его отражению в раскрывающихся дверях автобуса и убиваю двух зайцев: Маттео хмыкает, а сучка возмущенно смотрит то на меня, то на него, не желая признавать себя пустым местом. Автомат пищит, подтверждая действительность проездного, и из окна открывается вид: сучка дуется, а Маттео с улыбкой крутит головой и подталкивает ее ко входу в автобус. Не сегодня, bae: у меня репетиция. Не сегодня, bae, ухмыляюсь я про себя: для тебя у него всегда репетиция. Маттео разбивает сердца с такой непосредственностью, что раньше я подумывала, а не энерговамп ли он? Моя тактика. Но нет, он просто бабник. ** Три остановки спустя автобус забивается, а люди все втискиваются и втискиваются, наступая на ноги, заваливаясь друг на друга, заезжая рюкзаками по лицам сидящих… Меня придавливает, и я не выдерживаю. Даже пальцы дрожат – пальцы, которые чьи-то мерзкие ручонки пытаются содрать с перил. Я всматриваюсь в спину перед лицом, сосредотачиваюсь, визуализирую … и начинаю тянуть. Это па может. И у Ноа получается – тянуть быстро, в наглую, глаза в глаза. А я только учусь. Спина суетится. Что, голова болит? Слабость, головокружение, давление скачет? А нечего рядом отираться. Мог бы подождать следующий автобус. В груди нарастает плотность, я отпускаю. Хватит, хватит… Совсем уж грязная энергия пошла, не хватало еще набраться. Такая энергия – это брешь биополя. Крадется легко, будто пыль сметается. На подпитку годится, но увлекаться нельзя: чужим негативом себе же навредишь. Есть энергия другая, но тут нужно целенаправленно работать и уничтожать человека морально, чтобы открыть глубинный уровень. Ощущение укладывается, спина перекочевывает на другую платформу. Я перевожу взгляд на смуглую ладошку, хватающуюся за тот же поручень, и то и дело соприкасающуюся с моей. Вот настырная, неужели трудно взяться за петельку сверху?! Сосредоточиться… На старт, внимание… Мстить! …Ручонка перемещается на лоб обладательницы, проверяя температуру. Я расхожусь. Толпа вокруг меня редеет (Вот так, а то дышать нечем было!), и я замечаю на четверном сидении сучку, липнувшую на Маттео. Она плачет. Ну и дура, действительно на что-то надеялась? Она промакивает слезки салфеткой, стирая шлюшный макияж, и вмиг преображается. Обычная. Беззащитная. Жаль, что не могу пробраться поближе. Была бы легкая жертва. ** Визуализация – ключевое в краже энергии, поэтому я представляю детально: песочные часы с открытым верхом. Песок-энергия, извиваясь дымчатыми цветами, истекает неумолимо в пустоту, и приходится забрасывать в верхнюю чашу все новый и новый – украденный. Часы не перевернуть. Восстановления нет – энергия сводится на нет. ** Маттео доебывается из другого конца класса, а я подчеркнуто пялюсь на доску. Спать хочется невыносимо. Вчера до двух ночи шатались по городу с компанией Мартина. Вообще-то, Мартин приглашал только меня, но я из принципа не хожу на свиданки с парнями из школы, поэтому… Маттео начинает медленно и гаденько вышептывать мое полное имя, и я не выдерживаю: "Что?!" – спрашиваю глазами и ответ читаю по губам. Достаю корректор, Маттео с готовностью раскрывает ладонь. Кидаю со всей силы и без сомнений, – он ловит идеально. ** Что осталось от меня? Что есть я? Чувствую себя помойкой. Автобус поворачивает. Меня, стоящую на стыке его двух частей, заносит, впечатывая сначала в стенку-гармошку, а потом откидывая на мужика рядом… Он нервно кривится – я быстро ориентируюсь. Восстанавливаю равновесие, на мгновение устанавливаю зрительный контакт… Его раздражение… Блевать тянет от его раздражения. Ругательство вырывается само собой. Не могу. Мерзко. Не сравнится с энергией Ливея. Из брата я вытянула недавно, всего однажды, случайно и мало, однако это аукается мне до сих пор. Сила, потаенная, украденная из самого энергетического центра. Чья она была? Была ли это смесь жизненных сил нескольких жертв? Что провернул брат, чтобы заполучить ее? Он – не я. Он не станет довольствоваться негативом и брешами биополя. Тело - скопление энергии. Я – рвань, залатанная чужими энергетическими утечками. Люди слабые, немытые, под веществами, убивающими тело и сознание. Вам противно стоять рядом с такими? Противно смотреть? А мне приходится пропускать их через себя. Во мне столько намешано... Чужая ткань. Чужая слюна, пот и сперма…. Хочу выйти из этого тела. ** Цвет неба напоминает рвоту. Меня перетряхивает, когда редкие дождевые капли попадают на куртку, и я каждый раз проверяю пальцами, не птичий помет ли это. Вздутые окурки разлазятся на асфальте, прохожие сморкаются в лужи. Прутся и месят харчу белыми кедами. Дома не разуваются: раз в неделю пол моет польская уборщица, и вообще, Германия – очень чистая страна. Я убираю волосы под капюшон и заматываю шарф до середины лица. Брезгую дышать. На мне тоже белые кеды. Я думаю о мультикультурности, о детях мигрантов, ведущих себя, как немцы, и сравниваю с собой, чистокровной немкой, воспитанной по чуждой восточной культуре. Впереди различается торговый центр, где уже мнется Дипали, и я нехотя стаскиваю капюшон. Красота, Кю, думай лучше о красоте. Я подхожу с одной стороны, навстречу шлепает Радха. Маттео возникает из ниоткуда, эффектно и плавно. У Радхи волосы мокрые, как сопли. У Дипали воняет изо рта. Маттео… Маттео красив и модно одет. Маттео не выпускает из рук телефон с бесконечными сообщениями, и это чертовски бесит. ** – Приятного аппетита! – желает Радха и, следуя примеру Дипали, вгрызается в наггетс. Крошки падают на стол, она тут же собирает их пальцем, оставляя влажный след на без того липкой поверхности, и отправляет в рот. Меня снова бьет рвотный позыв. Фигня, мне и блевать-то уже неделю нечем. Пространство кружится в противоположную сторону от того, как моя вилка перемешивает овощи в принесенном из дома ланчбоксе, и я думаю, что это гаденькое кафе – наглядная модель того, насколько дисгармоничен мир. Лучше запихиваться травой, чем выблевывать калории над общественным унитазом. За ланчбоксом увесисто опускается фирменный стакан колы, и Маттео, закрывший свет, выжидающе смотрит сверху вниз. – Я не просила. – От одного стакана ничего твоей диете не будет, – парирует Маттео и плюхается рядом, раскрывая горячий пакет Макдональдс. – Расслабься, у них акция: красавчикам за счет кассирш. Я медлю, а затем провожу пальцем по запотевшему стакану, собирая капли, после чего не сдерживаюсь и делаю блаженный глоток через трубочку, ощущая, как холод омывает пищевод… – Спасибо. Я жую салат, запиваю колой и наблюдаю за придурками, которых называю друзьями. Дипали и Радха шушукаются на хинди. Маттео записывает голосовое сообщение на испанском. Вообще-то, Дипали – подруга Радхи, а не моя. Радха берет ее с нами, потому что не хочет бросать одну. Мне все равно. Дипали тоже индианка, однако, в отличие от Радхи, носит традиционную одежду своей родины и за три года так и не выучила немецкий толком. Статуснее, конечно, общаться с кем-то вроде Ренаты с психологии или со старостой Сабиной, или с ребятами из компании Мартина. Но эти две – простачки, от них не ожидаешь подвоха. Наверное, Маттео это понимает, поэтому все еще тусит с ними, а не переходит в более популярные компании. Хотя его переманивают. Рената, Сабина или Мартин не принесут мне колу просто потому, что знают, насколько я ее люблю. Он смешанный, поэтому красивый. Когда-то Радха, колеблясь, сказала, что среди немцев красивых нет. Кого из симпатичных ни спрашивала – все полукровки. Сначала я возмутилась, а затем вспомнила свое лицо и чистую немецкую родословную, которой очень гордилась, и замолчала. Я устраиваюсь на плече Маттео. Радха напрягается, но затем выдыхает. Она знает, что мы с ним просто лучшие друзья. Я знаю, насколько она влюблена в Маттео, и по-подружески пообещала обойтись «без твоих, ну знаешь, этих штучек». Вообще-то, без «штучек» я бы обошлась в любом случае, и вовсе не из уважения к чувствам подруги, но ей об этом знать не обязательно, пусть будет благодарна. Я расслабленно улыбаюсь Радхе и показываю взглядом: «Иди сюда». Радха сияет, со скрипом отодвигает стул и втискивается на диванчик с моей стороны, ненароком крепче вжимая меня в Маттео. – Там Саназ, – замечаю я и зачем-то говорю вслух. – С психологии? – спрашивает Радха. – М. – отвечает Маттео, игнорируя Радху. – Почему она перестала носить платок? Разве это не грех? «Есть ли грех больший, чем родиться вампиром?» – думаю я. Да, я знаю секрет Саназ. И не потому что мы подруги, а потому что наше знакомство обернулось моей болезнью. Эта сучка из тех, кто интегрировался в немецкое общество, но при случае отмазывался религией, к тому же, будучи энерговампом. В общем – не уважаю. – Платок носится добровольно, – тихо поясняет Дипали, касаясь своего. – А она ниче такая, – прикидывает Маттео и неожиданно выдыхает мне в ухо: – Что думает экспертка, перецеловавшая больше девушек, чем я? В общежитии для девочек разное приключается. Беззастенчивые рассказы старшеклассниц, «бутылочка», кровать соседки по комнате зябкой ночью, проснувшееся с возрастом желание прикосновений… Мой первый поцелуй произошел с подругой, на ней же и набиралась опыта. Такие вещи остаются между нами, и то, что я вопреки клятве перемываю произошедшее с Маттео, не дает ему права использовать это против меня. Я матерюсь, закрепляя сказанное пинком под столом. Маттео запрокидывает голову в беззвучном смехе и возвращается к гамбургеру. ** Энерговампиризм – последствия тяжелой кармы, наказание за совершенное в прошлых воплощениях, отпечатывающееся на роду. Сансару не остановить: либо ты совершаешь новый грех, вытягивая жизнь из окружающих, либо умираешь в муках. Саназ в свои игры мы не втягивали и за это над ней не прикалывались: платок вызывал некую религиозную чуткость. Все изменилось калейдоскопически. Дождевые мрачные капли, осевшие на другой стороне окна, рассыпались тенями по учебникам. Саназ вошла в нашу с Язу комнату без стука и, порывшись в тумбочке моей соседки, забрала фен. На полу блестели капли, упавшие с ее вымокших под дождем распущенных волос. – У нее трудности в семье… – объяснила Язу на мой вопросительный взгляд. Вместе с платком исчезла осторожность. О том, что она не недотрога, я впервые узнала в туалете. Под коленки давил унитаз, спереди в лицо дышала эта мразь. От нее въедливо несло мороженным со вкусом жвачки, настолько, что перебивало туалетный душок. Мне было спокойно: я умела ставить блоки против энерговампов. Она смотрела голодно, бессильно, и это приковывало настолько, что я потеряла бдительность, поэтому не придала значения тому, что ее глаза заметались по моему лицу … а затем коленки задрожали, и кровь запульсировала в ушах так сильно, что заглушила возню невидимых посетительниц за дверью кабинки. Губы Саназ касались моих сухо, тепло. Неловкое движение одной из нас, – и влага, проскользнувшая между губ, отрезвила. – Сука! – дрожащие руки ударили Саназ в грудь, и я спешно сплюнула в унитаз. Перед глазами поплыло: блок исчез, биополе пробили. Я сплюнула снова, и снова, но не от отвращения, а от того, что начало тошнить. Будто отравилась… Будто меня скрутили, как тряпку, и все органы сплющились и перемешались, и вместо крови теперь тек голубой запах мороженного со вкусом жвачки… ** Сказания врут, присуждая вампирам сверхспособности и силу. Мы пустые. А в этой пустоте – лишь злоба и желчь. Люди не лучше, однако у них есть выбор: открыть сущность или спрятать ее за моралью. А вампиризм и вегетарианстсво несовместимы. Надо вывести кого-то из себя. Отец не пустит домой в таком настроении. ** Сканер считывает штрих-код сначала с моей библиотечной карты, потом с засаленной книженки. Я вкладываю чек в книжку, прячу последнюю в рюкзак и покидаю здание городской библиотеки. Вообще-то мне не нравятся старые книги и фильмы. Я мучаю себя, потому что этим интересовался па в молодости, и у меня возникает повод поговорить с ним. Будучи детьми, братья ходили то на рисование, то на логику, то на плавание… Учились они нечеловечески быстро, в прямом смысле вытягивая умения из учителей. К появлению девочек в семье родители наигрались в гениальных чад, поэтому позволили нам иметь обычное, не отягощенное бесконечными репетиторами и развивашками детство. Не то чтобы мне хотелось эти навыки, просто надоело молчать за сраными семейными ужинами. Ливей аккуратно орудует ножем и вилкой, дискутируя с отцом об экономике. Мать вставляет, что звонил Мейфенг, и па переключается на отсутствующего за столом младшего сына. Я достаю книжонку, блестящую от скотча. Ливей закатывает глаза, складывает приборы и выходит из-за стола. Я ухмыляюсь в кулак: до конца ужина внимание па у меня в кармане. За столом братья блистают успехами, а мой способ похвастать – одинаковые с отцом вкусы. ** Мать выдавливает похвалу, которая звучит, как «Хотя бы не курит». Я давно уловила. Когда я была хорошей, проводила время с матерью и сестрами. Но когда капризничала – отец отстранял мать и брался за меня сам. Я всегда была истинно папиной дочкой. Матери не доставалось от меня даже в подростковый период. Помню, однажды па выволок меня на улицу и серьезно сказал: – Хочешь отыграться – отыгрывайся на незнакомцах. Не тащи в семью. И действительно, он без вопросов улаживал мои проблемы в школе из-за поведения. Отношение к окружающим он легко спускал, но не давал приблизиться с известными намерениями к ма или сестрам. С ма мы держим взаимную субординацию, а вот к сестрам я сама опасаюсь подходить. Эха размазня, а худющая Сянх со своими кожными заболеваниями и вовсе походит на хлипкий пальмовый лист. Беременная туристка привезла из Азии некую тропическую болячку. Она увяла смиренно, как насекомое, пойманное в растение-ловушку, а извлеченная из утробы зараженная девочка приросла в научном институте к трубочкам и датчикам. Именно тогда на практику пришла ма. Ма боролась за девочку с яростью, едва ли свойственной этой бесхлопотной женщине. Вместо обеденного перерыва сидела у инкубатора, во внерабочее время – бегала по учреждениям, запрашивая статус для ребенка. Удочеренная девочка получила традиционное имя-талисман из тропиков, которые сплели ее судьбу с нашим семейным древом. Ей поразительным образом достались опущенные уголки губ нашей ма, поднимать которые в улыбке стало задачей всей семьи. ** – В жопу немецкий, – объявляет Маттео. – Идем на оригинал. Мы торчим под кинотеатром и не можем выбрать дубляж. Впереди переливается канал, отражая киношные огромные плакаты, на другом берегу возвышается величественный китайский ресторан с парком на заднем дворе, уровнем ниже дремлет россыпь ларьков, вечерами превращающихся в ярмарку. Радха ноет, что плохо понимает английский, Дипали согласно молчит. Сдается мне, время мы тянем специально. Потому что смотреть на воду, обычно черную и неприветливую, а сегодня разнеженную солнцем, приятнее, чем запираться в темном зале. Потому что жаль менять щекотное чувство тепла между джинсами и кедами на дыхание кондиционера, и слишком лень, и хочется просто сесть на эту траву, пустив пакетик чипсов и колу по кругу… Маттео оттягивает ворот моей футболки, заглядывает в вырез и ахает: – Офигеть, ты все-таки проколола ключицы! – Сам же сказал, мне пошло бы... – Ты для меня что ли? – Ты тупой? Отстань, – дергаюсь я. – Больно? – Это странно выглядит, – я оглядываюсь на залитый солнцем и полный людей променад. Маттео изображает смущение и ржет, после чего все-таки опускается на траву. ** — Хэй, Рен, ты сделала домашку? К моему удивлению, Рената радостно вскакивает и подносит Маттео скоросшиватель. Боже, и ее причисляют к популярным сией школы? Рената, ты потеряла мое уважение. Ко мне Маттео не обращается с такими просьбами. Я не дам. Пусть лучше обижается, чем держит за поставительницу домашки. — Не списывай, будет же одинаково… — заикается Рената. Маттео игнорирует, красивым поччерком копируя предложение за предложением. — Если учительница заметит, что одинаково, можешь, пожалуйста, сказать, что ты у меня списал? — Скажем, что делали вместе. — отрезает Маттео и искусственно улыбается. ** — Она прикольная, — взгляд Маттео равнодушно провожает очередную пассию. — Но у нее, знаешь, немецкие ноги. Я задыхаюсь от возмущения, а Маттео задумывается, подбирая правильное слово: — Черт, я сейчас скажу по-английски. — предупреждает он. Сейчас он выдаст нечто крутое, мудреное, подкрепленное модным сленгом, такое, от чего Радха и беспалевно подслушивающие сучки в лосинах завизжат, а я к своему стыду не пойму, поэтому я тороплюсь испортить впечатление: — До сих пор немецкий не выучил? Я горжусь, что дружу с ним. — Завались, — смеется Маттео. — О-о-о, Маттео, как некрасиво! — дружки Маттео появляются за его спиной и поглощают того своим обществом. Ну все, это надолго. Радует, что хотя бы не девки. — Так мне сходить с тобой за булочкой, или ты теперь боишься заиметь «немецкие ноги»? — обращаюсь к Радхе. — Я… Я вообще решила больше сладкое не есть. ** — У меня контрольная по испанскому, не хочу заразиться, — бросаю я и пофигистично открываю банку колы. Эй, ма, скажи, что в комнате еде не место. — Когда девочки болеют, Куифенг непроизвольно тянет энергию. Поэтому она поспит здесь, пока они не поправятся, — объясняет ма, аккуратно кладя стопку постельного белья на кровать Мейфенга. Спасибо, теперь Ливей знает, что я неопытная. Когда закрывается дверь, Ливей усмехается: — Ясно. Меня тоже отселяли от Мейфенга: думали, что я у него тянул. В детстве. Я фыркаю. Элегантно, однако, подчеркнул, что разделался еще в детстве с проблемами, мучающими меня до сих пор. У нас большой дом, но с расселением беда. Даже мой самонадеянный па мечтал завести пятерых детей — появление меня-шестой стало неожиданностью. Отдельная комната досталась лишь Ноа на правах первенца, Ливей и Мейфенг занимают вторую, а нам с сестрами приходится тесниться втроем. Впрочем, пока Ливей учился, я почти год перебивалась в их с братом пустующей обители. Мой энерговампиризм и его отсутствие у Эхи и Сянх разобщили нас: даже их кровати стоят рядышком, а моя — в другой части комнаты. Сестры всегда замолкают, когда я вхожу… Я расстилаю белье на кровати Мейфенга, наблюдающий за этим Ливей задумчиво спрашивает: — Ноа уехал дня на три. Почему не в его комнате? Меня передергивает. Боже упаси. Мне можно об этом рассказывать? С возрастом старший стал невменяем. Он может психануть и швырнуть раскрытый мольберт в стену… — … А потом приехать через три месяца из-за тюбика, отлетевшего за тумбочку. Не дай бог его там не окажется. Ливей смеется, и я замираю. Странно он смеется. Вроде дружелюбно, но не как Маттео или я, или любой из моих друзей, широко и запрокидывая голову. Смех брата осторожный. Складывание бумаги по намеченным линиям. ** Разговоры с Ливеем делают многие вещи понятнее. Нам всем нужна злость, чтобы глушить мораль. Ноа злится на стадо, не желающее расширять свои рамки. Злится и одевается сумасброднее, творит скандальнее, крадя и замуровывая эмоции под слоем краски. Его работы шокируют и собирают толпы осуждений, вытягивая энергию созерцающего. Злость помогает брату справиться с чувством вины за похороненный талант и разочарование наставников художественной академии. Ливей цепляется за убеждения в лживости людей. Злость двигает его в бескомпромиссном мире частного предпринимательства. Мейфенг не злой. Но и у него в душе гниет тщательно поддерживаемая обида, которая дает ему право измываться над остальными. Нам всем нужна злость. Это сказал отец. Точнее, он сказал это Ноа, а тот передал младшим братьям. Цепочка прервалась на них же, то ли интернатом, то ли тем, что ни Сянх, ни Эха вампами не были. До меня эта информация дошла поздно и искаженно, когда сестры играли вдвоем в одном месте, а я выводила из себя няньку — в другом. Не то чтобы со мной плохо обращались, просто делали это так, как с какой-нибудь двоюродной тетушкой из Польши, промышляющей приворотами и порчей за деньги. Я заставляю себя понять ма. У нее появились нормальные дети, не вытягивающие ее жизненную силу, и она им отдалась. Я чувствовала энергию любви… обходящую меня стороной. Возможно, поэтому мне так приохотились ранние гуляния с мальчиками. Когда я представляла себя хрупкой, достойной ухаживаний и защиты. Уже оставили в покое левшей, разрешили однополые браки, впустили в страну беженцев. Зачем же заставлять нас идти против нашей природы? Энергия нам, в отличие от штампа в паспорте и карандаша в удобной руке, необходима для жизни. Из-за людского невежества, именуемого правилами приличия, нам приходится скрываться, сдерживаться. Мы болеем. Мы можем … истечь. Люди забивают животных, чтобы пожрать, а энерговампов сделали ни то нечистью, против которой крутили фигу в кармане, ни то принизили до кретинов, ругающихся в общественном транспорте. Парни случались разные: ловеласы, спортсмены, тусовщики, романтики…. Незаменимых не было. Я разгуливалась. Постановочная нежность и развлечения за их счет. Раздражение после отказа и зависть соперниц. А потом нашелся Он. Парень, которого не хотелось просто обтянуть и бросить. Слишком уж многие его добивались. А выбрал он меня. Красавчик-спортсмен в белых кроссовках. Чем-то он меня так зацепил, что я позволила ему, чего не позволяла ни одному из ухажеров. Бывший из спортивной школы навсегда останется в моем сердце, чтобы оно разлагалось. Чтобы не закралось ни сомнение, ни жалость. Чтобы, насладившись теплом, замораживаться снова, покрываясь новыми слоями ледяных бугров, и давить, и мешать с грязью, выдавливая себе жизнь. В мою следующую ночь в комнате с Ливеем мне снится Ноа. Я просыпаюсь, потому что подушка мокрая от слез. Вспоминаю. Гостиную, украшенную его работами, самодельные подарки на рождество и дни рождения, кропотливо срисованных персонажей моих любимых мультфильмов… Почему мы отдалились? Что искалечило Ноа, вынуждая выражать в искусстве только страдания? ** — Быть может, я кого-то поцелую? — Маттео выразительно дергает бровью, ни к кому особо не обращаясь. Фестиваль уже в конце недели. Маттео и Радха сидят на парте, ребята из компании Мартина обсуждают, у кого продолжат пати после закрытия. Кто-то шепчется под лестницей, как пронести алкоголь, кто-то мечтает о поцелуе под фейерверком, а кто-то думает, что джинсовка смотрится офигенно, но ночью холодает и … Одолжит ли мне кто-нибудь ветровку? — О боже, Маттео! — прыскает Радха. — Ты бы меня поцеловала? — оживляется Маттео и заваливается на нее так, что ей приходится ухватиться за край столешницы. — О боже, Маттео… — Да брось, только в щечку! Маттео веселится, а влюбленная Радха, принимающая все за чистую монету, бессильно пялится на плакат напротив и горит изображенными на нем фейерверками. А я бы поцеловала. В щечку. ** За окном автобуса тяжело проносятся вечерние уставшие здания. Я накручиваю на палец наушник и думаю о пустоте. Пойти френд-зоной и чмокать друг друга в щечку, пока остальные будут ржать и снимать это на видео. Или оставить Маттео какой-нибудь смазливой дурочке, которая поцелует его под фейерверком за то, что он отдал ей свою куртку, а самой принять одно из приглашений и неплохо провести время за чужие деньги. ** — Мне такое не интересно, — обламывает Ливей. У меня даже плечи опускаются. Я, конечно, предполагала, что могут возникнуть трудности… Но брат он мне или нет, я не привыкла к отказам от парней. — Метро в такой день — ад. Все забито, дегенераты в карнавальных костюмах будут швыряться яйцами в вагоны, а пьяные малолетки обливать друг друга энергетиками. А если ко мне пристанут? — причитаю я и зажимаю его ладонь между своими, сложенными в просящем жесте. — Можешь хотя бы подвести? ** Я права: мы с Ливеем похожи больше, чем думаем. Ему тоже кружит голову от карусели ароматов и вкусов, предложенных ярмаркой. Игровые автоматы, сетка огней, сувениры, киоски с едой. Мальчик, спустивший карманные в лохотроне, смущенная мать, вынужденная бороться с истерикой дочурки, пьяные разборки, сосущаяся парочка за ларьком… Мой леденец кислотно-синий. Он тает, и пальцы, держащие палочку, окрашиваются. — Знаешь, сколько там химии? — кривится Ливей. — Гадость. Я отнимаю конфету от губ, чтобы съязвить, но не успеваю. Взгляд Ливея застывает ниже моего лица, и я чувствую его руку на воротнике — звук прикосновения шелестит в ушах, заглушая музыку и толпу. Он что-то говорит, а я, борясь с хлынувшим в голову пульсом, вспоминаю, что на мне блузка с нашивками в виде губ. Ярмарка качается. В меня, как дротиком, врезается навязчивая мысль, что было бы, дотронься он до моих собственных? Идея показывается лучше, чем заготовленная фразочка. Я дергаю брата за плечо и крепко чмокаю его в щеку синюшными губами. До того, как Ливей соображает и начинает вытираться, успеваю различить запах его одеколона … и мимолетную утечку энергии. Насладиться не успеваю: Ливей выхватывает конфету из рук и кидает далеко в толпу. Он смеется. Смеется над моим ошалевшим лицом и синим ртом, над лохами, в которых попал леденец… Мне нравится. Нравится темнота, безнаказанность, суматоха и многообразие. Нравится, что энерговампиризм сейчас — не то, что нужно скрывать, а то, из-за чего нам весело. Я липну на Ливее, а он угрожает скинуть меня с набережной. Вода внизу черная и холодная, а его пальто замшевое, и мне иногда удается приникнуть пальцами к его теплой коже между рукавом и перчатками… Я чувствую защищенность. Телесно и ментально, потому что эта дружба не испортится неуместной влюбленностью одного из нас. В небе взрываются фейерверки, оседая догадкой, что братская любовь и есть воспетая платоническая. ** Праздник, мысли, круговорот лиц в толпе, звуки — все замирает, когда на другой стороне набережной салют подсвечивает ее. Воздух холодает настолько, что становится больно дышать. Ее физически не может быть здесь. Обозналась. Однако… Саназ танцует. Флиртует и кружится вокруг одноклассника под музыку с телефона. Эхо набережной разносит ее смех и обрывки фраз на незнакомом языке. Фестивальные огни путаются в темно-русых волосах и то взмывают в небо, к погасшим фейерверкам, то тонут в черной речной воде. От ее присутствия пробирает. Воспоминания вспухают и пульсируют перевязанными артериями. Меня охватывает страх, и я не замечаю, что в поисках защиты слишком крепко держу брата под руку. ** Согнувшись под весом рюкзаков и взглядом учителя, в класс прошмыгивают опоздавшие. Шествие замыкает Маттео – расслабленно и ровно, не смущаясь ни преподавателя, ни одноклассников. Хоть бы дернулся, чтобы быстрее усесться. Его рюкзак опускается на нашу парту, и я отмечаю, что он полупустой. Как обычно: вода и бутерброд? – Хэй, девчонки, у вас две книжки? – улыбается Маттео, обращаясь к столу сзади, – Листик есть? – а это к Радхе. На такую улыбку даже я бы листик дала, хоть и раздражают его штучки. Так и общаемся – обработанные фильтром дружбы. В конце концов, мы слишком много значим друг для друга, чтобы повстречаться пару месяцев, а потом порвать. ** Поговорить на перемене не удается: пролетом выше слышится капризное: – Маттео-о, хэй, там Маттео-о! Набежавшие девчонки в лосинах окружают Маттео прямо на ступенях, вынуждая его вжаться в перила – в прочем, и это выглядит в его исполнении ловко. – Может, подождем? – мямлит Радха, с тоской наблюдая, как одинаково одетые сучки обнимают и целуют в щечку ее ненаглядного. – Идем, – обрываю я. В таких ситуациях воздух вокруг сгущается и мутнеет, ограждая меня и помещая в пенопластовую безопасную пустоту. Мне не больно, потому что я каждый раз себе напоминаю: Маттео на поводке. Гуляет, нюхает чужих сук, но все равно послушно возвращается по моему зову. ** Автобус проносится по событиям, и меня окутывает старой злостью, которую, как любую правду, приходится скрывать. Маттео с его аксессуарами в виде навешанных швалей ... бесит. И что меня в нем привлекло? Внешность, шмотки, чувство юмора? Ревность его баб? Что вообще может дать пацан вроде него? Автобус полупустой, даже сорваться не на ком. Да и бесполезно это. После энергии Ливея грязные пробелы биополя вызывают лишь тошноту. Я думаю о Ливее истерично. Маттео казался идеалом, пока не познакомилась ближе с братом, старшим и опытным. В отличие от друзей, он хорошо на меня влияет. Мне хочется … соответствовать. Я снова занимаюсь китайским с репетитором и налегаю на любимый испанский, чтобы было что противопоставить многочисленным талантам брата. И вообще я стала серьезней, о чем свидетельствует появившаяся в моем гардеробе классическая рубашка Marc O'Polo, под которую, наконец, подошел нашейный платок, который я купила в Париже. Мне хочется возвращаться домой. Мне мало. Не могу насладиться вдоволь. Когда мы вместе, меня покидает груз одиночества, который преследует меня будто бы с рождения, и я сама поражаюсь, насколько личные вещи рассказываю Ливею, а когда разговоры заканчиваются, кажется, будто от меня отрывают то, что начинает прирастать.